Лошади щипали густую луговую траву, волочили упавший плуг, но Каролис даже не повернулся в ту сторону — не это теперь для него было важным.
— Говоришь, уже в те годы в Испании были коммуны?
— Были. И я видел, как радовались крестьяне, когда работали все вместе.
— И что они получали за эту работу?
— Что заработали. И согласно тому, сколько работали и как работали. Лодырей никто нигде не гладит по головке.
Каролис уже который раз, приподняв шапку, чесал макушку.
— Если бы чужой говорил, я бы только сплюнул, но раз ты... Скажи, еще хочу спросить,— наверно, ты высокое место в Каунасе занимаешь?
Людвикас посмотрел на брата:
— Почему ты так думаешь?
— Ты же за коммунистов боролся, тебе положено...
Людвикас только улыбнулся его словам, как детскому лепету.
— Боролся за коммунистов, Каролис, это точно. Но не за высокое место.
— Тебе что, не предлагают или сам упираешься?
— Ни то, ни другое.
— А как же?
— Я только что вернулся... еще месяца нет.
— Война давно кончилась.
— Для меня она, увы, затянулась, и не знаю, когда кончится.
— Говоришь, Людвикас, так, что я не понимаю. Так где же ты был до сих пор?
— В преисподней, Каролис. В самой что ни на есть преисподней.
— Ты опять... Я серьезно спрашиваю.
— А я серьезно отвечаю — в преисподней. И в такой,
какой ксендзы даже грешников не стращают. Но я устал, Каролис, пойду отдохну. Ты не сердись.
Каролис проводил взглядом брата, а потом схватил плуг за рукоятки, поднял будто игрушку, вонзил в землю, крикнул на лошадей и начал новую борозду.
Деревня заговорила: испанец Йотаута вернулся! Старухе Крувелене понадобилась мясорубка. «Одолжи, Матильда, мои захотели целины на обед,— и все то туда, то сюда, а Людвикаса-то не видать.— Почему ты вся сияешь, Матильда?» И Матильда отвечает, рассказывает, но очень мало. Даже странно, что мать — и ничего не знает о своем сыне. Перед обедом прибежала Мелдажене. Ей-то повезло, увидела Людвикаса за столом, оглядела с головы до ног, разинула рот, чтобы спросить о чем-то, но засмущалась. «Нет ли у тебя каких-нибудь травок, Матильда, внучок животом мается? Уже третий день хворает, а я в этом году не сушила». Конечно, у Матильды есть травки, она снимает из-под балки лукошко, пахнущее летом. Но Мелдажене, не выдержав, все-таки спрашивает Людвикаса, что слышно, много ли горя хлебнул, а может, большим барином стал? Людвикас только улыбается, ничего определенного не говорит. Еще прибежала, запыхавшись, жена Швебелдокаса, спросить, не поедет ли Матильда в пятницу на базар — может, керосину ей привезет; примчалась и Клейзене с другого конца деревни — не слыхала ли соседка, работает ли чесальня? Вечером в избу ввалилось несколько мужиков. Всех интересовали новости, хотели знать, что творится на белом свете да еще — как там было, в ту войну. Но Людвикас рассказывал мало, а о том, где сам был да что делал,— ни слова; сам расспрашивал мужиков о деревенском житье- бытье. Мужики тоже без особой охоты выкладывали свои беды, мямлили, руками отмахивались. Назавтра хутор Йотауты был уже спокоен, но по дорогам да тропинкам Лепалотаса с хутора на хутор сновали бабенки, шушукались, пока наконец не решили: или этот испанец настоящий большевик, или у него чердак не в порядке.
Субботним вечером появился Саулюс. Вымахавший, с раскрасневшимся от ветра лицом, длинными руками, в тесном пиджачишке, остановился у порога, посмотрел на мужчину за столом. Мать первой заметила — не узнает.
— Брат твой, Людвикас.
Саулюс все еще стоял, не зная, что делать. И позднее, когда все собрались за столом, только глядел во все глаза. Людвикас, который три дня избегал рассказывать о годах на чужбине, сейчас коротко изложил: война настигла во Франции, куда он был интернирован. Потом фашистский концлагерь. Сбежал, попал к партизанам, воевал. Очень хотел вернуться раньше, но не мог. А этот шрам — с испанской войны, в полдень семнадцатого июня тридцать восьмого года задело осколком бомбы... Над рекой Эбро.
— Вот и все,— Людвикас смахнул со лба испарину, вздохнул с облегчением, словно справившись с большой и трудной работой, и сменил разговор — стал расспрашивать Саулюса о школе и учителях; обрадовался, что школа в войну не сгорела, что еще работают некоторые прежние учителя.
— Почему не похвастаешься, Саулюс? — вставила мать.— Наш Саулюс стихи пишет.
— Мама! — Саулюс покраснел, растерялся, словно пойманный на какой-то шалости.— Мама шутит... Я просто так...
— Не стесняйся своей мечты,— серьезно сказал Людвикас.— Все Йотауты любили летать. Папаша Габрелюс, помню, все рассказывал, что в детстве хотел малевать святых.
— Да и Саулюс красиво рисует,— мать с гордостью выдала еще один секрет.
Это был первый такой вечер после смерти отца, когда над их хутором развеялись тучи. Но почему же так коротка радость человеческая?
В воскресенье после обеда Каролис запряг лошадей и отвез братьев до шоссе.
Прошел год, и однажды весенним днем Людвикас во второй раз оказался дома. Сейчас Каролис с матерью наперебой расспрашивали его, что делать с землей, постройками и скотиной. Опять будет собрание, опять прикажут писать заявление. Людвикас сказал, что не видит другого выхода, кроме того, который предлагают эти агитаторы.
— А чем ночью дверь запрешь? — покачал головой Каролис и тупо уставился на густой ольшаник.— Хорошо тебе говорить, когда в городе сидишь.
— Ив городе пуля подстерегает из-за угла.
— Вот видишь!
— Значит, поднимем руки?.. А может, полезем в кусты? Ах, Каролис. Тяжелые годы, но споткнуться нельзя.
— Я не об этом...
— Ты не вини Каролиса, Людвикас. Ты-то не знаешь и никогда не узнаешь, что такое земля для твоего брата или для меня. Ты иначе жил, тебе нелегко нас понять.
— Понимаю, мама. Не вам одним больно расставаться с тем, что оставили отцы или деды. Но ведь другого пути нет, только тот единственный, который вам предлагают.
В тот же день Людвикас ушел на шоссе, сказав, что дольше гостить не может. И каунасский адрес оставил. «Понадобится или просто окажетесь в городе, не забывайте...» Все на хуторе приуныли: не успели как следует потолковать. Но прошло еще часа три, и они обрадовались: как хорошо, что Людвикас не остался.
Все еще были заняты вечерними хлопотами. Скотины теперь держали меньше, но за работой все равно некогда было присесть.
Йотауты еще не садились ужинать, когда яростно залаял пес, и Каролис, вешая плетенки для сена на крюк в хлеву, оглянулся. Не увидев ничего, затворил дверь хлева. Пес метался на цепи как одержимый. Каролис направился было к избе, но в это время за амбаром из куста сирени вылез человек. Через плечо у него был переброшен автомат. Он шагнул прямо к Каролису.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
— Говоришь, уже в те годы в Испании были коммуны?
— Были. И я видел, как радовались крестьяне, когда работали все вместе.
— И что они получали за эту работу?
— Что заработали. И согласно тому, сколько работали и как работали. Лодырей никто нигде не гладит по головке.
Каролис уже который раз, приподняв шапку, чесал макушку.
— Если бы чужой говорил, я бы только сплюнул, но раз ты... Скажи, еще хочу спросить,— наверно, ты высокое место в Каунасе занимаешь?
Людвикас посмотрел на брата:
— Почему ты так думаешь?
— Ты же за коммунистов боролся, тебе положено...
Людвикас только улыбнулся его словам, как детскому лепету.
— Боролся за коммунистов, Каролис, это точно. Но не за высокое место.
— Тебе что, не предлагают или сам упираешься?
— Ни то, ни другое.
— А как же?
— Я только что вернулся... еще месяца нет.
— Война давно кончилась.
— Для меня она, увы, затянулась, и не знаю, когда кончится.
— Говоришь, Людвикас, так, что я не понимаю. Так где же ты был до сих пор?
— В преисподней, Каролис. В самой что ни на есть преисподней.
— Ты опять... Я серьезно спрашиваю.
— А я серьезно отвечаю — в преисподней. И в такой,
какой ксендзы даже грешников не стращают. Но я устал, Каролис, пойду отдохну. Ты не сердись.
Каролис проводил взглядом брата, а потом схватил плуг за рукоятки, поднял будто игрушку, вонзил в землю, крикнул на лошадей и начал новую борозду.
Деревня заговорила: испанец Йотаута вернулся! Старухе Крувелене понадобилась мясорубка. «Одолжи, Матильда, мои захотели целины на обед,— и все то туда, то сюда, а Людвикаса-то не видать.— Почему ты вся сияешь, Матильда?» И Матильда отвечает, рассказывает, но очень мало. Даже странно, что мать — и ничего не знает о своем сыне. Перед обедом прибежала Мелдажене. Ей-то повезло, увидела Людвикаса за столом, оглядела с головы до ног, разинула рот, чтобы спросить о чем-то, но засмущалась. «Нет ли у тебя каких-нибудь травок, Матильда, внучок животом мается? Уже третий день хворает, а я в этом году не сушила». Конечно, у Матильды есть травки, она снимает из-под балки лукошко, пахнущее летом. Но Мелдажене, не выдержав, все-таки спрашивает Людвикаса, что слышно, много ли горя хлебнул, а может, большим барином стал? Людвикас только улыбается, ничего определенного не говорит. Еще прибежала, запыхавшись, жена Швебелдокаса, спросить, не поедет ли Матильда в пятницу на базар — может, керосину ей привезет; примчалась и Клейзене с другого конца деревни — не слыхала ли соседка, работает ли чесальня? Вечером в избу ввалилось несколько мужиков. Всех интересовали новости, хотели знать, что творится на белом свете да еще — как там было, в ту войну. Но Людвикас рассказывал мало, а о том, где сам был да что делал,— ни слова; сам расспрашивал мужиков о деревенском житье- бытье. Мужики тоже без особой охоты выкладывали свои беды, мямлили, руками отмахивались. Назавтра хутор Йотауты был уже спокоен, но по дорогам да тропинкам Лепалотаса с хутора на хутор сновали бабенки, шушукались, пока наконец не решили: или этот испанец настоящий большевик, или у него чердак не в порядке.
Субботним вечером появился Саулюс. Вымахавший, с раскрасневшимся от ветра лицом, длинными руками, в тесном пиджачишке, остановился у порога, посмотрел на мужчину за столом. Мать первой заметила — не узнает.
— Брат твой, Людвикас.
Саулюс все еще стоял, не зная, что делать. И позднее, когда все собрались за столом, только глядел во все глаза. Людвикас, который три дня избегал рассказывать о годах на чужбине, сейчас коротко изложил: война настигла во Франции, куда он был интернирован. Потом фашистский концлагерь. Сбежал, попал к партизанам, воевал. Очень хотел вернуться раньше, но не мог. А этот шрам — с испанской войны, в полдень семнадцатого июня тридцать восьмого года задело осколком бомбы... Над рекой Эбро.
— Вот и все,— Людвикас смахнул со лба испарину, вздохнул с облегчением, словно справившись с большой и трудной работой, и сменил разговор — стал расспрашивать Саулюса о школе и учителях; обрадовался, что школа в войну не сгорела, что еще работают некоторые прежние учителя.
— Почему не похвастаешься, Саулюс? — вставила мать.— Наш Саулюс стихи пишет.
— Мама! — Саулюс покраснел, растерялся, словно пойманный на какой-то шалости.— Мама шутит... Я просто так...
— Не стесняйся своей мечты,— серьезно сказал Людвикас.— Все Йотауты любили летать. Папаша Габрелюс, помню, все рассказывал, что в детстве хотел малевать святых.
— Да и Саулюс красиво рисует,— мать с гордостью выдала еще один секрет.
Это был первый такой вечер после смерти отца, когда над их хутором развеялись тучи. Но почему же так коротка радость человеческая?
В воскресенье после обеда Каролис запряг лошадей и отвез братьев до шоссе.
Прошел год, и однажды весенним днем Людвикас во второй раз оказался дома. Сейчас Каролис с матерью наперебой расспрашивали его, что делать с землей, постройками и скотиной. Опять будет собрание, опять прикажут писать заявление. Людвикас сказал, что не видит другого выхода, кроме того, который предлагают эти агитаторы.
— А чем ночью дверь запрешь? — покачал головой Каролис и тупо уставился на густой ольшаник.— Хорошо тебе говорить, когда в городе сидишь.
— Ив городе пуля подстерегает из-за угла.
— Вот видишь!
— Значит, поднимем руки?.. А может, полезем в кусты? Ах, Каролис. Тяжелые годы, но споткнуться нельзя.
— Я не об этом...
— Ты не вини Каролиса, Людвикас. Ты-то не знаешь и никогда не узнаешь, что такое земля для твоего брата или для меня. Ты иначе жил, тебе нелегко нас понять.
— Понимаю, мама. Не вам одним больно расставаться с тем, что оставили отцы или деды. Но ведь другого пути нет, только тот единственный, который вам предлагают.
В тот же день Людвикас ушел на шоссе, сказав, что дольше гостить не может. И каунасский адрес оставил. «Понадобится или просто окажетесь в городе, не забывайте...» Все на хуторе приуныли: не успели как следует потолковать. Но прошло еще часа три, и они обрадовались: как хорошо, что Людвикас не остался.
Все еще были заняты вечерними хлопотами. Скотины теперь держали меньше, но за работой все равно некогда было присесть.
Йотауты еще не садились ужинать, когда яростно залаял пес, и Каролис, вешая плетенки для сена на крюк в хлеву, оглянулся. Не увидев ничего, затворил дверь хлева. Пес метался на цепи как одержимый. Каролис направился было к избе, но в это время за амбаром из куста сирени вылез человек. Через плечо у него был переброшен автомат. Он шагнул прямо к Каролису.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123