Но проходило
какое-то время, и его снова пронзала мысль: вряд ли Дагна сумела бы замаскировать свою тайную любовь. Она же вся нараспашку, глаза ее всегда выдают. Конечно, у Саулюса не было ни малейших оснований подозревать жену. Во встречах с друзьями, на семейных пирушках — и дома и в гостях — они никогда не ревновали друг друга по пустякам. Саулюс флиртовал с той или иной женщиной, Дагна дурачилась с каким-нибудь мужчиной. Но все это было просто так, лишь пустая забава, он никогда не забывался и всегда ощущал взгляд жены, а она, без сомнения, знала, что он на нее смотрит. Однажды, когда он сказал, что Аугустас приглашает заглянуть к нему в мастерскую, в руке у Дагны вдруг сломалась расческа. Случайно? Она стояла перед зеркалом, вся оцепенев.
— Сходи, вы же товарищи,— сказала Дагна.
— Аугустас нас обоих зовет.
— Лучше ты один.
— Почему, Дагна?
Словно упрямая девчонка, Дагна пожала плечами и ничего не ответила. «Неужели? — пронзила мысль.— Мое сердце давно чуяло». Ты даже обрадовался (о господи!), что был прав, когда так думал.
В тот раз ты один пошел к Ругянису (Дагна сказалась больной). Пошел из простого любопытства. Аугустас про Дагну не вспомнил, и ты по-дурацки, провоцируя его, брякнул: «Дагна передает тебе привет».— «Спасибо»,— буркнул Аугустас. Вот и все. Вернувшись, ты ничего не рассказал и не стал расспрашивать Дагну.
Почему сейчас надо думать о том, что было... чего не было...
Когда прошлым летом ты ехал в Палангу по тенистой дороге, петляющей по берегу Немана, у холма Расу- не невольно нажал на газ, прибавил скорость и, покосившись, увидел, как Дагна повернула голову вправо и в окно внимательно посмотрела на Древнего литовца. Неподалеку, на площади, стоял автобус, а вокруг памятника ходили и снимались экскурсанты. Когда ты пролетел мимо, Дагна устремила взгляд на дорогу. Она молчала. Ты подумал, не умышленно ли она предложила тебе ехать по этой дороге? («Там такие чудесные берега Немана...») Нет, она не просила об этом — просто сказала, а потом еще добавила: «Как тебе удобнее, так и поезжай...» Ты тогда даже не вспомнил про Древнего
литовца, выполненного Ругянисом, стоящего на вершине жемайтийского городища с тяжелой палицей в руках и сурово глядящего на зеленые дали родной земли, которые из века в век опустошали непрошеные гости. А когда позднее догадался, неудобно было уже менять маршрут. Наконец, и тебе самому захотелось хоть издали взглянуть на монумент, который так прославил его автора. Конечно, сам автор может нравиться или не нравиться, но за эту работу ему трудно не поклониться.
Вскоре Дагна нарушила молчание: «Могли бы остановиться и посмотреть». Ты опять, как когда-то, обрадовался: отгадал ее мысли. Однако, проглотив горечь, ответил: «Почему ты раньше не сказала?..» Дагна криво усмехнулась. Помолчав, ты сказал: «На обратном пути остановимся».
Возвращаясь в Вильнюс, ты повернул на другую дорогу, на Жемайтийское шоссе. Не хотел напоминать Дагне? А может, была и другая причина, даже важнее, подумай хорошенько. Когда ты смотришь на истинное произведение искусства, разве не чувствуешь ничтожности своих работ? Невольно сопоставляешь, сравниваешь и в тени огромного таланта чувствуешь какой-то озноб.
Боже ты мой! Но кто виноват, что ты не тот, фамилию которого всегда вспоминают в отчетах и всевозможных статьях: «Как всегда, напряженно работали и порадовали новыми произведениями...» Три, четыре, иногда пять фамилий. А дальше: «и другие...» И ты там, с «другими». Природа таланту пожалела? Нет сомнения, она раздала его не поровну. А кто мог раньше подумать, что у Аугустаса Ругяниса его больше, чем у «других»? Ты был студентом, когда Ругянис уже выставлялся. В газетных обзорах и тогда можно было встретить его фамилию, но она упоминалась, лишь когда надо было показать, что не все в этой «сокровищнице огромных достижений прекрасно — есть работы и послабее». И в разговорах ты не раз слышал, как многие списывали его со счета: не только, мол, мышцы скульптору нужны, но и талант... Откуда же взялся этот талант? Что это такое? Чем его измеряют? И сколько его нужно, чтобы он выделил тебя из этого огромного списка — «...и другие»? Нет, нет, не в статьях и не в отчетах дело. Правда статей и отчетов — блуждает, как огоньки на болотах.
Истинная правда не в этом. Правда — приставленный к спине нож.
Когда фашисты сжигали деревню, закричал глухонемой, которого толкали в огонь, хотя за всю жизнь он не сказал ни слова.
Что необходимо, чтобы во весь голос закричал талант?
Топор хунты отрубил Мигелю Габесу пальцы правой руки, чтобы убить талант. Мигель Габес пишет картины левой рукой.
«Левая рука ближе к сердцу...»
Русский писатель Владислав Титов, потеряв при аварии в шахте обе руки, пишет, держа карандаш в зубах.
И только тогда талант заговорил, когда уже не было рук.
Но у тебя же есть руки, две здоровые и крепкие руки, есть и талант — никто в этом не сомневается, да и сам ты в это веришь, ты доказал это, и все-таки... все-таки... Тебя хвалят Альбертас и Вацловас, ты хвалишь Альбертаса и Вацловаса... Эту цепочку можно тянуть дальше, добавить хорошие слова, которыми пестрят книги отзывов на выставках. Потешить самолюбие — штука несложная. «Как мы растем в кружке своем»,— сложил ты когда-то двустишие, пожалуй, не хуже Стасиса Балтуоне; строчки, бывает, так привяжутся, что ты начинаешь беситься и, бросив все, выходишь на улицу, заглядываешь в кафе, ищешь свой кружок...
Белые буквы по красному полотнищу. За маленькими столиками, накрытыми красными скатертями, не только скучающие туристы,— сидят под полосатыми тентами усталые и равнодушные ко всему художники, изредка отхлебнут пива и снова уставятся на пеструю толпу. Один из них встает, волоча тяжелые ноги, подходит к своей «мастерской» на краю площади: над двухколесной тележкой большой выцветший зонт с красной бахромой. Садится под ним на опрокинутый ящик, неторопливо берет палитру, подержав в руках, откладывает в сторону. Отодвигает жестянку, тюбики, кисти. И сидит. Долго сидит так. А к шесту зонта прижались написанные на картоне и холсте пейзажи, виды улочек и соборов, несколько портретов мальчугана с огромными голубыми печальными глазами — Гавроша. Рядом мольберт, на подрамнике новый белый холст, еще не тронутый кистью. Кто-то останавливается, бросает взгляд и уходит. Снова кто-то останавливается. Идет дальше, к другим художникам, обосновавшимся прямо на мостовой из красного кирпича, под вековыми платанами.
Разве скажешь, что художники Монмартра не талантливы? На глазах скучающих снобов и туристов они разрывают себя на кусочки и распродают по нескольку сантимов. Как Пикассо когда-то, как Ренуар, Сезанн...
Саулюс долго терся в этой пестрой толпе, долго стоял то перед одним, то перед другим художником;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
какое-то время, и его снова пронзала мысль: вряд ли Дагна сумела бы замаскировать свою тайную любовь. Она же вся нараспашку, глаза ее всегда выдают. Конечно, у Саулюса не было ни малейших оснований подозревать жену. Во встречах с друзьями, на семейных пирушках — и дома и в гостях — они никогда не ревновали друг друга по пустякам. Саулюс флиртовал с той или иной женщиной, Дагна дурачилась с каким-нибудь мужчиной. Но все это было просто так, лишь пустая забава, он никогда не забывался и всегда ощущал взгляд жены, а она, без сомнения, знала, что он на нее смотрит. Однажды, когда он сказал, что Аугустас приглашает заглянуть к нему в мастерскую, в руке у Дагны вдруг сломалась расческа. Случайно? Она стояла перед зеркалом, вся оцепенев.
— Сходи, вы же товарищи,— сказала Дагна.
— Аугустас нас обоих зовет.
— Лучше ты один.
— Почему, Дагна?
Словно упрямая девчонка, Дагна пожала плечами и ничего не ответила. «Неужели? — пронзила мысль.— Мое сердце давно чуяло». Ты даже обрадовался (о господи!), что был прав, когда так думал.
В тот раз ты один пошел к Ругянису (Дагна сказалась больной). Пошел из простого любопытства. Аугустас про Дагну не вспомнил, и ты по-дурацки, провоцируя его, брякнул: «Дагна передает тебе привет».— «Спасибо»,— буркнул Аугустас. Вот и все. Вернувшись, ты ничего не рассказал и не стал расспрашивать Дагну.
Почему сейчас надо думать о том, что было... чего не было...
Когда прошлым летом ты ехал в Палангу по тенистой дороге, петляющей по берегу Немана, у холма Расу- не невольно нажал на газ, прибавил скорость и, покосившись, увидел, как Дагна повернула голову вправо и в окно внимательно посмотрела на Древнего литовца. Неподалеку, на площади, стоял автобус, а вокруг памятника ходили и снимались экскурсанты. Когда ты пролетел мимо, Дагна устремила взгляд на дорогу. Она молчала. Ты подумал, не умышленно ли она предложила тебе ехать по этой дороге? («Там такие чудесные берега Немана...») Нет, она не просила об этом — просто сказала, а потом еще добавила: «Как тебе удобнее, так и поезжай...» Ты тогда даже не вспомнил про Древнего
литовца, выполненного Ругянисом, стоящего на вершине жемайтийского городища с тяжелой палицей в руках и сурово глядящего на зеленые дали родной земли, которые из века в век опустошали непрошеные гости. А когда позднее догадался, неудобно было уже менять маршрут. Наконец, и тебе самому захотелось хоть издали взглянуть на монумент, который так прославил его автора. Конечно, сам автор может нравиться или не нравиться, но за эту работу ему трудно не поклониться.
Вскоре Дагна нарушила молчание: «Могли бы остановиться и посмотреть». Ты опять, как когда-то, обрадовался: отгадал ее мысли. Однако, проглотив горечь, ответил: «Почему ты раньше не сказала?..» Дагна криво усмехнулась. Помолчав, ты сказал: «На обратном пути остановимся».
Возвращаясь в Вильнюс, ты повернул на другую дорогу, на Жемайтийское шоссе. Не хотел напоминать Дагне? А может, была и другая причина, даже важнее, подумай хорошенько. Когда ты смотришь на истинное произведение искусства, разве не чувствуешь ничтожности своих работ? Невольно сопоставляешь, сравниваешь и в тени огромного таланта чувствуешь какой-то озноб.
Боже ты мой! Но кто виноват, что ты не тот, фамилию которого всегда вспоминают в отчетах и всевозможных статьях: «Как всегда, напряженно работали и порадовали новыми произведениями...» Три, четыре, иногда пять фамилий. А дальше: «и другие...» И ты там, с «другими». Природа таланту пожалела? Нет сомнения, она раздала его не поровну. А кто мог раньше подумать, что у Аугустаса Ругяниса его больше, чем у «других»? Ты был студентом, когда Ругянис уже выставлялся. В газетных обзорах и тогда можно было встретить его фамилию, но она упоминалась, лишь когда надо было показать, что не все в этой «сокровищнице огромных достижений прекрасно — есть работы и послабее». И в разговорах ты не раз слышал, как многие списывали его со счета: не только, мол, мышцы скульптору нужны, но и талант... Откуда же взялся этот талант? Что это такое? Чем его измеряют? И сколько его нужно, чтобы он выделил тебя из этого огромного списка — «...и другие»? Нет, нет, не в статьях и не в отчетах дело. Правда статей и отчетов — блуждает, как огоньки на болотах.
Истинная правда не в этом. Правда — приставленный к спине нож.
Когда фашисты сжигали деревню, закричал глухонемой, которого толкали в огонь, хотя за всю жизнь он не сказал ни слова.
Что необходимо, чтобы во весь голос закричал талант?
Топор хунты отрубил Мигелю Габесу пальцы правой руки, чтобы убить талант. Мигель Габес пишет картины левой рукой.
«Левая рука ближе к сердцу...»
Русский писатель Владислав Титов, потеряв при аварии в шахте обе руки, пишет, держа карандаш в зубах.
И только тогда талант заговорил, когда уже не было рук.
Но у тебя же есть руки, две здоровые и крепкие руки, есть и талант — никто в этом не сомневается, да и сам ты в это веришь, ты доказал это, и все-таки... все-таки... Тебя хвалят Альбертас и Вацловас, ты хвалишь Альбертаса и Вацловаса... Эту цепочку можно тянуть дальше, добавить хорошие слова, которыми пестрят книги отзывов на выставках. Потешить самолюбие — штука несложная. «Как мы растем в кружке своем»,— сложил ты когда-то двустишие, пожалуй, не хуже Стасиса Балтуоне; строчки, бывает, так привяжутся, что ты начинаешь беситься и, бросив все, выходишь на улицу, заглядываешь в кафе, ищешь свой кружок...
Белые буквы по красному полотнищу. За маленькими столиками, накрытыми красными скатертями, не только скучающие туристы,— сидят под полосатыми тентами усталые и равнодушные ко всему художники, изредка отхлебнут пива и снова уставятся на пеструю толпу. Один из них встает, волоча тяжелые ноги, подходит к своей «мастерской» на краю площади: над двухколесной тележкой большой выцветший зонт с красной бахромой. Садится под ним на опрокинутый ящик, неторопливо берет палитру, подержав в руках, откладывает в сторону. Отодвигает жестянку, тюбики, кисти. И сидит. Долго сидит так. А к шесту зонта прижались написанные на картоне и холсте пейзажи, виды улочек и соборов, несколько портретов мальчугана с огромными голубыми печальными глазами — Гавроша. Рядом мольберт, на подрамнике новый белый холст, еще не тронутый кистью. Кто-то останавливается, бросает взгляд и уходит. Снова кто-то останавливается. Идет дальше, к другим художникам, обосновавшимся прямо на мостовой из красного кирпича, под вековыми платанами.
Разве скажешь, что художники Монмартра не талантливы? На глазах скучающих снобов и туристов они разрывают себя на кусочки и распродают по нескольку сантимов. Как Пикассо когда-то, как Ренуар, Сезанн...
Саулюс долго терся в этой пестрой толпе, долго стоял то перед одним, то перед другим художником;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123