Неизвестно, о чем думал отец, отчего сутулился; сидел в одиночестве долго — опустилось солнце, над лугами поднялся туман. Каролис подозвал мать к воротам и показал: 4
— Отец там.
— Отец,— согласилась мать.
— Отец там! — Каролис сказал громко, наверное, слишком громко, потому что плечи матери вздрогнули, она оглянулась на сына и снова уставилась на маячащего в серых сумерках Казимераса Йотауту.
— Каждому свой крест,— сказала и, повернувшись, ушла.
Мать хлопотала возле дома, потому что работам и впрямь не было конца. Огороды полоть, каждый день накосить да посечь целые охапки ботвы, накормить свиней, кур, гусей, подоить коров и процедить молоко, вовремя приготовить еду для мужчин, которые с поля возвращаются голоднее зверя. А когда чужого человека приходится нанимать, еще живее поворачивайся. На рожь мать не пошла. Пробежалась по деревне, в одну, потом в другую лачугу заглянула, и утром пришли три женщины. Косы отбиты с вечера, висят за амбаром. Поскорее за стол да поскорее в поле. Мать пообещала женщинам подороже платить за день и завтраком покормить — стоит ли скупиться, когда рожь уродилась на славу; только бы побыстрее уложить ее под крышу, только бы дожди не заладили да не сбили колосьев.
— За такие деньги и я бы пошел начать,— недовольно ворчал отец.— Где это видано — за день полмешка ржи. Да еще в год-то кризиса!
— День дню не ровня. Все зависит от косарей, должен бы знать,— по-хозяйски наставила мать.
Мужчины махали косами, сгибаясь, два-три шага — сноп да сноп. Только Людвикас частил, прямой, будто палку проглотил, семенил маленькими шажками,— казалось, вышел прогуляться по краю поля. Отец злился, но не говорил ни слова, а под конец даже стал оправдывать его — ведь непривычный к крестьянским работам, и то благо, что помогает, а мог бог весть где ходить, образованные редко встают косить рядом с деревенскими.
Когда после ужина наемные женщины ушли (мать им вручила еще по сушеному сыру), отец устало присел на крыльцо клети, рядом устроился и Людвикас.
— Сегодня будем отбивать косы? — спросил.
— Рук не подниму...
Двор так и дышал запахом свежего хлеба, пьянящим и усыпляющим. В траве стрекотали кузнечики, прямо перед лицом зудели комары. На коньке крыши гумна застучал клювом аист, прощаясь с длинным летним днем.
Из хлева вышла мать, закрыла двустворчатую дверь, в железные скобы продела тяжелый замок. Сухо лязгнуло железо. У конуры чего-то заскулил пес, лошади застучали копытами о загородку.
И двор, и постройки, и поля утопали во тьме.
— Амбар заперт? — спросила мать, накрывая крышкой колодец.
— Я запер,— отозвался отец.
— Закрой ворота, и пошли спать.
Людвикас, прислонившись плечом к столбику крыльца амбара, глядел на эти поздние будни так вяло, словно ничего не видел и не слышал. Даже шаги и голос матери казались далекими, приплывшими с другого конца деревни.
— Нелегко тебе, понимаю,— наконец заговорил отец, не поворачивая головы.— Но хозяйству твоя помощь очень нужна.
— Ты думаешь, отец, что главная тяжесть — косой махать или вилами навоз поддевать? — Людвикас пересел поближе к отцу, так близко, что почувствовал тепло отцовского тела и запах его пота.— Работа у человека всегда будет... Даже когда станет достаточно машин, чтобы косить, молотить и сеять... Дело не в поте, не в усталости...
— Много работать и не сводить концы с концами — это ты хочешь сказать, знаю.
— Уже ближе к истине.
— Это и вся истина, сын! Ты же сам видишь, как мы живем. Как работаем и что имеем. Думаешь, мне легко или матери? А Каролис сызмальства в этом ярме. Двадцать пять лет ему стукнуло, а светлого дня не видел. Будто ломовая лошадь. Спроси его, поговори с ним. Что мои родители нажили, то и имеем. Конечно, избу новую да гумно попросторнее построили, пять гектаров земли прикупили, вот и все. А для чего все это? Для нашей же старости да для вас, детей. Вот какие карты у меня...
— А ты бы хотел, отец, иметь козырей? Чтобы других бить?
— Не шути. Помнишь ведь, как тебя учиться пускали. Мало я тебе помогал. И не потому, что был скуп. Спасибо директору гимназии ксендзу Мартикусу, он тебя поддерживал, делал послабления.
Людвикас провел руками по волосам, сплел пальцы на затылке и запрокинул лицо к темному небу; не на редкие звезды он глядел и вслушивался не в ночную тишину.
— Зря думаешь, отец, что я должен благодарить ксендза Мартикуса.
— Я тогда не заплатил за учебу, а он мог тебя исключить из гимназии.
— Исключил он не одного. А я был «счастливчиком». Стиснув зубы я весной и осенью работал в его питомнике. Он научил меня прививать деревья, обрезать ветки, ухаживать за садом. Ты кончишь две моих школы, поговаривал он, и никогда не пожалеешь, что научился этому. Работа в саду, говорил он, оберегает человека от дурных помыслов — ведь от безделья ты сейчас бы неизвестно что думал, может, даже скверные книги читал; под сенью деревьев человек свят Иисус Христос молился в оливковом саду... Он говорил так, что иногда хотелось схватить его руку, поцеловать и поблагодарить за то, что он позволяет мне работать в своем питомнике. Потом я увидел, как он продает эти деревца — по пять, семь или десять за один саженец. Позвякивают литы в кармане его засаленной сутаны, а он говорит людям о благословенном божьем саду, потому что каждый саженец из его рук — как из рук господних. И ты купил, отец, купил и посадил.
— Две яблоньки — дички, а груши по сей день не плодоносят,— говорит отец и спохватывается.— Когда такое множество саженцев, каждый может ошибиться.
— Святая ошибка.
— Не издевайся, сын, и не суди. В жизни столько боли и кривды, что не знаешь, кого винить да осуждать.
— Было время, когда ты думал по-другому.
— Ты о чем?
— Не мне тебе напоминать. Сам ведь рассказывал, как вы шли против царя.
— О, тогда! — оживился отец, откинулся, глубоко вдохнул чистый воздух.— Подвернулся бы под руку какой-нибудь жандарм, зашиб бы вальком насмерть — так кровь кипела.
Людвикас молчит. Он не прерывает отца. Пускай говорит, пускай вспоминает былые времена; и сельского учителя, которого увезли жандармы, и своего старшего брата Миколаса, которого жандармы застрелили, и своего отца Габрелюса, которого жандармы истязали...
— Ты-то не знаешь, как страшен гнет чужаков.
— Не только чужой дым глаза ест. На базаре за мешок пшеницы что тебе сегодня дают? Беконных свиней ты привез сдавать — не приняли, выбраковали. Почему? А за спичечный коробок сколько с тебя город сдирает? Ты же тайком зажигалкой самокрутку прикуриваешь, чтоб полицейский не увидел и протокол не составил. Почему же оно так, отец? Чужаков-то нету, свои у власти.
Отец сжимает руки, лежащие на коленях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
— Отец там.
— Отец,— согласилась мать.
— Отец там! — Каролис сказал громко, наверное, слишком громко, потому что плечи матери вздрогнули, она оглянулась на сына и снова уставилась на маячащего в серых сумерках Казимераса Йотауту.
— Каждому свой крест,— сказала и, повернувшись, ушла.
Мать хлопотала возле дома, потому что работам и впрямь не было конца. Огороды полоть, каждый день накосить да посечь целые охапки ботвы, накормить свиней, кур, гусей, подоить коров и процедить молоко, вовремя приготовить еду для мужчин, которые с поля возвращаются голоднее зверя. А когда чужого человека приходится нанимать, еще живее поворачивайся. На рожь мать не пошла. Пробежалась по деревне, в одну, потом в другую лачугу заглянула, и утром пришли три женщины. Косы отбиты с вечера, висят за амбаром. Поскорее за стол да поскорее в поле. Мать пообещала женщинам подороже платить за день и завтраком покормить — стоит ли скупиться, когда рожь уродилась на славу; только бы побыстрее уложить ее под крышу, только бы дожди не заладили да не сбили колосьев.
— За такие деньги и я бы пошел начать,— недовольно ворчал отец.— Где это видано — за день полмешка ржи. Да еще в год-то кризиса!
— День дню не ровня. Все зависит от косарей, должен бы знать,— по-хозяйски наставила мать.
Мужчины махали косами, сгибаясь, два-три шага — сноп да сноп. Только Людвикас частил, прямой, будто палку проглотил, семенил маленькими шажками,— казалось, вышел прогуляться по краю поля. Отец злился, но не говорил ни слова, а под конец даже стал оправдывать его — ведь непривычный к крестьянским работам, и то благо, что помогает, а мог бог весть где ходить, образованные редко встают косить рядом с деревенскими.
Когда после ужина наемные женщины ушли (мать им вручила еще по сушеному сыру), отец устало присел на крыльцо клети, рядом устроился и Людвикас.
— Сегодня будем отбивать косы? — спросил.
— Рук не подниму...
Двор так и дышал запахом свежего хлеба, пьянящим и усыпляющим. В траве стрекотали кузнечики, прямо перед лицом зудели комары. На коньке крыши гумна застучал клювом аист, прощаясь с длинным летним днем.
Из хлева вышла мать, закрыла двустворчатую дверь, в железные скобы продела тяжелый замок. Сухо лязгнуло железо. У конуры чего-то заскулил пес, лошади застучали копытами о загородку.
И двор, и постройки, и поля утопали во тьме.
— Амбар заперт? — спросила мать, накрывая крышкой колодец.
— Я запер,— отозвался отец.
— Закрой ворота, и пошли спать.
Людвикас, прислонившись плечом к столбику крыльца амбара, глядел на эти поздние будни так вяло, словно ничего не видел и не слышал. Даже шаги и голос матери казались далекими, приплывшими с другого конца деревни.
— Нелегко тебе, понимаю,— наконец заговорил отец, не поворачивая головы.— Но хозяйству твоя помощь очень нужна.
— Ты думаешь, отец, что главная тяжесть — косой махать или вилами навоз поддевать? — Людвикас пересел поближе к отцу, так близко, что почувствовал тепло отцовского тела и запах его пота.— Работа у человека всегда будет... Даже когда станет достаточно машин, чтобы косить, молотить и сеять... Дело не в поте, не в усталости...
— Много работать и не сводить концы с концами — это ты хочешь сказать, знаю.
— Уже ближе к истине.
— Это и вся истина, сын! Ты же сам видишь, как мы живем. Как работаем и что имеем. Думаешь, мне легко или матери? А Каролис сызмальства в этом ярме. Двадцать пять лет ему стукнуло, а светлого дня не видел. Будто ломовая лошадь. Спроси его, поговори с ним. Что мои родители нажили, то и имеем. Конечно, избу новую да гумно попросторнее построили, пять гектаров земли прикупили, вот и все. А для чего все это? Для нашей же старости да для вас, детей. Вот какие карты у меня...
— А ты бы хотел, отец, иметь козырей? Чтобы других бить?
— Не шути. Помнишь ведь, как тебя учиться пускали. Мало я тебе помогал. И не потому, что был скуп. Спасибо директору гимназии ксендзу Мартикусу, он тебя поддерживал, делал послабления.
Людвикас провел руками по волосам, сплел пальцы на затылке и запрокинул лицо к темному небу; не на редкие звезды он глядел и вслушивался не в ночную тишину.
— Зря думаешь, отец, что я должен благодарить ксендза Мартикуса.
— Я тогда не заплатил за учебу, а он мог тебя исключить из гимназии.
— Исключил он не одного. А я был «счастливчиком». Стиснув зубы я весной и осенью работал в его питомнике. Он научил меня прививать деревья, обрезать ветки, ухаживать за садом. Ты кончишь две моих школы, поговаривал он, и никогда не пожалеешь, что научился этому. Работа в саду, говорил он, оберегает человека от дурных помыслов — ведь от безделья ты сейчас бы неизвестно что думал, может, даже скверные книги читал; под сенью деревьев человек свят Иисус Христос молился в оливковом саду... Он говорил так, что иногда хотелось схватить его руку, поцеловать и поблагодарить за то, что он позволяет мне работать в своем питомнике. Потом я увидел, как он продает эти деревца — по пять, семь или десять за один саженец. Позвякивают литы в кармане его засаленной сутаны, а он говорит людям о благословенном божьем саду, потому что каждый саженец из его рук — как из рук господних. И ты купил, отец, купил и посадил.
— Две яблоньки — дички, а груши по сей день не плодоносят,— говорит отец и спохватывается.— Когда такое множество саженцев, каждый может ошибиться.
— Святая ошибка.
— Не издевайся, сын, и не суди. В жизни столько боли и кривды, что не знаешь, кого винить да осуждать.
— Было время, когда ты думал по-другому.
— Ты о чем?
— Не мне тебе напоминать. Сам ведь рассказывал, как вы шли против царя.
— О, тогда! — оживился отец, откинулся, глубоко вдохнул чистый воздух.— Подвернулся бы под руку какой-нибудь жандарм, зашиб бы вальком насмерть — так кровь кипела.
Людвикас молчит. Он не прерывает отца. Пускай говорит, пускай вспоминает былые времена; и сельского учителя, которого увезли жандармы, и своего старшего брата Миколаса, которого жандармы застрелили, и своего отца Габрелюса, которого жандармы истязали...
— Ты-то не знаешь, как страшен гнет чужаков.
— Не только чужой дым глаза ест. На базаре за мешок пшеницы что тебе сегодня дают? Беконных свиней ты привез сдавать — не приняли, выбраковали. Почему? А за спичечный коробок сколько с тебя город сдирает? Ты же тайком зажигалкой самокрутку прикуриваешь, чтоб полицейский не увидел и протокол не составил. Почему же оно так, отец? Чужаков-то нету, свои у власти.
Отец сжимает руки, лежащие на коленях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123