Все было и будничным, и каким-то праздничным. «Весна виновата, конечно»,— подумал Габрелюс, распрягая лошадей. И вздрогнул всем телом: на плечи и голову посыпались крупные, холодные капли. В нескольких шагах стояла хозяйка с пустой кружкой в руке.
— Чтоб яровым дождя хватило,— смеялась женщина, большими и добрыми глазами глядя на батрака.
Габрелюс не рассердился; тылом ладони смахнул со лба капли, сам радостно захохотал и, снимая хомут, обнял голову лошади, словно к близкому другу прижался, выливая скопившуюся в сердце доброту.
Ел не спеша, хлебал полной ложкой, хлеб отправлял в рот огромными кусищами. Хозяйка положила еще мяса, пододвинула к нему каравай.
— Кушай,— сказала, не спуская глаз с крепких рук батрака, со спокойного лица, с влажных губ. Поймав этот взгляд, Габрелюс растерялся, покосился на молчунью Аделе в конце стола, на подпаска, который делал катыши из хлеба. Снова глянул на хозяйку; ее глаза обожгли его как огнем, и он, не зная, наелся или еще нет поднялся из-за стола, вышел во двор и уставился на нежно-зеленую березу в конце поля.
Говорят, когда бог хочет мужика разума лишить, бабу подсовывает. Так оно и есть, точно.
Габрелюс думал: подождет еще год-другой, пока времена не утихомирятся, пока травой забвения все стежки-дорожки не зарастут, а тогда — будь здоров, Лепалотас, и ты, вдовушка Балнаносене, и ты, бойкая молчунья Аделе; его дорога ведет к родным местам, и он уже не побоится сказать, что бунтовал против властей, что помещичью землю хотел простым людям раздать. Ведь издаст же царь наконец такой указ: прощает... И тогда жизнь Габрелюса переменится. Как там отец? Наверно, получил землю из поместья, барщину отбывать не надо — дома день-деньской хлопочет, может, даже новую избу строит. Братья уже взрослые, помощники. А вдруг отец не позволит переступить порог? «Навлек ты позор на дом...» Ни за что не простит, упрямый и жестокий старик. А если даже примет, что тебе там делать? Духом святым жив не будешь. Придется работать. Но где? Кому ты там будешь нужен?
В воскресенье под вечер лежал Габрелюс на траве, уставившись в небо, но не черные тучи, ползущие с востока, видел,— свои тяжелые, мрачные мысли читал, как бы написанные в толстенной книге. И чем дольше думал, тем большая тяжесть давила его. Мог бы, тут же вскочил бы да пошел куда глаза глядят. Но кого найдет там, кто его встретит? Ведь не вернутся дни ученья и прекрасные мечты, когда он, прибившись к толпе богомольцев, посещающих святые места, в толпе оборванных нищих, а то и один-одинешенек целых три недели шагал по стонущей от горя Литве — в Вильнюс, в город грез, оплетенный прекрасными легендами. Где-то далеко-далеко остались сейчас голодные дни на улочках Вильнюса, красные кирпичные стены и стужа подворотен. И это блуждание по костелам с откинутой назад головой, эти картины, расписанные стены и высокие своды. О господи! Он опускался на колени, падал ниц как великий грешник, но перед глазами стоял не божий лик — захватывали дух невыразимо свежие, весенние, благоухающие краски. Пошел к отцам-доминиканцам у Острых ворот — не найдется ли работы для его рук, он все может делать. Палкой на него замахнулись — убирайся, бродяга, пока к позорному столбу тебя не привязали. Отовсюду его гнали, никто куска хлеба не протянул, пока не сжалился старый дворник, позвавший его, едва живого, колоть дрова. Так и прилепился к нему Габрелюс, а дни проводил то тут, то там, и постоянно его манили блеск соборов и живая красота святых образов. Однажды, блуждая по городу, встретил Йокубаса
Либанскиса. Тот не стал важничать, узнав, что Габрелюс из далекой деревни, расспрашивал, какая там жизнь, а поскольку у Габрелюса язык был подвешен, он понравился Йокубасу, тот стал даже называть его товарищем и доверил собственные тайны...
Ах, все так далеко, и ничто уже не вернется...
По щеке скатилась слеза. Он смахнул ее потрескавшейся ладонью, мотнул головой, уселся, обняв колени, и горько усмехнулся, успокаивая себя: «А может... Вдруг займется однажды утро, не похожее на другие, и ты поймешь: настал твой день...»
В кустах у Швянтупе куковала кукушка, рядышком, в усеянной цветами траве, трещали кузнечики, по голой руке ползла божья коровка. Было душно,— наверно, перед дождем. Пускай льет как из ведра, в самый раз для яровых и огородов. Потом начнется сенокос... И невольно захватили его повседневные заботы. Завтра, если не сильно будет лить, придется подчистить канаву через лужок. Если бы еще подпаска взять да Аделе; хотя не для нее лопата, не девчоночье это дело.
И, лежа в амбаре, Габрелюс долго не мог заснуть: снова и снова думал о том да о сем. От этих дум легче не становилось, ясно было одно: надо ждать, терпеть. И если говорить по правде, слава богу, что все так вышло, наставлял он себя как бы со стороны. Давно ведь мог в земле гнить. Скольких товарищей не стало. И Йокубаса Либанскиса. То ли пуля его зацепила, когда плыл через Неман, то ли в водоворот угодил. Нет его, нету... А ты вот лежишь звонкой майской ночью и не хочешь радоваться жизни. Спасибо тебе, господи... За что? За что благодаришь-то?.. Спасибо тебе, господи...
Тихие шаги во дворе... Может, корова выбралась из хлева? Но ведь проверил, дверь задвинул. Ничего, показалось, видать... Нет, опять, босые ноги зашлепали по крыльцу амбара, у самой двери застонала доска. Слышно даже дыхание.
Осторожно скрипнула дверь, приоткрылась, замаячило что-то белое.
— Ты спишь, Габрис?
Ему только послышался, наверняка послышался этот женский голос, очень уж похожий на голос хозяйки.
— Не бойся.
Ведь правда! Габрелюс привстал.
— Случилось чего, хозяйка? С Аделюке?
Женщина в одной сорочке присела на край кровати.
— Почему с Аделюке?
Габрелюс прижался спиной к стене.
— Я не знаю. Просто так спросил.
— Ты ничего не знаешь, Габрис. Ничего не знаешь,— женщина говорила жалобно, казалось, вот-вот заплачет.
— Ты захворала, хозяйка?
— Тяжко хвораю, Габрис. И пришла потому...
— Сейчас запрягу лошадей.
— Ах, бог ты мой! Неужто ты слепой, Габрис?..— Хозяйка жаркой рукой коснулась плеча батрака, ласково провела по пакляной сорочке, пальцы заплясали на голой шее.
— Хозяйка! — Габрелюса обжег стыд, он задохнулся.
— Не называй меня хозяйкой, Габрис. Моникой называй. И чего ты в стенку влип? Ложись, разве я тебе худого желаю? Такая ночь, все ночи такие, что я не смогла больше. Неужто ты не видишь, что я давно тебя глазами ем? Думала, сам догадаешься...
Габрелюс все еще вжимался в стену, но бревна были срублены хорошо, не затрещали. Выкатиться из кровати через хозяйку и броситься в дверь?.. Наслушался он мужских разговоров, в жизни тоже всякого повидал, но сейчас все как-то треснуло и рухнуло и он не мог свести концы с концами, никак не мог постичь, что творится этой ночью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
— Чтоб яровым дождя хватило,— смеялась женщина, большими и добрыми глазами глядя на батрака.
Габрелюс не рассердился; тылом ладони смахнул со лба капли, сам радостно захохотал и, снимая хомут, обнял голову лошади, словно к близкому другу прижался, выливая скопившуюся в сердце доброту.
Ел не спеша, хлебал полной ложкой, хлеб отправлял в рот огромными кусищами. Хозяйка положила еще мяса, пододвинула к нему каравай.
— Кушай,— сказала, не спуская глаз с крепких рук батрака, со спокойного лица, с влажных губ. Поймав этот взгляд, Габрелюс растерялся, покосился на молчунью Аделе в конце стола, на подпаска, который делал катыши из хлеба. Снова глянул на хозяйку; ее глаза обожгли его как огнем, и он, не зная, наелся или еще нет поднялся из-за стола, вышел во двор и уставился на нежно-зеленую березу в конце поля.
Говорят, когда бог хочет мужика разума лишить, бабу подсовывает. Так оно и есть, точно.
Габрелюс думал: подождет еще год-другой, пока времена не утихомирятся, пока травой забвения все стежки-дорожки не зарастут, а тогда — будь здоров, Лепалотас, и ты, вдовушка Балнаносене, и ты, бойкая молчунья Аделе; его дорога ведет к родным местам, и он уже не побоится сказать, что бунтовал против властей, что помещичью землю хотел простым людям раздать. Ведь издаст же царь наконец такой указ: прощает... И тогда жизнь Габрелюса переменится. Как там отец? Наверно, получил землю из поместья, барщину отбывать не надо — дома день-деньской хлопочет, может, даже новую избу строит. Братья уже взрослые, помощники. А вдруг отец не позволит переступить порог? «Навлек ты позор на дом...» Ни за что не простит, упрямый и жестокий старик. А если даже примет, что тебе там делать? Духом святым жив не будешь. Придется работать. Но где? Кому ты там будешь нужен?
В воскресенье под вечер лежал Габрелюс на траве, уставившись в небо, но не черные тучи, ползущие с востока, видел,— свои тяжелые, мрачные мысли читал, как бы написанные в толстенной книге. И чем дольше думал, тем большая тяжесть давила его. Мог бы, тут же вскочил бы да пошел куда глаза глядят. Но кого найдет там, кто его встретит? Ведь не вернутся дни ученья и прекрасные мечты, когда он, прибившись к толпе богомольцев, посещающих святые места, в толпе оборванных нищих, а то и один-одинешенек целых три недели шагал по стонущей от горя Литве — в Вильнюс, в город грез, оплетенный прекрасными легендами. Где-то далеко-далеко остались сейчас голодные дни на улочках Вильнюса, красные кирпичные стены и стужа подворотен. И это блуждание по костелам с откинутой назад головой, эти картины, расписанные стены и высокие своды. О господи! Он опускался на колени, падал ниц как великий грешник, но перед глазами стоял не божий лик — захватывали дух невыразимо свежие, весенние, благоухающие краски. Пошел к отцам-доминиканцам у Острых ворот — не найдется ли работы для его рук, он все может делать. Палкой на него замахнулись — убирайся, бродяга, пока к позорному столбу тебя не привязали. Отовсюду его гнали, никто куска хлеба не протянул, пока не сжалился старый дворник, позвавший его, едва живого, колоть дрова. Так и прилепился к нему Габрелюс, а дни проводил то тут, то там, и постоянно его манили блеск соборов и живая красота святых образов. Однажды, блуждая по городу, встретил Йокубаса
Либанскиса. Тот не стал важничать, узнав, что Габрелюс из далекой деревни, расспрашивал, какая там жизнь, а поскольку у Габрелюса язык был подвешен, он понравился Йокубасу, тот стал даже называть его товарищем и доверил собственные тайны...
Ах, все так далеко, и ничто уже не вернется...
По щеке скатилась слеза. Он смахнул ее потрескавшейся ладонью, мотнул головой, уселся, обняв колени, и горько усмехнулся, успокаивая себя: «А может... Вдруг займется однажды утро, не похожее на другие, и ты поймешь: настал твой день...»
В кустах у Швянтупе куковала кукушка, рядышком, в усеянной цветами траве, трещали кузнечики, по голой руке ползла божья коровка. Было душно,— наверно, перед дождем. Пускай льет как из ведра, в самый раз для яровых и огородов. Потом начнется сенокос... И невольно захватили его повседневные заботы. Завтра, если не сильно будет лить, придется подчистить канаву через лужок. Если бы еще подпаска взять да Аделе; хотя не для нее лопата, не девчоночье это дело.
И, лежа в амбаре, Габрелюс долго не мог заснуть: снова и снова думал о том да о сем. От этих дум легче не становилось, ясно было одно: надо ждать, терпеть. И если говорить по правде, слава богу, что все так вышло, наставлял он себя как бы со стороны. Давно ведь мог в земле гнить. Скольких товарищей не стало. И Йокубаса Либанскиса. То ли пуля его зацепила, когда плыл через Неман, то ли в водоворот угодил. Нет его, нету... А ты вот лежишь звонкой майской ночью и не хочешь радоваться жизни. Спасибо тебе, господи... За что? За что благодаришь-то?.. Спасибо тебе, господи...
Тихие шаги во дворе... Может, корова выбралась из хлева? Но ведь проверил, дверь задвинул. Ничего, показалось, видать... Нет, опять, босые ноги зашлепали по крыльцу амбара, у самой двери застонала доска. Слышно даже дыхание.
Осторожно скрипнула дверь, приоткрылась, замаячило что-то белое.
— Ты спишь, Габрис?
Ему только послышался, наверняка послышался этот женский голос, очень уж похожий на голос хозяйки.
— Не бойся.
Ведь правда! Габрелюс привстал.
— Случилось чего, хозяйка? С Аделюке?
Женщина в одной сорочке присела на край кровати.
— Почему с Аделюке?
Габрелюс прижался спиной к стене.
— Я не знаю. Просто так спросил.
— Ты ничего не знаешь, Габрис. Ничего не знаешь,— женщина говорила жалобно, казалось, вот-вот заплачет.
— Ты захворала, хозяйка?
— Тяжко хвораю, Габрис. И пришла потому...
— Сейчас запрягу лошадей.
— Ах, бог ты мой! Неужто ты слепой, Габрис?..— Хозяйка жаркой рукой коснулась плеча батрака, ласково провела по пакляной сорочке, пальцы заплясали на голой шее.
— Хозяйка! — Габрелюса обжег стыд, он задохнулся.
— Не называй меня хозяйкой, Габрис. Моникой называй. И чего ты в стенку влип? Ложись, разве я тебе худого желаю? Такая ночь, все ночи такие, что я не смогла больше. Неужто ты не видишь, что я давно тебя глазами ем? Думала, сам догадаешься...
Габрелюс все еще вжимался в стену, но бревна были срублены хорошо, не затрещали. Выкатиться из кровати через хозяйку и броситься в дверь?.. Наслушался он мужских разговоров, в жизни тоже всякого повидал, но сейчас все как-то треснуло и рухнуло и он не мог свести концы с концами, никак не мог постичь, что творится этой ночью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123