— Пойду и спрошу,— Матильда смело повернула к открытой двери.
— Куда? — остановил ее часовой у лестницы на второй этаж.— К кому?
Матильда внимательно посмотрела на пожилого мужчину в высокой фуражке. Вроде видела где-то, может, тогда на дороге, когда она остановила сани и силой вырвала Юлию с девочками.
— Мне нужен самый главный.
— По какому делу?
— Я Матильда Йотаутене из Лепалотаса, и мне нужен самый главный,— твердо сказала она, и мужчина с винтовкой растерялся от ее пронизывающего взгляда.
— Наверху... Первая дверь слева...
Она была уже на втором этаже, когда услышала, что часовой матерится. Еще задержит, гад, подумала и рывком распахнула дверь слева. В большой комнате были двое: один, весь в орденах, сидел за столом, а другой стоял напротив. Человек резко встал за столом, заложил руки за спину.
— Чего врываешься, женщина, это тебе не деревенская изба. Подожди за дверью.
Матильда шагнула вперед.
— Я спросить хочу.
— Говорю, надо подождать за дверью. Сейчас я занят.
— Я только спрошу и ухожу,— Матильда как будто не поняла, что говорил ей человек в орденах.— Почему мой сын не возвращается, я хочу знать. Каролис Йотаута из деревни Лепалотас.
Человек сел и тут же опять вскочил, не спуская глаз с Матильды.
— Вы мать Каролиса Йотауты?
— Я Матильда Йотаутене, мать Каролиса.
— Это вы тогда моих людей разогнали?
— Кто им позволил женщину трогать, малых детей?.. За что?
— Хм... А мы врагов народа с корнями вырываем...
— Каролис — враг?! Я врагов не рожала. Я спрашиваю — почему он домой не идет?
— Его здесь нет, он далеко... Отсидит, сколько положено, и вернется.
Человек в орденах говорил, не спуская глаз с Матильды, и она на минутку растерялась, помолчала, но тут же, отдышавшись, сказала:
— Как вижу, мне еще раз придется ехать в Каунас к сыну Людвикасу.
Мать повернулась, шагнула к двери.
— Не утруждай себя, женщина... Твой сын Людвикас под стать Каролису. Он тоже задержан.
Матильда уцепилась за дверной косяк, покачала головой. Почему над ней так шутят? Или ей послышалось?
— Людвикас... в тюрьме?
— Временно. Борьба обостряется, женщина, и я сожалею, что твои сыновья попались на удочку врага. Мы никого не пощадим во имя...
Она шла домой, не видя света дня, ни слыша жаворонка, заливающегося над белеющей пашней. Перед глазами вставала вся жизнь — ее собственная с юных дней, Казимераса, так не вовремя оборвавшаяся, ее детей, которых вырастила с таким трудом. Неотступно сопровождали войны, хвори, беды. Почему так страшна дорога человека? Споткнувшись, вставать и опять идти, идти. Куда идти да чего искать с завязанными глазами? Надеяться на лучшие дни, верить в них, верить в будущее детей. Дети, дети мои... Каролис... Людвикас... И ты, Саулюс,— правый глаз карий, левый голубой. Что вас швыряет, бросает, что не дает вам всем собраться под старым кровом отчего дома? Когда же настанет тот день и вы все трое усядетесь за стол в горнице да, сбросив с плеч заботы, словно грязные башмаки оставив за дверьми, скажете: «Как славно вот так посидеть». Ох и далек же он, этот день, чует материнское сердце, ее детей тоже ждет каменистая голгофа. Сколько лет, сколько долгих-долгих лет придется вам добираться до дома у извилистой речки Швянтупе. Мать бегом пробежала бы эту дорогу, и ноги бы не устали, ведь нет в мире такого бремени, которое не под силу матери... А ее дети, ее сыновья? Что она скажет снохе Юлии, которая отпустила ее из дому, как волшебницу? Что скажет внучкам, когда те прильнут к ее коленям?
Сказала все, что слышала, и положила ладонь на сплетенные руки снохи:
— Будем ждать, Юлия. Ведь придет однажды.
Юлия сидела на краю кровати — застывшая, будто
вытесанная из камня, даже ресницы у нее не дрогнули. Дышала тяжело, глубоко, приоткрытым ртом ловила воздух. Вдруг прижала ладони к лицу, откинула голову и жутко заскулила, потом расхохоталась как безумная.
— Юлия!
Она тряслась всем телом и хрипела.
— Этого ли я ждала!.. Ах, ах, ах!.. Думала ли... Знала... Ах, ах...
— Юлия!
— Никого нету... ничего не хочу... Ах, ах...
— Успокойся, Юлия! — мать силой оторвала руки снохи от лица, крепко сжала, встряхнула.— Успокойся. Ведь жив Каролис-то, вернется.
Юлия тупо глядела сухими остекленевшими глаза
ми, потом повернулась всем телом к свекрови, посмотрела, словно увидела впервые.
— Это ты, мама!.. Из-за тебя!..
Матильду пронзил этот ледяной взгляд; по спине побежали мурашки.
— Что ты говоришь, Юлия?
— Из-за тебя, мама, все из-за тебя.
— Господи! Опомнись, Юлия.
— Если б не ты, мама, я сейчас вместе с Каролисом была бы. Все были бы вместе. Это ты нас разлучила, ты, мама!
Матильда опустилась на кровать... Ей казалось, что ее закидали камнями, и никак не могла взять в толк, как это случилось, что она сама оказалась в виноватых. А может, она и впрямь виновата? Родного сына Каролиса выпроводила, а сноху и ее девочек приютила. От горя их уберегла, от страданий. Неужто и впрямь это так? Удивительное дело: раньше Юлия точно не видела Каролиса, лишь о девочках заботилась,— ни слова теплого, ни ласки, ледышкой казалась, а теперь вот убивается, дочки уже ей не дочки, только Каролис да Каролис. Почему ее сердце так перевернулось? Пройдет ведь, все проходит, жизнь самые глубокие раны лечит, утешала себя она. И все-таки слова снохи обжигали огнем, слишком уж они были неожиданны и страшны.
Деревня Матильду не только поняла — вознесла. Бабы говорили не переставая: ты на такое решилась, такую доброту к снохе да ее девочкам проявила, всем мужикам показала, на что женщина способна. Матильда только отмахивалась: перестаньте, к чему эти разговоры. И мужики заходили. Спросив о том о сем, уходя, говорили: если что нужно будет, Матильда, кликни, все бросим и прибежим. Но в деревне так уж бывает — все быстро обещают да еще быстрее забывают. Ведь у каждого свои работы на пятки наступают, свои заботы поедом едят. Дни не ждали. Запоздавшая весна разразилась-таки наконец и позвала всех в поле. Кто пахать будет, кто боронить, кто ячмень сеять? Пускай от всех гектаров остались у тебя лишь сотки, но и они не могут стоять под паром, пырей ведь есть не будешь... Вот и пошла... «Крувялис, сосед, может, найдешь для меня денечек?» — «В колхоз гонят да свое еще не переделал».— «Может, ты, Швебелдокас? Говоришь, лучше самогонку гнать. Нет так нет». У Матильды самой руки-
ноги есть. И голова на плечах, вот увидите! Неважно, что борозда кривая, что плуг норовит из нее выпрыгнуть. Тпру!.. Назад, Сивка. Поехали! Папаша Габрелюс, помнится, вот так прямо и крепко держал рукоять плуга. И Казимерас... Почему она сейчас вспоминает Казимераса с его деревянной ногой, уцепившегося за плуг, просто сросшегося с плугом и превратившегося в какую-то странную ковыляющую машину?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123