В тот вечер на хутор Йотауты въезжали телега за телегой. Гомонили мужики, ржали лошади. И Крувялис вертелся рядышком с кнутом в руке да знай щелкал, вроде наводил порядок, если со стороны посмотреть. Ясное дело — взялся, теперь он конюх. И когда лошадей загнали в хлев и на дверь наложили увесистую перекладину, кучка мужиков собралась под кленом (почему их всех тянет под клен?), а неизвестно откуда появившаяся новая бутылка стала ходить по рукам.
— Могла бы угостить, Йотаутене, новоселье отпразднуем,— взревел губастый мужик, но другие прикрикнули: оставь женщину в покое!
Матильда глядела на эти перемены равнодушно и сама этому удивлялась: откуда и берется спокойствие да равнодушие? Тихий и пустой двор, в котором так чудесно зеленела лужайка и белели ромашки, стал похож на базарную площадь. То тут, то там стояли телеги, валялась сбруя, остро пахло свежим дымящимся навозом, бродили мужики, у открытой двери фыркали лошади. Ворота теперь все время распахнуты настежь. Не нужны они больше. Двор стал общим. Кто захочет, тот зайдет, кто захочет, тот заедет. Тебя не спросят; хорошо, если еще заметят да поздороваются. Крувялис теперь хозяин в хлеву. Крувялис, который на вшивых кобылах испокон веку катался, который каждую весну корма
одалживал... Прошлой зимой разве не его кобыла первой копыта откинула? «Я в суд подам! — буянил Крувялис, прибежав к Каролису.— Такая кобыла! Таких жеребят приносила! Кто ответит?» Пускай теперь сам за лошадьми смотрит, пускай печется. Ишь как разбогател: вместо двух кляч целая конеферма! Ха-ха! Крувялис, сосед, плохо ты ходишь за лошадьми, кормил бы ты их получше. Хватит к бутылке прикладываться, неужто ничего лошадям на ночь не подкинешь? Но ведь кормушек-то нету! Не оборудовали, дьяволы. Строители приедут... «Тьфу!.. Будто мне делать нечего, глазею издали. У каждого свои заботы, вот и управляйся с ними да жди завтрашнего дня...»
Вечером Матильда долго не могла заснуть. Лошади в хлеву толкались, пинались, ржали. Стучали бревна, с треском ломались жерди. Пес, которого от хлева переселили к амбару, выл не переставая. А утром Крувялис, пришедший кормить, уже не кнутом, а палкой охаживал животных и повизгивал сквозь зубы: «Гады! Ироды! Утробы ненасытные! Нажраться не можете!..» Привезенная на телегах трава мигом исчезала, и лошади снова грустно глядели на двор, высунув головы из двери хлева. А около полудня начинали собираться мужики, запрягали их. Сорванные с петель и сломанные ворота валялись на земле, в заборах зияли бреши: гуляй как хочешь, будто в чистом поле. Наша воля, все мы хозяева, всем по горсти мякины осенью отмерят... Мужики пили и за бутылкой пели:
Ты колхоз не бросай изобильный,—
Вместо пашни кругом целина.
Мы картошку вскопать позабыли,
За работу — щепотка зерна...
Все было ничего, пока тянулись лето да осень. Едва грянули морозы, хлев затих, лишь изредка было слышно, как коняга сдирает зубами присохшую кору с жерди. Привезенные на гумно корма растаяли уже в конце января; каждое утро во двор въезжали сани с соломой и прелым сеном. Крувялис, матерясь, тащил охапками в хлев, кидал прямо на навоз: «Жрите, утробы ненасытные, всю мою жизнь сожрете...» Лошади едва волочили ноги, когда их гнали к пруду на водопой. Сивка, на котором Матильда весной пахала, качался на ветру, мелко дрожал всем телом, низко свесив морду. А на
другой день вытащили Сивку из хлева за задние копыта. Через все поле оттащил его в ольшаник Воронок, которого Крувялис нещадно лупил кнутом. Матильда не выдержала и вихрем ворвалась в хлев:
— Крувялис! Я молчала, не привыкла встревать в чужие дела, но сейчас скажу: поставили тебя за лошадьми глядеть и гляди, а не мучай.
Крувялис подтянул спадающие штаны, высморкался, приставив палец к одной, потом к другой ноздре.
— Йотаутене, соседка, это тебе со стороны так кажется, а пришлось бы поработать...
— Твоя работа, ты и работай, но помни, что и у животины сердце есть.
— Пришлось бы тебе этим диким табуном управлять...
— На это ты поставлен, и я не хочу видеть...
— Не будь милосердной самаритянкой, Йотаутене.
— Не будь Иудой, Крувялис!
Так поговорили они при мужиках, и Матильда ушла, кипя злостью. Нет, она не сказала того, что еще могла бы сказать. Конечно, она нос не сует куда не положено да не подглядывает, кто приезжает поздним вечером, кто уезжает и что увозит на санях. Говорят — разлитого молока и собаке и кошке хватает, но зачем его разливать зря? А ведь пьют мужики не молоко — самогонку. А председатель только глазами хлопает. Прискачет иногда, не слезая с седла, покричит посреди двора и опять ускачет. Его Гнедок откормлен будто боров, круп аж лоснится. Не Крувялис его кормит и не соломы клок ему задают.
Как ни старалась Матильда и краем глаза не глядеть в сторону хлева (пускай они хоть сбесятся, мне-то что!), но все видела да знала. В конце февраля еще одну лошадь уволокли в ольшаник, несколько дней спустя другую, потом третью... Опять поцапалась она с Крувя- лисом, потому что зашла в хлев и увидела, как лошади корма в навоз затаптывают и вместе с навозом жрут. Юлия выговаривала ей: «Зачем тебе лезть, мама, зачем встревать, мало ли своих забот, что глядишь по сторонам?» Может, она и права. Поездила по докторам, малость окрепла, ожила, могла теперь по дому хлопотать да за девочками смотреть, и Матильде полегчало. Но молчание снохи, ее печальные взгляды да тяжкие вздохи, когда получала очередное письмо от Каролиса,
казалось, говорили: «Жили бы там вместе, и ему легче было, и мне». Эти невысказанные упреки растравляли сердце, и мать впервые в своей жизни почувствовала, как ей нелегко в собственной избе, куда лучше работать на сотках или уходить в колхоз молотить да веять зерно.
Случилось это совсем неожиданно. Во время утренней кормежки Матильда увидела, как Крувялис лупил штакетиной по головам лошадей, которые тянулись выдернуть у него из охапки почерневшую овсяную солому. Подскочив, она отобрала у него палку.
— Убирайся, Крувялис, ты здесь не нужен!
Крувялис выкатил глаза, огляделся.
— Это еще чего!
— Не умеешь ты со скотиной, давно вижу. Уходи!
— Йотаутене! Кто лошадей кормить будет?
— Только не ты!
— Кто корма приготовит?
— Не ты, не ты!
— Это еще чего,— Крувялис присел, ухмыльнулся.— Шутки шутишь, соседка.
— Вон из хлева, я тебе говорю! — Матильда подняла штакетину.
Крувялис попятился, дернул штаны, схватился за козырек фуражки.
— Как ты смеешь, Йотаутене? На каком основании? Это колхозная конеферма, колхозные лошади.
— И колхозные, и мои. Убирайся!
В дверях Крувялис привстал на цыпочки, вытер руки о полы сермяги, высморкался.
— Ладно, Йотаутене, я уйду. Уже ухожу. Ушел. Но хочу напомнить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
— Могла бы угостить, Йотаутене, новоселье отпразднуем,— взревел губастый мужик, но другие прикрикнули: оставь женщину в покое!
Матильда глядела на эти перемены равнодушно и сама этому удивлялась: откуда и берется спокойствие да равнодушие? Тихий и пустой двор, в котором так чудесно зеленела лужайка и белели ромашки, стал похож на базарную площадь. То тут, то там стояли телеги, валялась сбруя, остро пахло свежим дымящимся навозом, бродили мужики, у открытой двери фыркали лошади. Ворота теперь все время распахнуты настежь. Не нужны они больше. Двор стал общим. Кто захочет, тот зайдет, кто захочет, тот заедет. Тебя не спросят; хорошо, если еще заметят да поздороваются. Крувялис теперь хозяин в хлеву. Крувялис, который на вшивых кобылах испокон веку катался, который каждую весну корма
одалживал... Прошлой зимой разве не его кобыла первой копыта откинула? «Я в суд подам! — буянил Крувялис, прибежав к Каролису.— Такая кобыла! Таких жеребят приносила! Кто ответит?» Пускай теперь сам за лошадьми смотрит, пускай печется. Ишь как разбогател: вместо двух кляч целая конеферма! Ха-ха! Крувялис, сосед, плохо ты ходишь за лошадьми, кормил бы ты их получше. Хватит к бутылке прикладываться, неужто ничего лошадям на ночь не подкинешь? Но ведь кормушек-то нету! Не оборудовали, дьяволы. Строители приедут... «Тьфу!.. Будто мне делать нечего, глазею издали. У каждого свои заботы, вот и управляйся с ними да жди завтрашнего дня...»
Вечером Матильда долго не могла заснуть. Лошади в хлеву толкались, пинались, ржали. Стучали бревна, с треском ломались жерди. Пес, которого от хлева переселили к амбару, выл не переставая. А утром Крувялис, пришедший кормить, уже не кнутом, а палкой охаживал животных и повизгивал сквозь зубы: «Гады! Ироды! Утробы ненасытные! Нажраться не можете!..» Привезенная на телегах трава мигом исчезала, и лошади снова грустно глядели на двор, высунув головы из двери хлева. А около полудня начинали собираться мужики, запрягали их. Сорванные с петель и сломанные ворота валялись на земле, в заборах зияли бреши: гуляй как хочешь, будто в чистом поле. Наша воля, все мы хозяева, всем по горсти мякины осенью отмерят... Мужики пили и за бутылкой пели:
Ты колхоз не бросай изобильный,—
Вместо пашни кругом целина.
Мы картошку вскопать позабыли,
За работу — щепотка зерна...
Все было ничего, пока тянулись лето да осень. Едва грянули морозы, хлев затих, лишь изредка было слышно, как коняга сдирает зубами присохшую кору с жерди. Привезенные на гумно корма растаяли уже в конце января; каждое утро во двор въезжали сани с соломой и прелым сеном. Крувялис, матерясь, тащил охапками в хлев, кидал прямо на навоз: «Жрите, утробы ненасытные, всю мою жизнь сожрете...» Лошади едва волочили ноги, когда их гнали к пруду на водопой. Сивка, на котором Матильда весной пахала, качался на ветру, мелко дрожал всем телом, низко свесив морду. А на
другой день вытащили Сивку из хлева за задние копыта. Через все поле оттащил его в ольшаник Воронок, которого Крувялис нещадно лупил кнутом. Матильда не выдержала и вихрем ворвалась в хлев:
— Крувялис! Я молчала, не привыкла встревать в чужие дела, но сейчас скажу: поставили тебя за лошадьми глядеть и гляди, а не мучай.
Крувялис подтянул спадающие штаны, высморкался, приставив палец к одной, потом к другой ноздре.
— Йотаутене, соседка, это тебе со стороны так кажется, а пришлось бы поработать...
— Твоя работа, ты и работай, но помни, что и у животины сердце есть.
— Пришлось бы тебе этим диким табуном управлять...
— На это ты поставлен, и я не хочу видеть...
— Не будь милосердной самаритянкой, Йотаутене.
— Не будь Иудой, Крувялис!
Так поговорили они при мужиках, и Матильда ушла, кипя злостью. Нет, она не сказала того, что еще могла бы сказать. Конечно, она нос не сует куда не положено да не подглядывает, кто приезжает поздним вечером, кто уезжает и что увозит на санях. Говорят — разлитого молока и собаке и кошке хватает, но зачем его разливать зря? А ведь пьют мужики не молоко — самогонку. А председатель только глазами хлопает. Прискачет иногда, не слезая с седла, покричит посреди двора и опять ускачет. Его Гнедок откормлен будто боров, круп аж лоснится. Не Крувялис его кормит и не соломы клок ему задают.
Как ни старалась Матильда и краем глаза не глядеть в сторону хлева (пускай они хоть сбесятся, мне-то что!), но все видела да знала. В конце февраля еще одну лошадь уволокли в ольшаник, несколько дней спустя другую, потом третью... Опять поцапалась она с Крувя- лисом, потому что зашла в хлев и увидела, как лошади корма в навоз затаптывают и вместе с навозом жрут. Юлия выговаривала ей: «Зачем тебе лезть, мама, зачем встревать, мало ли своих забот, что глядишь по сторонам?» Может, она и права. Поездила по докторам, малость окрепла, ожила, могла теперь по дому хлопотать да за девочками смотреть, и Матильде полегчало. Но молчание снохи, ее печальные взгляды да тяжкие вздохи, когда получала очередное письмо от Каролиса,
казалось, говорили: «Жили бы там вместе, и ему легче было, и мне». Эти невысказанные упреки растравляли сердце, и мать впервые в своей жизни почувствовала, как ей нелегко в собственной избе, куда лучше работать на сотках или уходить в колхоз молотить да веять зерно.
Случилось это совсем неожиданно. Во время утренней кормежки Матильда увидела, как Крувялис лупил штакетиной по головам лошадей, которые тянулись выдернуть у него из охапки почерневшую овсяную солому. Подскочив, она отобрала у него палку.
— Убирайся, Крувялис, ты здесь не нужен!
Крувялис выкатил глаза, огляделся.
— Это еще чего!
— Не умеешь ты со скотиной, давно вижу. Уходи!
— Йотаутене! Кто лошадей кормить будет?
— Только не ты!
— Кто корма приготовит?
— Не ты, не ты!
— Это еще чего,— Крувялис присел, ухмыльнулся.— Шутки шутишь, соседка.
— Вон из хлева, я тебе говорю! — Матильда подняла штакетину.
Крувялис попятился, дернул штаны, схватился за козырек фуражки.
— Как ты смеешь, Йотаутене? На каком основании? Это колхозная конеферма, колхозные лошади.
— И колхозные, и мои. Убирайся!
В дверях Крувялис привстал на цыпочки, вытер руки о полы сермяги, высморкался.
— Ладно, Йотаутене, я уйду. Уже ухожу. Ушел. Но хочу напомнить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123