Труден для него этот вопрос, не умеет он ответить. Он и сам не раз задумывался над всем этим. В самом деле, почему?.. Почему все так? Газеты пишут: год кризиса, во всем мире свирепствует кризис, и люди страдают, особенно крестьяне, потому что никому не нужны зерно и скот, что они вырастили.
— Во всей Европе крестьяне стонут,— наконец отвечает он.
— Только не в России, где земля и фабрики принадлежат народу,— говорит Людвикас негромко и торопливо, как будто горячий ветерок проносится над самым ухом отца.
— Что ты сказал? — Отец съеживается, сидит, ошарашенный этими неожиданными словами, с дрожью ждет, не послышатся ли они опять, но Людвикас молчит, будто испугавшись себя самого.
— Повтори, сынок, что ты сказал,— просит отец.
Людвикас встает с крыльца — невысокий, щуплый,
в белой полотняной сорочке, его голова опущена.
— Мне послышалось...
— Наверно, послышалось, отец.
Встает и отец — с трудом, уцепившись рукой за угол амбара. Скрипит его деревяшка, из груди вырывается глубокий вздох.
— Пойдем лучше спать. Сколько летней ночи-то.
Стоят рядом, почти касаясь плечами, смотрят в разные стороны, словно желая еще что-то сказать и не решаясь. Наконец отец первым шаркает деревяшкой.
Когда дверь избы закрывается, Людвикас подходит к воротам, вспоминает, что мать велела их закрыть, облокачивается на острые штакетины и устремляет взгляд в ночь, дышащую грозной и смутной тишиной.
С каждым днем поля все больше пустели и обнажались. Гумна вобрали в себя лето. Взращенные землей блага были столь обильны, что у многих изб Лепалотаса, словно горы, выросли стога яровых. Молотилка Лаукайтиса, не дожидаясь морозов, вступила в дело — гремел, тарахтел мотор, первый год сменивший паровой котел, завывала громоздкая молотилка, заглатывая ржаные снопы и обдавая людей пылью. Людвикас без приглашения ходил ко всем на толоку. Отец рассердился — будто дома работы не хватает. Яровые еще не все свезены с поля, зябь не вспахана... Видно, тянет его где повеселей — ведь где народ, там хи-хи да ха- ха. Вдобавок последние дни августа, скоро опять уедет в свою школу. Хоть бы устроился где-нибудь поближе, мог бы приезжать по субботам, а теперь — до каникул не жди. А как нужна его помощь.
Отец и Каролис свозили овес и метали под липами стог. Конечно, немало соломы и зерна пойдет насмарку — дождь и полевицы наделают убытков,— но что другое выдумаешь, если гумно набито битком; когда прирезали эти пять гектаров, тесно стало и на гумне и в хлеву; мать первой сказала, что пора заняться постройками — к гумну прирубить сеновал, а к хлеву пристроить свинарник. Мать смело всем распоряжается, властно приказывает, что да как делать, и отец не обижается на нее.
После обеда на телеге-сноповязке поехали в поле. Напросился и Саулюс. Отец не хотел брать ребенка, чтоб не путался под ногами да не ушибся ненароком, но Каролис переубедил: пускай, вот наберет малины в кустах и вернется домой. Телега тарахтит по проселку, отец с вожжами в руке сидит на одной грядке, Каролис на другой, а Саулюс подскакивает на днище, обеими ручонками вцепившись в дребезжащие доски. Пухлые щечки ребенка колышутся будто студень, зубы отбивают дробь, но он счастлив — хорошо ехать, молодец брат, что взял его.
Когда телега, прогромыхав по мостику через Швянтупе и мягко прокатившись по лугу, сворачивает на жнивье, отец придерживает лошадей, Каролис берет Саулюса под мышки, переносит через грядку и опускает наземь.
— Еще ногу на жнивье уколешь, хватит,— говорит Каролис.— Вон там, за ольхами, я видал, малина краснеет.
Отец подхлестывает лошадей, лязгают оси телеги. Саулюс стоит на лужке, смотрит на удаляющегося
доброго брата. Отец тоже добрый, Саулюс любит отца, но брат Каролис лучше всех, даже лучше мамы, ни разу еще больно его не ударил, сердито не обругал.
— Каролис, я тут подожду, ты меня заберешь, когда поедешь домой! — кричит Саулюс.
Каролис не оборачивается; выскакивает из катящейся телеги с вилами в руках, поддевает желтый суслон овса, подбрасывает легко, играючи.
Начали грузить второй ряд снопиков, когда отец с телеги увидел троих человек. Они бежали по берегу реки, словно улепетывая от кого-то, пригнувшись, без пиджаков и в темных фуражках. Каролис, бросив взгляд на отца, повернулся к ним и оперся на вилы.
— Кто бы это мог быть? — тревожно спросил отец.
Люди заметили их, собрались в кучу. Самый маленький, кряжистый парень замахал руками и первым зашагал через скошенное поле овса. За ним последовали остальные.
— Чего стоишь, Каролис, подавай!
Каролис не смог выдрать вилы, вонзившиеся в землю, глазел на приближающихся, уже были видны их потные лица, особенно низенького, которого, казалось, он где-то уже видел.
— Каролис...
Каролис наконец смел в кучу рассыпавшийся овес, вонзил в ворох вилы, но не поднял его — услышал знакомый голос:
— Овес возите, возы грузите, а что на свете творится — вам наплевать.
Это батрак Винклера, вспомнил Каролис, немца Винклера из соседней деревни Гинюнай. На вечеринках бесился, отбивал каблуком по полу такт, приседал и так крутил толстомясую девку, что юбка у той приподнималась до пупа. А выйдя во двор, ко всем лез, к Каролису: чего, мол, в чужую деревню заявился наших девок отбивать? Мигом соплями умоешься! Каролис су нул руку в карман штанов, где на всякий случай был припрятан шкворень — ученый был,— но с батраком связываться не стал, на оскорбления не ответил, и тот отошел. Он самый, признал его Каролис и крепко сжал обеими руками черенок вил.
Батрак Винклера подошел к лошадям, похлопал кобылу по загривку. Неподалеку остановились и остальные — один пожилой, усталый, совсем изможденный человечек, в штанах, перетянутых веревочкой, второй — детина с багровой шеей, по-бычьи понуривший голову.
— Так вы ничего не знаете?— спросил батрак Винклера.
— А что мы должны знать?— переспросил отец.
Батрак Винклера рассмеялся, поправил клетчатую
фуражку, посмотрел на своих дружков, стоящих рядом, дожидаясь поддержки, но те молчали.
— Ничего не знают, а! А если красный петух на крышу гумна взлетит, что тогда?— блеснули крепкие зубы батрака.— Может, и малая беда — зерно-то подешевело, а? — И вдруг сурово приказал: — Слезай-ка на землю, старик!
Казимерас Йотаута огляделся, ничего не понимая, и в мыслях прикинул: «Если что, дешево они нас не возьмут; вот сползу наземь и мигом отцеплю валек».
— В чем дело, спрашиваю?— рассвирепел отец.
Каролис понял, что надумал отец, и, словно предупреждая непрошеных гостей, поднял вилы. Видно, и те поняли, что не к добру идет разговор. Пожилой человечек шагнул вперед, раскинул руки и опять опустил.
— Не узнаешь меня, Йотаута?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
— Во всей Европе крестьяне стонут,— наконец отвечает он.
— Только не в России, где земля и фабрики принадлежат народу,— говорит Людвикас негромко и торопливо, как будто горячий ветерок проносится над самым ухом отца.
— Что ты сказал? — Отец съеживается, сидит, ошарашенный этими неожиданными словами, с дрожью ждет, не послышатся ли они опять, но Людвикас молчит, будто испугавшись себя самого.
— Повтори, сынок, что ты сказал,— просит отец.
Людвикас встает с крыльца — невысокий, щуплый,
в белой полотняной сорочке, его голова опущена.
— Мне послышалось...
— Наверно, послышалось, отец.
Встает и отец — с трудом, уцепившись рукой за угол амбара. Скрипит его деревяшка, из груди вырывается глубокий вздох.
— Пойдем лучше спать. Сколько летней ночи-то.
Стоят рядом, почти касаясь плечами, смотрят в разные стороны, словно желая еще что-то сказать и не решаясь. Наконец отец первым шаркает деревяшкой.
Когда дверь избы закрывается, Людвикас подходит к воротам, вспоминает, что мать велела их закрыть, облокачивается на острые штакетины и устремляет взгляд в ночь, дышащую грозной и смутной тишиной.
С каждым днем поля все больше пустели и обнажались. Гумна вобрали в себя лето. Взращенные землей блага были столь обильны, что у многих изб Лепалотаса, словно горы, выросли стога яровых. Молотилка Лаукайтиса, не дожидаясь морозов, вступила в дело — гремел, тарахтел мотор, первый год сменивший паровой котел, завывала громоздкая молотилка, заглатывая ржаные снопы и обдавая людей пылью. Людвикас без приглашения ходил ко всем на толоку. Отец рассердился — будто дома работы не хватает. Яровые еще не все свезены с поля, зябь не вспахана... Видно, тянет его где повеселей — ведь где народ, там хи-хи да ха- ха. Вдобавок последние дни августа, скоро опять уедет в свою школу. Хоть бы устроился где-нибудь поближе, мог бы приезжать по субботам, а теперь — до каникул не жди. А как нужна его помощь.
Отец и Каролис свозили овес и метали под липами стог. Конечно, немало соломы и зерна пойдет насмарку — дождь и полевицы наделают убытков,— но что другое выдумаешь, если гумно набито битком; когда прирезали эти пять гектаров, тесно стало и на гумне и в хлеву; мать первой сказала, что пора заняться постройками — к гумну прирубить сеновал, а к хлеву пристроить свинарник. Мать смело всем распоряжается, властно приказывает, что да как делать, и отец не обижается на нее.
После обеда на телеге-сноповязке поехали в поле. Напросился и Саулюс. Отец не хотел брать ребенка, чтоб не путался под ногами да не ушибся ненароком, но Каролис переубедил: пускай, вот наберет малины в кустах и вернется домой. Телега тарахтит по проселку, отец с вожжами в руке сидит на одной грядке, Каролис на другой, а Саулюс подскакивает на днище, обеими ручонками вцепившись в дребезжащие доски. Пухлые щечки ребенка колышутся будто студень, зубы отбивают дробь, но он счастлив — хорошо ехать, молодец брат, что взял его.
Когда телега, прогромыхав по мостику через Швянтупе и мягко прокатившись по лугу, сворачивает на жнивье, отец придерживает лошадей, Каролис берет Саулюса под мышки, переносит через грядку и опускает наземь.
— Еще ногу на жнивье уколешь, хватит,— говорит Каролис.— Вон там, за ольхами, я видал, малина краснеет.
Отец подхлестывает лошадей, лязгают оси телеги. Саулюс стоит на лужке, смотрит на удаляющегося
доброго брата. Отец тоже добрый, Саулюс любит отца, но брат Каролис лучше всех, даже лучше мамы, ни разу еще больно его не ударил, сердито не обругал.
— Каролис, я тут подожду, ты меня заберешь, когда поедешь домой! — кричит Саулюс.
Каролис не оборачивается; выскакивает из катящейся телеги с вилами в руках, поддевает желтый суслон овса, подбрасывает легко, играючи.
Начали грузить второй ряд снопиков, когда отец с телеги увидел троих человек. Они бежали по берегу реки, словно улепетывая от кого-то, пригнувшись, без пиджаков и в темных фуражках. Каролис, бросив взгляд на отца, повернулся к ним и оперся на вилы.
— Кто бы это мог быть? — тревожно спросил отец.
Люди заметили их, собрались в кучу. Самый маленький, кряжистый парень замахал руками и первым зашагал через скошенное поле овса. За ним последовали остальные.
— Чего стоишь, Каролис, подавай!
Каролис не смог выдрать вилы, вонзившиеся в землю, глазел на приближающихся, уже были видны их потные лица, особенно низенького, которого, казалось, он где-то уже видел.
— Каролис...
Каролис наконец смел в кучу рассыпавшийся овес, вонзил в ворох вилы, но не поднял его — услышал знакомый голос:
— Овес возите, возы грузите, а что на свете творится — вам наплевать.
Это батрак Винклера, вспомнил Каролис, немца Винклера из соседней деревни Гинюнай. На вечеринках бесился, отбивал каблуком по полу такт, приседал и так крутил толстомясую девку, что юбка у той приподнималась до пупа. А выйдя во двор, ко всем лез, к Каролису: чего, мол, в чужую деревню заявился наших девок отбивать? Мигом соплями умоешься! Каролис су нул руку в карман штанов, где на всякий случай был припрятан шкворень — ученый был,— но с батраком связываться не стал, на оскорбления не ответил, и тот отошел. Он самый, признал его Каролис и крепко сжал обеими руками черенок вил.
Батрак Винклера подошел к лошадям, похлопал кобылу по загривку. Неподалеку остановились и остальные — один пожилой, усталый, совсем изможденный человечек, в штанах, перетянутых веревочкой, второй — детина с багровой шеей, по-бычьи понуривший голову.
— Так вы ничего не знаете?— спросил батрак Винклера.
— А что мы должны знать?— переспросил отец.
Батрак Винклера рассмеялся, поправил клетчатую
фуражку, посмотрел на своих дружков, стоящих рядом, дожидаясь поддержки, но те молчали.
— Ничего не знают, а! А если красный петух на крышу гумна взлетит, что тогда?— блеснули крепкие зубы батрака.— Может, и малая беда — зерно-то подешевело, а? — И вдруг сурово приказал: — Слезай-ка на землю, старик!
Казимерас Йотаута огляделся, ничего не понимая, и в мыслях прикинул: «Если что, дешево они нас не возьмут; вот сползу наземь и мигом отцеплю валек».
— В чем дело, спрашиваю?— рассвирепел отец.
Каролис понял, что надумал отец, и, словно предупреждая непрошеных гостей, поднял вилы. Видно, и те поняли, что не к добру идет разговор. Пожилой человечек шагнул вперед, раскинул руки и опять опустил.
— Не узнаешь меня, Йотаута?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123