— Засиделась, придется переночевать.
— Ночуй, мама. Говорила хозяйке?
— Она сама предложила, добрая женщина. Уже пятый год ты у нее, может, и на следующий попросим, чтоб подержала тебя.
— Мне все равно.
— Все равно?
— Все равно. У этой или у другой богомолки.
— Не груби. Она аккуратная, чистая.
— В костел в семь часов утра поднимает.
— И ты идешь?
— Не иду.
— Правда, сын?
— Правда, мама.
— Давно?
— Она и теперь по утрам в семь часов будит. Тебе ничего не говорила?
— Ничего.
— Еще скажет. В этом году перестал ходить.
— В школе запретили?
— Нет, я сам.
Матильда помолчала, покачала головой:
— Как знаешь, сын, ничего тебе не хочу говорить. Все вы, мужчины, остываете к церкви. А твой приятель тоже? — мать показала головой на пустую кровать.
— Нет приятеля,— Саулюс яростно листал книгу.— Я один здесь живу.
— А где он?
— Не знаю. Не спрашивай, мама.
— Сынок, я тебя иногда не понимаю.
— И я... себя...
Из костела вернулась богомолка, счистила с башмаков у дверей снег, стряхнула платок и позвала Матильду на кухню — пускай учится ребенок, не будем ему мешать. Говорили о том да о сем, о знакомых и незнакомых, о жизни и всяких толках (но можно ли им верить?), о тяжелой зиме и поздней весне. Богомолка молола языком без устали, старалась выцарапать что- нибудь новенькое, но приутихла, когда ничего не вышло. Матильда минутами даже пропускала мимо ушей, о чем ее спрашивали, ее мысли уносились из тесной кухоньки, и ей самой хотелось улететь вслед за ними. Надо было раньше уйти, когда еще было светло. Заблудиться-то не заблудилась бы, боже мой, с закрытыми глазами дорогу бы нашла, но руки-ноги отнялись, да и все тело было разбитое, непослушное. Хорошо мыслям-то, они легкие и шустрые будто птицы, Матильде не успеть за ними. Но куда они уведут, в какие дали, если все время улетать вслед за ними? Может, и не надо лететь-то, может, это усталое сердце зря тревогу поднимает. Как хотелось бы Матильде, чтобы так оно и было! Она молит бога (есть он? нету? для Саулюса бога нету, он не ходит в костел, и богомолка почему-то не говорит об этом), молится без молитвы, чтоб ее предчувствия растаяли, рассеялись будто дым, не выжав даже слезинки на глазах. Видит всех в избе, наверняка Каролис уже вернулся, корову и овец покормил, Юлия ужин готовит, изба полна теплого душистого пара; Алдуте за столом, тыкая пальцем, читает свою книгу... Видит, что все заняты... Но почему Каролис такой... один-одинешенек? А как обрадовался-то (ей- богу, обрадовался!), когда она сказала, что пойдет к Саулюсу. Но эта его радость была — только теперь начинает доходить до Матильды — какой-то не такой... И будь она сейчас там, рядом с Каролисом... Ей надо быть там...
— Я должна идти домой,— неожиданно сказала Матильда, заблестевшими глазами уставившись на сухое, увядшее лицо богомолки.
— В голове у тебя помутилось, Йотаутене! Иисусе и все святые!..
— Еще не поздно, я доберусь.
— Лихорадит тебя... вижу, глаза горят и лицо... Ложись, Йотаутене. Иисусе и все святые, ни за что не пущу. Ложись, поспи...
Матильда успокоилась малость, посидела, потом стала рваться домой. Может, и ушла бы, но Саулюс уговорил, взяв мать за руку, привел в свою комнатку.
— Ложись, мама, на мою кровать, а я на эту.
Матильда стянула валенки и одетой повалилась на
кровать — ночь пройдет быстро, а утром, как можно раньше,— домой...
Ночь оказалась бесконечной. На кухоньке сопела, пыхтела, а иногда так принималась храпеть богомолка, что и без трубы архангела могла любого воскресить из мертвых. Среди Йотаутов храпунов не было, приходится удивляться, как Саулюс может здесь заснуть. Но в эту ночь и он не спал. Ворочался с боку на бок, шуршал одеялом, будто мышь. «Который теперь час?» — подумала Матильда. Старенький будильник тикал на столе, но в комнате было темно, как в мешке, а как включить свет, она не знала. Лежала, ждала. Звенело в ушах, голова гудела.
— Саулюс,— прошептала,— ты не спишь, Саулюс?
— Не сплю, мама.
— Посмотри, который час.
— Еще очень рано.
— Откуда ты знаешь, Саулюс?
— Когда погаснет свет вон в том окне, будет двенадцать,— приоткрыв штору, сказал Саулюс.
— Кто же там так долго при свете сидит?
— Из нашего класса один. Он книги читает, стихи пишет.
— Мало дня...
— И я обычно раньше двенадцати не ложусь.
— Пишешь?
— Пишу иногда. А иногда рисую.
— Спи, сын. И я буду спать. Боюсь только, чтоб не проспать.
Лежали, дышали тихо, временами даже пытались
затаить дыхание, но обоих не брал сон. Еще нету двенадцати, подумала Матильда, не спуская глаз с тусклого огонька за окном. И Саулюс сидит до двенадцати. Один. Еще недавно жили вдвоем — веселый такой парень, ростом с Саулюса и его лет, хорошо ладили...
— Еще хочу спросить,— прошептала мать сухими губами.— Где твой приятель, Саулюс?
Саулюс не ответил. Стало тихо-тихо.
За окном погас огонек. Двенадцать, подумала мать.
— Где приятель-то?
Не спит Саулюс, точно не спит. Матильда слышит приглушенное, неровное дыхание, кажется, слышит даже удары его сердца, такие же тревожные.
— Саулюс...
Саулюс сбрасывает одеяло, садится на кровати, уткнувшись лбом в поднятые колени.
— Ушел,— шепчет.
— Куда ушел, Саулюс?
— В лес ушел!
Мать встает, садится рядом с сыном, так близко, что чувствует своим плечом, как Саулюса бьет дрожь.
— Хотел и меня увести. Хотел, чтоб мы оба ушли. О Литве говорил... Много говорил... И я еще прошлой осенью решил... с ним... вместе...
Матильда сплетает руки как для молитвы, стискивает крепко и костяшками пальцев зажимает приоткрывшийся рот.
— А потом... потом?
— Думал, Каролису станет легче, Густас перестанет его терзать... И тебе, мама...
— А потом?
— Потом...
Саулюс приникает головой к плечу матери. Матильда не видит, но чувствует, как он смахивает со щек слезы.
— Я тут... я никуда, мама...
— Сынок,— в это слово Матильда вкладывает всю тревогу своего сердца, всю любовь, веру и радо.сть.
Они сидели так долго, окутанные черной ночью.
Матильда еще не раз просила Саулюса посмотреть, который час, а под утро, когда сын задремал, бесшумно встала и, двигаясь на ощупь, выскользнула в дверь. Под ногами заскрипел снег, белый-белый, еще без следов. Нелегко будет идти, подумала. С Огородной
улицы повернула мимо костела, мимо кладбища выбралась на шоссе. Быстрее, быстрее, подстегивала себя, потом покосилась на восток — краешек неба уже светлел, заливался робким румянцем. Не будь столько снега, побежала бы. Быстрее, быстрее...
Почему она тогда так спешила, рассудком не понимала, только сердцем чуяла беду, костлявую руку судьбы, занесенную над ее домом. Эта холодная рука днем и ночью стучалась в дверь избы, скреблась возле окон, полевым валуном ложилась на грудь, стискивала горло и однажды должна была ударить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123