..
— Грустный смех пьяного.
— Это и хотела ты мне сказать, мама? В такую даль ехала — и только ради этого?
Мать встала с продавленного дивана, постояла и, обойдя сына, широко развалившегося на стуле посреди комнаты, шагнула к двери.
— Я тебя не выгоняю, мама...
Она ничего не ответила, только еще раз поглядела из коридорчика на Саулюса.
...Те, кто ждал той ночью поезд в Ригу или Ленинград, в Симферополь или Минск, могли заметить в зале ожидания вокзала прижавшуюся к холодной цементной колонне старую женщину в надвинутом на глаза платке.
— Умер кто?
— Вещички свистнули? Бывает.
— Деньги вытащили? Много ли надо на билет?
Спрашивал и один, и другой, и третий, но она только
качала головой, не поднимая глаз.
Той ночью она не просто вспоминала прожитое, не слезы проливала, а на окровавленных коленях прошла свою голгофу.
Матильда умирать будет, не забудет, как папаша Габрелюс в унылые зимние вечера под потрескивание лучины читал вслух небольшую книжицу о портняжке Юзе, который оставил родителей да канул будто в воду, но вот однажды въехал во двор на справной телеге, запряженной гнедыми лошадьми, да с ядреной бабой под боком... Не так ли и Саулюс?.. Правда, не на телеге он въехал во двор — на легковушке небесного цвета бесшумно вкатил и остановился под кленом, в тенечке. Матильда как раз кормила на тропе цыплят и отгоняла старых кур, чтоб не клевали малышей. Теперь уже не помнит, подумала или нет, что кто-то бы мог приехать, но уж точно не чуяла, что хлопнет дверца и появится Саулюс. Сердце ее всегда все предсказывало так точно, что потом страшно становилось от вещих предчувствий, однако на сей раз оно было спокойно. И вчера, и сегодня тени предчувствия не было. Господи, неужто она не ждала? Или так устала ждать, что и не ждала?..
Из другой дверцы живо выскочила молодая женщина, встряхнула пышной прической. Матильда все еще стояла, протянув руку над стайкой цыплят, и, хотя в горсти не оставалось ни крупинки, шевелила пальцами, будто сыпала не переставая, а глаза ее перескакивали с сына на эту женщину, с женщины на сына. Поняла все, с первого взгляда поняла, и зря Саулюс объяснил:
— Жена моя. Дагна.
Легкая такая, бойкая, невысокая. Платье огромными цветами, куцее, вроде бы она выросла из него, развевал ветер, и она прижимала его рукой к бедру, видно стесняясь наготы своих длинных ног. Лицо зарделось, глаза с опаской глядели из-под густых ресниц.
— Мне так хотелось вас увидеть,— сказала Дагна, смущенно опустила голову и опять встряхнула волосами, потому что налетевший, как нарочно, ветер ерошил их и бесстыдно задирал платье.
Не спуская глаз с молодой снохи, Матильда медленно вытирала о передник руки и напряженно думала, пытаясь вызвать в памяти давно канувшие в прошлое дни.
— Ты, наверно, сердишься, мама, на меня,— растерялся от долгого молчания матери Саулюс.
Матильда поднесла руку к губам.
— Уже, уже, вспомнила... Так когда-то твой брат Людвикас привел девушку. Так похожа, что гляжу теперь...
Дагна повернулась на одной ноге, рассмеялась. Впервые прозвучал во дворе ее рассыпчатый смех.
— Мы все молодые похожие.
— Жизнь Людвикаса война поломала. Ты знаешь Людвикаса? — спросила она вдруг сноху, хотела обратиться по имени, но не вспомнила и добавила: — Как тебя звать-то?
— Дагна.
— Не слыхала. Но это ничего. Моего имени в Лепалотасе тоже никто до того не слыхал. Привыкают, если б только все... Знаешь Людвикаса?
— Почему Дагна должна знать всю родню? — вмешался Саулюс.— Ты всегда, мама, со своими вопросами...
— Людвикас — твой брат.
— Знаю. И Дагна знает.
— Мы съездим к Людвикасу, правда, Саулюс? Ведь съездим,— Дагна ласково прильнула плечом к груди Саулюса.
Матильда не спускала глаз с Дагны и когда они уже сидели в горнице и не спеша ели творожный сыр с клубничным вареньем, запивая холодным молоком. Она молчала, не зная ни о чем спрашивать, ни что говорить, а перед глазами неотступно стоял день того далекого лета и Людвикас в белой сорочке со своей девушкой Эгле. Матери противно было видеть, что эта девчонка хочет отобрать у нее сына; совсем чужая она, бог знает, кто ее родители. Матильде не хотелось отдавать Эгле своего Людвикаса, может, это ее нежелание и разлучило их. Но ведь она худа не желала, видит бог. Не желает худа и Саулюсу с этой... Дагной. Добра желает, только добра, но почему в жизни все так страшно переворачивается?
— Чтоб только вам было хорошо,— Матильда обняла Дагну за плечи, другой рукой потянулась к сидящему рядом сыну, но рука повисла, и она не смогла ее поднять, испугалась: эти самые слова сказала она
когда-то и Людвикасу с Эгле; неужто ее пожелание не от чистого сердца? Неужто у нее камень за пазухой? — Чтоб только вам...— и отвела руку от Дагны.
— На свадьбу не звали,— словно извиняясь, сказал Саулюс.
— Давно?..
— Год, уже второй.
— Мы свадьбу не играли,— объяснила Дагна.— Квартиры не было. В мастерской у Саулюса собрались друзья, и все.
— А может, мама, ты мне приглядела девушку здесь? В деревне?
Матильда проглотила горечь.
— Не посмела бы я тебя нашим сватать.
— О, слишком плох даже для доярки?
— Саулюс,— Дагна взяла его за руку, но эта рука резко оттолкнула ее.
— Не знаю, почему ты, сынок, все время ершишься против родной деревни, против родного дома.
— Нет, нет, я уважаю, даже люблю...
— Не кривляйся.
— Тогда позволь спросить: за что я должен уважать и любить?
— Бог ты мой...
Матильде было стыдно перед этой чужой женщиной... не чужой — женой Саулюса... Почему она молчит, как она это терпит? Ведь не слепая, должна видеть, что Саулюсу, ее мужу, что-то не дает покоя и все эти его речи — просто желание вывернуть себя, будто рукав, выставить себя каким-то другим.
— Вот тут, на этом месте, то дерево, тот ствол, сын, из которого ты...
— Пускай сгниет!
— Ты так говоришь? А я скажу: боюсь, чтоб ты нё засох, отделившись от ствола, от корней.
Нет, ей это не померещилось — плечи Саулюса и впрямь дрогнули. Он съежился и долго сидел, уставившись в пол.
Дагна тонкими пальцами теребила бахрому льняной скатерти.
Молчание подчас красноречивее слов. Помолчишь, помолчишь, сползает бремя, становится легче, ты начинаешь думать: не судила ли слишком строго? Или, судя других, всегда ли была права сама? Ах, Матильда,
' )
Матильда, покачала ты тогда головой, не спуская глаз с той, которую привез Саулюс и которая так остро напомнила тебе один день много-много лет назад.
— Ты пришел,— говорит Матильда.
Она звала сына. Звала по имени и фамилии, кажется,— и он пришел. Стоит у двери, словно не смея сделать шаг, словно надо перескочить широкую, разделяющую их канаву. Это Матильда вырыла эту канаву, собственными руками вырыла за многие годы, Саулюс наверняка видит ее или хотя бы чувствует и потому глядит издалека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
— Грустный смех пьяного.
— Это и хотела ты мне сказать, мама? В такую даль ехала — и только ради этого?
Мать встала с продавленного дивана, постояла и, обойдя сына, широко развалившегося на стуле посреди комнаты, шагнула к двери.
— Я тебя не выгоняю, мама...
Она ничего не ответила, только еще раз поглядела из коридорчика на Саулюса.
...Те, кто ждал той ночью поезд в Ригу или Ленинград, в Симферополь или Минск, могли заметить в зале ожидания вокзала прижавшуюся к холодной цементной колонне старую женщину в надвинутом на глаза платке.
— Умер кто?
— Вещички свистнули? Бывает.
— Деньги вытащили? Много ли надо на билет?
Спрашивал и один, и другой, и третий, но она только
качала головой, не поднимая глаз.
Той ночью она не просто вспоминала прожитое, не слезы проливала, а на окровавленных коленях прошла свою голгофу.
Матильда умирать будет, не забудет, как папаша Габрелюс в унылые зимние вечера под потрескивание лучины читал вслух небольшую книжицу о портняжке Юзе, который оставил родителей да канул будто в воду, но вот однажды въехал во двор на справной телеге, запряженной гнедыми лошадьми, да с ядреной бабой под боком... Не так ли и Саулюс?.. Правда, не на телеге он въехал во двор — на легковушке небесного цвета бесшумно вкатил и остановился под кленом, в тенечке. Матильда как раз кормила на тропе цыплят и отгоняла старых кур, чтоб не клевали малышей. Теперь уже не помнит, подумала или нет, что кто-то бы мог приехать, но уж точно не чуяла, что хлопнет дверца и появится Саулюс. Сердце ее всегда все предсказывало так точно, что потом страшно становилось от вещих предчувствий, однако на сей раз оно было спокойно. И вчера, и сегодня тени предчувствия не было. Господи, неужто она не ждала? Или так устала ждать, что и не ждала?..
Из другой дверцы живо выскочила молодая женщина, встряхнула пышной прической. Матильда все еще стояла, протянув руку над стайкой цыплят, и, хотя в горсти не оставалось ни крупинки, шевелила пальцами, будто сыпала не переставая, а глаза ее перескакивали с сына на эту женщину, с женщины на сына. Поняла все, с первого взгляда поняла, и зря Саулюс объяснил:
— Жена моя. Дагна.
Легкая такая, бойкая, невысокая. Платье огромными цветами, куцее, вроде бы она выросла из него, развевал ветер, и она прижимала его рукой к бедру, видно стесняясь наготы своих длинных ног. Лицо зарделось, глаза с опаской глядели из-под густых ресниц.
— Мне так хотелось вас увидеть,— сказала Дагна, смущенно опустила голову и опять встряхнула волосами, потому что налетевший, как нарочно, ветер ерошил их и бесстыдно задирал платье.
Не спуская глаз с молодой снохи, Матильда медленно вытирала о передник руки и напряженно думала, пытаясь вызвать в памяти давно канувшие в прошлое дни.
— Ты, наверно, сердишься, мама, на меня,— растерялся от долгого молчания матери Саулюс.
Матильда поднесла руку к губам.
— Уже, уже, вспомнила... Так когда-то твой брат Людвикас привел девушку. Так похожа, что гляжу теперь...
Дагна повернулась на одной ноге, рассмеялась. Впервые прозвучал во дворе ее рассыпчатый смех.
— Мы все молодые похожие.
— Жизнь Людвикаса война поломала. Ты знаешь Людвикаса? — спросила она вдруг сноху, хотела обратиться по имени, но не вспомнила и добавила: — Как тебя звать-то?
— Дагна.
— Не слыхала. Но это ничего. Моего имени в Лепалотасе тоже никто до того не слыхал. Привыкают, если б только все... Знаешь Людвикаса?
— Почему Дагна должна знать всю родню? — вмешался Саулюс.— Ты всегда, мама, со своими вопросами...
— Людвикас — твой брат.
— Знаю. И Дагна знает.
— Мы съездим к Людвикасу, правда, Саулюс? Ведь съездим,— Дагна ласково прильнула плечом к груди Саулюса.
Матильда не спускала глаз с Дагны и когда они уже сидели в горнице и не спеша ели творожный сыр с клубничным вареньем, запивая холодным молоком. Она молчала, не зная ни о чем спрашивать, ни что говорить, а перед глазами неотступно стоял день того далекого лета и Людвикас в белой сорочке со своей девушкой Эгле. Матери противно было видеть, что эта девчонка хочет отобрать у нее сына; совсем чужая она, бог знает, кто ее родители. Матильде не хотелось отдавать Эгле своего Людвикаса, может, это ее нежелание и разлучило их. Но ведь она худа не желала, видит бог. Не желает худа и Саулюсу с этой... Дагной. Добра желает, только добра, но почему в жизни все так страшно переворачивается?
— Чтоб только вам было хорошо,— Матильда обняла Дагну за плечи, другой рукой потянулась к сидящему рядом сыну, но рука повисла, и она не смогла ее поднять, испугалась: эти самые слова сказала она
когда-то и Людвикасу с Эгле; неужто ее пожелание не от чистого сердца? Неужто у нее камень за пазухой? — Чтоб только вам...— и отвела руку от Дагны.
— На свадьбу не звали,— словно извиняясь, сказал Саулюс.
— Давно?..
— Год, уже второй.
— Мы свадьбу не играли,— объяснила Дагна.— Квартиры не было. В мастерской у Саулюса собрались друзья, и все.
— А может, мама, ты мне приглядела девушку здесь? В деревне?
Матильда проглотила горечь.
— Не посмела бы я тебя нашим сватать.
— О, слишком плох даже для доярки?
— Саулюс,— Дагна взяла его за руку, но эта рука резко оттолкнула ее.
— Не знаю, почему ты, сынок, все время ершишься против родной деревни, против родного дома.
— Нет, нет, я уважаю, даже люблю...
— Не кривляйся.
— Тогда позволь спросить: за что я должен уважать и любить?
— Бог ты мой...
Матильде было стыдно перед этой чужой женщиной... не чужой — женой Саулюса... Почему она молчит, как она это терпит? Ведь не слепая, должна видеть, что Саулюсу, ее мужу, что-то не дает покоя и все эти его речи — просто желание вывернуть себя, будто рукав, выставить себя каким-то другим.
— Вот тут, на этом месте, то дерево, тот ствол, сын, из которого ты...
— Пускай сгниет!
— Ты так говоришь? А я скажу: боюсь, чтоб ты нё засох, отделившись от ствола, от корней.
Нет, ей это не померещилось — плечи Саулюса и впрямь дрогнули. Он съежился и долго сидел, уставившись в пол.
Дагна тонкими пальцами теребила бахрому льняной скатерти.
Молчание подчас красноречивее слов. Помолчишь, помолчишь, сползает бремя, становится легче, ты начинаешь думать: не судила ли слишком строго? Или, судя других, всегда ли была права сама? Ах, Матильда,
' )
Матильда, покачала ты тогда головой, не спуская глаз с той, которую привез Саулюс и которая так остро напомнила тебе один день много-много лет назад.
— Ты пришел,— говорит Матильда.
Она звала сына. Звала по имени и фамилии, кажется,— и он пришел. Стоит у двери, словно не смея сделать шаг, словно надо перескочить широкую, разделяющую их канаву. Это Матильда вырыла эту канаву, собственными руками вырыла за многие годы, Саулюс наверняка видит ее или хотя бы чувствует и потому глядит издалека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123