Или сам он мешком тупой, подумал Габрелюс, или любитель над другими посмеяться.
— Хомут у лошади сполз, надень,— сказал старик.
Габрелюс ловко привел сбрую в порядок.
Старик хмыкнул, уставился на свои руки в
толстых варежках. Габрелюс не стал отходить от саней.
— Бабу свою жду,— буркнул наконец старик, и Габрелюс понял: все будет хорошо.
Когда появилась женщина с горящими от мороза щеками, прямая и тоненькая, в полушубке, Габрелюс подумал: дочка старика. Но старик так яростно накинулся на нее, что не осталось сомнения — жена. И стал допрашивать: где была, что делала, кого встретила, с кем говорила, что сказала?..
— Я батрака нанял,— наконец-то вспомнил он.
— Это хорошо,— сказала женщина, бросив взгляд на Габрелюса.
— Что хорошо?
— Тебе самому будет легче.
— Там видно будет. Поехали!
На исходе следующего года, взяв жалованье деньгами и сунув под мышку узелок с рождественской свежениной, Габрелюс пешком проведал мать царского солдата Валуцкене и вручил ей все эти сокровища, хотя женщина и возражала, не хотела брать. Через неделю ушел обратно к своему хозяину Балнаносису, живущему в Лепалотасе, но сердце не чуяло, что угодит на похороны,— нашел старика на столе, обставленного со всех сторон восковыми свечами, под черным распятием.
Душа Габрелюса стремилась к Вардуве, в родной дом («Как далеко родимый дом...» — звучала в ушах песня). Ничего не знал ни об отце и матери, ни о брате и сестре. Еще из Вильнюса, правда, написал письмо, сообщил о себе. Прошел год, и до него долетели суровые слова отца: «Навлек ты позор на весь дом. Не сын ты мне, слышать о тебе не хочу...» Это были страшные слова. Тем страшнее, что все, о чем мечтал, ради чего пошел на этот шаг, оказалось недостижимым: двери школ были закрыты, старый художник, к которому отвел его приятель, отказал ему; остался дровяной склад, работа грузчика и сырой подвал на ночь. А сейчас — он хорошо знал — не на один год была отрезана дорога и к родным местам, и к Вильнюсу. Что же осталось-то? Доля батрака в этом чужом краю? Вечная служба? Чего ждать, на что надеяться? На проповеди ксендз огласил: литовские школы закрываются, читать и писать по-литовски запрещается... Вот тебе и свобода, к которой вы стремились, за которую многие головы сложили. Есть один бог и один царь. И одна Россия. Ни Жемайтии, ни Литвы. Но почему это тебя заботит? Оглядись вокруг, присмотрись к людям, которые работают не поднимая головы — пашут поле, сеют овес, косят луга, убирают рожь, опять пашут... детей рожают, растят их... И идут за своей судьбиной, до гробовой доски идут. А ты, значит, сотворен для другой жизни? Очухайся, Габрелюс, червь земной! Да и не все ли равно, где ты поддеваешь вилами навоз, где месишь грязь: над Вардувой или над Швянтупе. Обе речки похожи, обе широко разливаются весной. Ну да, конечно, там твое детство, каждый камень и дерево, каждая канавка и куст знакомы, а мед диких пчел имеет свой неповторимый вкус. Но ведь и здесь, в Лепалотасе, ты не чужак; быстро прижился, к месту пришелся, все поверили в твою историю: сирота, росший сызмальства у чужих; женщины сочувствовали тебе, жалели, а девушки на вечеринках поглядывали, выделяя тебя среди других, ловили тебя взглядами, потому что ты умел ладно поговорить и неслыханно в этих краях спеть песню. В прошлом году перед пасхой, когда белили избу, ты на почерневшей стене шутки ради махнул кистью туда-сюда и, отступив на шаг, сам рассмеялся.
— Иисусе, это же дьявол! — воскликнула молодая хозяйка. Ведро упало на пол, и она стояла посреди лужи, поглядывая то на Габрелюса, то на рогатого на стене.— Вот ты как! Иисусе, как на картинке,— дивилась женщина и тут же забеспокоилась: — Чтоб старик не увидел, замажь поскорее, Габрис. Чтоб он не увидел...
Радостным смехом Габрелюса полнилась изба.
За окном мелькнула голова старика Балнаносиса, хозяйка сама подскочила к стене и принялась мокрой тряпкой стирать черта.
Габрелюс все смеялся.
Старик смотрел сердито:
— Резвитесь от безделья? Неделя страстей господних, а он... жеребец нехолодый...
Хозяйка не удержалась, рассказала другим, и деревня вскоре заговорила о «картинках» Габрелюса. Многие парни теперь приставали: «Намалюй что-нибудь, Габрис», но он отнекивался, а когда однажды утром на дощатой стене гумна Юозаса Крувялиса нашли нарисованную девушку с коромыслом, все шли смотреть и говорили: «Затея батрака Балнаносиса, Габриса...» А Крувялис предупредил свою дочку: «Никак этот батрак в тебя втюрился, раз вокруг избы ошивается; смотри у меня, не связывайся...»
Конечно, его только веселые затеи занимали. Да и было это в прошлом году, давно уже.
Теперь, после смерти Балнаносиса, Габрелюс наслушался разговоров. Одни толковали: мигом выскочит замуж хозяйка, ведь хоть плачь нужна мужская рука; другие твердили: куда уж ей, дочка большая, зятя надо брать; третьи предсказывали: дождетесь еще такого, чего Лепалотас в жизни не видел... И еще говорили... Всякое болтали, и Габрелюс однажды обмолвился в разговоре с хозяйкой:
— Может, мне другое место поискать?
Хозяйка внимательно посмотрела на Габрелюса, словно увидев впервые.
— Я тебя выгоняю?
— А чего ждать, когда прогонишь.
— А если не прогоню...
Хозяйство было немалое, трубить приходилось крепко. Двум женщинам и ему одному — работы невпроворот. Правда, дочке хозяйкиной, Аделе, было только шестнадцать, но девчонка росла бойкая, работы не боялась, только молчунья была, будто немая. Иной раз слова из нее клещами не вытащишь, стоит и улыбается, а думает бог весть о чем. И мать мало с ней разговаривала — все больше со скотиной, с птицами или сама с собой, когда хлопотала по дому.
Вот так шли дни за днями, занялась весна, и Габрелюс с лошадьми вышел в поле. Утро было раннее. На лугах возле Швянтупе голосили чибисы, возле ольшаника цвела черемуха. Сосед Крувялис еще только поил лошадей возле колодца, а другой сосед, с другой стороны, Бальчюнас, застегивал ширинку за хлевом и глядел на Габрелюса, который уже ехал по вчерашней бороньбе. Габрелюс, первым вышедший сеять, по-детски радовался — уродятся яровые, крупное будет зерно. Сыпал ячмень щедрой рукой, шагал враскачку, откинув голову, подставив лицо теплому весеннему ветерку, и, кажется, всем своим видом говорил: как славно чувствовать под ногами землю, которую сам вспахал; как славно сеять зерно и ждать, пока оно взойдет да заколосится; как славно все, хоть и не на себя пашешь да сеешь, не на свое гумно хлеба свозишь, но ведь иначе ты не можешь: руки у тебя отсохли бы, коли работал бы не на совесть.
Забороновав посевы, Габрелюс бросил на волокушу пустые мешки и вернулся завтракать уже перед полуднем. Солнце грело вовсю, в ветках клена насвистывали и щелкали скворцы, корова, высунув голову из открытой двери хлева, мычала и просилась на пастбище, по двору носились овцы с жалобно блеющими ягнятами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
— Хомут у лошади сполз, надень,— сказал старик.
Габрелюс ловко привел сбрую в порядок.
Старик хмыкнул, уставился на свои руки в
толстых варежках. Габрелюс не стал отходить от саней.
— Бабу свою жду,— буркнул наконец старик, и Габрелюс понял: все будет хорошо.
Когда появилась женщина с горящими от мороза щеками, прямая и тоненькая, в полушубке, Габрелюс подумал: дочка старика. Но старик так яростно накинулся на нее, что не осталось сомнения — жена. И стал допрашивать: где была, что делала, кого встретила, с кем говорила, что сказала?..
— Я батрака нанял,— наконец-то вспомнил он.
— Это хорошо,— сказала женщина, бросив взгляд на Габрелюса.
— Что хорошо?
— Тебе самому будет легче.
— Там видно будет. Поехали!
На исходе следующего года, взяв жалованье деньгами и сунув под мышку узелок с рождественской свежениной, Габрелюс пешком проведал мать царского солдата Валуцкене и вручил ей все эти сокровища, хотя женщина и возражала, не хотела брать. Через неделю ушел обратно к своему хозяину Балнаносису, живущему в Лепалотасе, но сердце не чуяло, что угодит на похороны,— нашел старика на столе, обставленного со всех сторон восковыми свечами, под черным распятием.
Душа Габрелюса стремилась к Вардуве, в родной дом («Как далеко родимый дом...» — звучала в ушах песня). Ничего не знал ни об отце и матери, ни о брате и сестре. Еще из Вильнюса, правда, написал письмо, сообщил о себе. Прошел год, и до него долетели суровые слова отца: «Навлек ты позор на весь дом. Не сын ты мне, слышать о тебе не хочу...» Это были страшные слова. Тем страшнее, что все, о чем мечтал, ради чего пошел на этот шаг, оказалось недостижимым: двери школ были закрыты, старый художник, к которому отвел его приятель, отказал ему; остался дровяной склад, работа грузчика и сырой подвал на ночь. А сейчас — он хорошо знал — не на один год была отрезана дорога и к родным местам, и к Вильнюсу. Что же осталось-то? Доля батрака в этом чужом краю? Вечная служба? Чего ждать, на что надеяться? На проповеди ксендз огласил: литовские школы закрываются, читать и писать по-литовски запрещается... Вот тебе и свобода, к которой вы стремились, за которую многие головы сложили. Есть один бог и один царь. И одна Россия. Ни Жемайтии, ни Литвы. Но почему это тебя заботит? Оглядись вокруг, присмотрись к людям, которые работают не поднимая головы — пашут поле, сеют овес, косят луга, убирают рожь, опять пашут... детей рожают, растят их... И идут за своей судьбиной, до гробовой доски идут. А ты, значит, сотворен для другой жизни? Очухайся, Габрелюс, червь земной! Да и не все ли равно, где ты поддеваешь вилами навоз, где месишь грязь: над Вардувой или над Швянтупе. Обе речки похожи, обе широко разливаются весной. Ну да, конечно, там твое детство, каждый камень и дерево, каждая канавка и куст знакомы, а мед диких пчел имеет свой неповторимый вкус. Но ведь и здесь, в Лепалотасе, ты не чужак; быстро прижился, к месту пришелся, все поверили в твою историю: сирота, росший сызмальства у чужих; женщины сочувствовали тебе, жалели, а девушки на вечеринках поглядывали, выделяя тебя среди других, ловили тебя взглядами, потому что ты умел ладно поговорить и неслыханно в этих краях спеть песню. В прошлом году перед пасхой, когда белили избу, ты на почерневшей стене шутки ради махнул кистью туда-сюда и, отступив на шаг, сам рассмеялся.
— Иисусе, это же дьявол! — воскликнула молодая хозяйка. Ведро упало на пол, и она стояла посреди лужи, поглядывая то на Габрелюса, то на рогатого на стене.— Вот ты как! Иисусе, как на картинке,— дивилась женщина и тут же забеспокоилась: — Чтоб старик не увидел, замажь поскорее, Габрис. Чтоб он не увидел...
Радостным смехом Габрелюса полнилась изба.
За окном мелькнула голова старика Балнаносиса, хозяйка сама подскочила к стене и принялась мокрой тряпкой стирать черта.
Габрелюс все смеялся.
Старик смотрел сердито:
— Резвитесь от безделья? Неделя страстей господних, а он... жеребец нехолодый...
Хозяйка не удержалась, рассказала другим, и деревня вскоре заговорила о «картинках» Габрелюса. Многие парни теперь приставали: «Намалюй что-нибудь, Габрис», но он отнекивался, а когда однажды утром на дощатой стене гумна Юозаса Крувялиса нашли нарисованную девушку с коромыслом, все шли смотреть и говорили: «Затея батрака Балнаносиса, Габриса...» А Крувялис предупредил свою дочку: «Никак этот батрак в тебя втюрился, раз вокруг избы ошивается; смотри у меня, не связывайся...»
Конечно, его только веселые затеи занимали. Да и было это в прошлом году, давно уже.
Теперь, после смерти Балнаносиса, Габрелюс наслушался разговоров. Одни толковали: мигом выскочит замуж хозяйка, ведь хоть плачь нужна мужская рука; другие твердили: куда уж ей, дочка большая, зятя надо брать; третьи предсказывали: дождетесь еще такого, чего Лепалотас в жизни не видел... И еще говорили... Всякое болтали, и Габрелюс однажды обмолвился в разговоре с хозяйкой:
— Может, мне другое место поискать?
Хозяйка внимательно посмотрела на Габрелюса, словно увидев впервые.
— Я тебя выгоняю?
— А чего ждать, когда прогонишь.
— А если не прогоню...
Хозяйство было немалое, трубить приходилось крепко. Двум женщинам и ему одному — работы невпроворот. Правда, дочке хозяйкиной, Аделе, было только шестнадцать, но девчонка росла бойкая, работы не боялась, только молчунья была, будто немая. Иной раз слова из нее клещами не вытащишь, стоит и улыбается, а думает бог весть о чем. И мать мало с ней разговаривала — все больше со скотиной, с птицами или сама с собой, когда хлопотала по дому.
Вот так шли дни за днями, занялась весна, и Габрелюс с лошадьми вышел в поле. Утро было раннее. На лугах возле Швянтупе голосили чибисы, возле ольшаника цвела черемуха. Сосед Крувялис еще только поил лошадей возле колодца, а другой сосед, с другой стороны, Бальчюнас, застегивал ширинку за хлевом и глядел на Габрелюса, который уже ехал по вчерашней бороньбе. Габрелюс, первым вышедший сеять, по-детски радовался — уродятся яровые, крупное будет зерно. Сыпал ячмень щедрой рукой, шагал враскачку, откинув голову, подставив лицо теплому весеннему ветерку, и, кажется, всем своим видом говорил: как славно чувствовать под ногами землю, которую сам вспахал; как славно сеять зерно и ждать, пока оно взойдет да заколосится; как славно все, хоть и не на себя пашешь да сеешь, не на свое гумно хлеба свозишь, но ведь иначе ты не можешь: руки у тебя отсохли бы, коли работал бы не на совесть.
Забороновав посевы, Габрелюс бросил на волокушу пустые мешки и вернулся завтракать уже перед полуднем. Солнце грело вовсю, в ветках клена насвистывали и щелкали скворцы, корова, высунув голову из открытой двери хлева, мычала и просилась на пастбище, по двору носились овцы с жалобно блеющими ягнятами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123