Однажды вечером мать заметила, что Каролис принес из дровяного сарая топор и поставил в сенях у двери. Еще несколько вечеров он ставил топор на то же место, а потом покачал головой, печально поглядев на дочек, на мать и Юлию. За что их-то должны убивать, подумал Каролис и отнес топор обратно в сарай, с размаху яростно всадил в дубовую колоду.
Густас постучался посреди зимы. Долго стучался, Каролис сам открыл дверь, впустил. Когда велели одеться, повиновался, вышел во двор. Густас спрашивал, какие новости в деревне, издевался над колхозом, а потом спросил, в каком месте Каролис желает быть застреленным.
— Выбирай, Йотаута, выполним твою просьбу. А может, тебе лучше понравится, если тебя повесим, а? Большевики памятник поставят, станешь у них героем.
Это не ледяной ветер сковал мысли Каролиса — он думал, что и впрямь было бы лучше, если бы все сразу кончилось. Девочек вот жалко, маленькие еще, и мать. О Юлии не вспомнил, хотя она все время была где-то рядом, такая незаметная.
— Или ты предпочитаешь, Йотаута, чтоб тебе ниже спины теркой прошлись? Или чтобы пятиконечную прожарили бы? Лучше всего на лбу, а? Есть у нас такая штучка, вот, полюбуйся. Хорошенько раскалишь ее, потом ко лбу прижмешь, и клеймо готово.
Его гнали по сугробам, заставляли бежать, останавливаться, возвращаться, на опушке леса вручили веревку и велели самому надеть петлю; наконец приказали идти домой, но едва он сделал несколько шагов, как сухо лязгнул затвор винтовки. Каролис остановился. «Иди и не оборачивайся!» Он брел по снегу, чувствуя нацеленную в спину винтовку, и ждал выстрела.
Каролис не раз просил в волости, чтоб его сняли с председателей. «У нас нет права, мог бы сам знать,— ответили ему.— Колхозники тебя выбрали, тебе доверяют».— «Боюсь, застрелят...»—признался Каролис, но, почувствовав, что у него хотят что-то выведать, прикусил язык и не обмолвился о посещениях Густаса. «Что будет, если все так начнут думать? Думаешь, нам-то сладко? Сколько наших людей гибнет! За что? Чтоб вы жили в тепле и безопасности, товарищ Йотаута». Каролис не жил ни в тепле, ни в безопасности. Ночевал на гумне, иногда на чердаке хлева, по вечерам старался
никуда не ходить и не ездить, но знал: однажды подстерегут его. Правда, теплилась надежда — столько их уже перебили, даже на полях Лепалотаса не одного уложили, неужели Густас вечен, неужели долго его будет обходить пуля?
Густас играл со смертью. Бабы рассказывали, как однажды он убежал из окруженного дома; все погибли, а его даже не задело. Рассказывали, как однажды хотели его споить, усыпить и выдать, но он вовремя спохватился и перебил всю семью новоселов. Всякие истории рассказывали — быль, небылицы, может, даже выдуманные им самим для устрашения, кто знает. Но он был жив, появлялся неожиданно то тут, то там, оставляя за собой лужи крови.
Занималась весна, солнце сгоняло снег, уже проглянули хребты холмов, зачернели борозды заметенной пашни. Забот было хоть отбавляй, потому что близилась пора первого коллективного сева. Каролис торчал в конторке правления с мужиками, советовался, как да что делать, но все отмалчивались, слушали равнодушно, поглядывая в окно на двор. «Как прикажешь, председатель...» — отвечали. Каролису и грустно было, и зло разбирало. Не только потому, что все еще не мог привыкнуть, что к нему обращаются не по имени и не по фамилии, а только так — «председатель», ведь он каждый раз вспоминал, с какой яростью величал его так Густас. Главное, что он чувствовал себя ничтожным и бессильным, когда приходилось приказывать, повелевать, требовать. Он только просил: мужики, может, сделаем так, мужики, будьте людьми, поймите, меня тоже прижимают. Но жители Лепалотаса чужому горю не сочувствовали, тем паче что горе это исходило от власти; им хватало бед своего хутора, а на то, что творится у соседа, лучше глядеть издалека. Не слишком они забивали голову и фермами или складами, ремонтом телег или плугов или договорами с МТС. Есть председатель, его забота. Каролис делал, что требовалось, выслушивал в волости не только советы, но и гневные слова, смотрел как сквозь туман на мудрых мужей, и — едва слышал это: «Председатель!» — перед глазами вставал Густас.
В тот вечер Каролис вернулся поздно и, перешагнув порог, увидел в глазах матери тревогу. Но мать ни о чем не стала спрашивать, она понимала, как нелегко сыну. Не снимая тулупа, Каролис развалился на лав
ке, прислонился к стене. Руки бессильно повисли, глаза смотрели, ничего не видя.
— Ужинать иди,— напомнила Юлия.— Мы уже.
— Сыт,— не двинувшись, ответил Каролис.
— Угостил кто? И напоил, как вижу,— упрекнула жена.— Целыми днями нету дома. Господи, господи...
— Помолчала бы, Юлия,— сказала мать.
— Не могу больше, не могу,— заплакала сноха.
— Не плачь, жена, раньше сроку, успеешь еще наплакаться.
— Господи, господи,— запричитала Юлия.
Мать подошла, стащила тулуп, сняла шапку. Каролис сидел в изнеможении, казалось, вот-вот пошатнется и рухнет.
— Ты потерпи, сын,— сказала ласково, коснулась плеча Каролиса, словно надеясь, что частица страдания сына перейдет в ее сердце.— Потерпи еще немного, вечно так не будет. Может, Людвикас приедет, посоветуешься. Только вот Саулюс третью неделю не появляется, еда-то у него, наверно, кончилась. Пожалуй, завтра я затемно отправлюсь... Саулюсу покушать отнесу, авось в магазине чего достану. И девочкам лекарства поищу, страшно слушать, как кашляют.
Каролис словно очнулся от этих добрых слов матери.
— Я тебе лошадь запрягу, поезжай, мама,— торопливо сказал.
— Нет, я уж пешочком. Зачем надо, чтоб люди говорили: колхозную лошадь гоняю, председатель запрягает...
— Иди, мама, правда, иди завтра... И переночевать можешь у Саулюса... Зачем тебе спешить?
Мать, всю жизнь все чувствовавшая и видевшая, на сей раз не поняла, почему ее сын Каролис так советует ей уйти из дому.
Пока она утром сделала масло и уложила все припасы в корзину, успело рассвести. Каролис встал поздно, хоть ночью так и не заснул. Мать в спешке даже не поглядела как следует на сына, а Юлия пожаловалась на головную боль и, отпустив Алдону в школу, прилегла поперек кровати, оставив немытую посуду на столе.
Небо было пасмурное, пошел снежок. Каролис подумал: хорошо, что нету солнца, в такой серый день будет легче... Долго болтался на хуторе, наконец ушел.
В длинном хлеву Банислаускаса бабы кормили ко
ров. Весь двор и навоз в хлеву были усеяны сеном. До пастьбы еще далеко, а корма вот-вот переведутся. Каролис озабоченно посмотрел на женщин в грязных телогрейках, лениво шаркающих среди коров. Коровы мычали, гремели цепями, стучали рогами по дощатым кормушкам и загородкам. Воняло свежим навозом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123