..
— Дагна,— сказал Саулюс, отгоняя это странное наваждение,— никуда я больше не поеду и тебя одну не оставлю. Последний раз, Дагна.
Это не были только красивые слова, сказанные в минуту особой радости, радости встречи. Саулюс, конечно, мог выразиться и точнее: «в ближайшие годы никуда не поеду». Или еще точнее: «не поеду потому, что я должен работать, работать». Но разве не приятно женщине, когда будничные, тяжкие труды хоть ненадолго отступают перед любовью?
Дагна мягко высвободилась из его жестких рук, повернувшись, ушла в гостиную. Она похудела — Саулюс заметил, что темный цветастый костюмчик жены стал свободнее в талии. Но почему она надела этот костюмчик, словно собралась куда-то уходить? Или только что вернулась из города? Да она же бегала в парикмахерскую. Дагна всегда встречает его нарядная и праздничная, будто та самая девчонка, что ждала его
семнадцать лет назад в Каунасе, в Дубовой роще, на желтой скамье.
На шоколадного цвета столике лежала телеграмма. Саулюс не взял ее, знал — его телеграмма: «В пятницу около девятнадцати часов буду дома. Жди. Целую».
— Утром принесли?
— Час назад.
— Только?! Ведь я вчера ее дал из Москвы... Конечно, мог вечером сесть в поезд и утром был бы в Вильнюсе. Но ты на работе. Неприятно возвращаться в пустой дом.
Саулюс устало развалился в кресле, всем телом ощущая благодать семейной обители, струившуюся от привычного дивана, столика с газетами на нижней полочке, от стен, увешанных его и приятелей картинами, от телевизора, освещенного закатным солнцем. Хотелось откинуть голову, зажмуриться и молча блаженствовать: наконец ты дома; тебе же так хотелось домой («Я хочу домой»,— там, в горах, ты услышал этот голос — свой... а может, не свой?) — и вот ты здесь. Только вздохни поглубже, втяни в легкие воздух семейной обители, и тогда ты сможешь встать и крепко стоять на ногах. А вы все посторонитесь, скажешь всем, всем, и даже ты, Дагна, и ни о чем меня не спрашивай, потому что все сплошная чепуха, суета сует... И только одно... Одно...
— Тяжелая была поездка, да?
Руки Дагны — на сомкнутых коленях, сама она подалась вперед, кажется, вот-вот вскочит с краешка дивана.
— Тяжелая? Почему тяжелая?
— У тебя такой вид...
— Когда-нибудь расскажу тебе.
— Кофе принесу.
Саулюс стиснул поручни кресла, дерево застонало, выскочила лакированная дощечка. Поглядел на нее, хотел отшвырнуть как ненужную деревяшку, но тут же растерянно вставил в пазы, пристукнул кулаком — он аккуратный хозяин, и каждая вещь должна быть на своем месте.
Вернулась Дагна с серебряным подносом. Запахло кофе. По краешку чашки дзинь носик кофейника.
— Что с тобой?..— растянул губы в улыбке Саулюс и тут же замолк — как он раньше не заметил скорбных глаз Дагны, страдальчески поджатых губ? И этих морщинок... нарисованных как будто только что...
Саулюс поднял бокал белого вина, не спуская глаз с Дагны. Тревога закралась в сердце, холодила, стискивала его. Дагна не выбежала из двери навстречу ему, не обняла в прихожей, не прошептала: «Родной ты мой...» — не посмотрела преданными глазами ни в первый миг встречи, ни потом... ни сейчас... Как мог Саулюс быть таким слепым? «Ты поразительно ненаблюдателен»,— поговаривала Дагна. Да, он все время занят, погружен в собственный мир. Но сейчас... Как он мог ничего не заметить сейчас, перешагнув порог после трехнедельного отсутствия?..
Он не чувствовал вкуса вина. Перед глазами мелькнули солнечные виноградники Сент-Эмильона на юге Франции и холодные винные погреба, запотевшие хрустальные бокалы и влажные губы Беаты. Но вдруг все исчезло, нестерпимо захотелось спросить: что с тобой, Дагна, что случилось? Однако не спросил, почему-то медлил.
Он наполнил свой бокал и снова сказал то, что уже говорил в прихожей:
— Я нередко заставляю тебя ждать, но с этих пор, поверь, Дагна, больше тебе не придется...
Дагна приподняла руку, изящным, но нервным движением умоляя его помолчать. Пальцы ее сжались, кулачок в бессилии упал на колени.
— Несколько раз я начинала писать тебе письмо.
— Ты же не знала адреса.
— Письмо ты бы нашел на этом столике.— Плечи ее вздрогнули, Дагна испугалась своих слов, они так жутко прозвучали в этот долгожданный час.— Начинала и рвала. Лучше сказать... Теперь вижу, и сказать не смогу.— В серой, пригасшей голубизне глаз тихая мольба — понять.— Права была твоя мама, которая сказала когда-то: «Боюсь, как бы вы не усохли, оторвавшись от корней».
Снежный обвал обрушился на Саулюса, смял, потащил, покатил в ущелье.
— О чем ты говоришь, Дагна? Почему ты вдруг вспомнила мою маму и эти наивные слова?
— Тогда нам ее слова правда казались смешными. Но сейчас... Саулюс, мы с тобой не можем... вместе... жить.
Саулюс, съежившись, оглянулся на балконную дверь, словно кто-то прятался за ней. Открыть... Но не встал, только повел головой, унимая сковавшую горло судорогу.
— Подумай, Дагна...
— Я думала.
— Но почему ты?.. Почему, Дагна?
Глаза Дагны спрятаны под длинными ресницами; она прижала кончики пальцев к вискам, перламутровые ногти блестят словно драгоценное ожерелье. Дагна была прекрасна в этот час, женственно хрупка, и Саулюс испугался, что заставит ее сказать что-то чудовищное; слова эти взорвутся и разнесут все... все уничтожат, во что он верил, ради чего жил.
— Лучше не отвечай, Дагна. Лучше ничего не говори и не объясняй. Хотя бы пока... помолчим...
Пальцы Дагны медленно соскользнули с висков и впились в бледные щеки. Она встала.
— Я должна уйти.
— Сейчас?
Она кивнула.
— Побудь еще. Хотя бы полчаса.
— Я думала, вернешься, и я все... Не могу, Саулюс, сейчас не могу, когда ты так... когда я тебя вижу...
— Дагна!
— Ты все узнаешь и без меня.
— Подожди!..
— Когда-нибудь при встрече поговорим.
Оттолкнув кресло, Саулюс бросился к распахнутой
двери, собираясь удержать Дагну, не выпустить. Ведь это недоразумение, просто недоразумение, нельзя же так... вверх тормашками опрокинуть всю жизнь.
— Тебе что-то наболтали обо мне и ты поверила,
да?
Дагна стояла перед ним потупившись, вращая колечко на левой руке,— казалось, снимет и протянет — возьми, мне оно не нужно...
— Мало ли что набрешут... Я же не говорю, что я святой... Всякое могло случиться, но есть вещи, которые нельзя... Есть наша жизнь, Дагна, прожитые нами семнадцать лет, и я не знаю... почему ты уходишь... когда все так... Хотя, может, у тебя кто-то есть... может, за углом тебя ждет машина...
Он говорил задыхаясь, путаясь, пока наконец самому не стало тошно оттого, что несет черт знает что и Дагна сейчас посмотрит на него с омерзением.
— Не думай обо мне плохо,— ее рука коснулась отворота пиджака Саулюса.
От звука удаляющихся по цементной лестнице шагов у Саулюса подкосились ноги, он опустился на чемодан с подарками из Парижа и долго сидел в оцепенении, словно в гулком зале аэропорта в ожидании своего рейса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
— Дагна,— сказал Саулюс, отгоняя это странное наваждение,— никуда я больше не поеду и тебя одну не оставлю. Последний раз, Дагна.
Это не были только красивые слова, сказанные в минуту особой радости, радости встречи. Саулюс, конечно, мог выразиться и точнее: «в ближайшие годы никуда не поеду». Или еще точнее: «не поеду потому, что я должен работать, работать». Но разве не приятно женщине, когда будничные, тяжкие труды хоть ненадолго отступают перед любовью?
Дагна мягко высвободилась из его жестких рук, повернувшись, ушла в гостиную. Она похудела — Саулюс заметил, что темный цветастый костюмчик жены стал свободнее в талии. Но почему она надела этот костюмчик, словно собралась куда-то уходить? Или только что вернулась из города? Да она же бегала в парикмахерскую. Дагна всегда встречает его нарядная и праздничная, будто та самая девчонка, что ждала его
семнадцать лет назад в Каунасе, в Дубовой роще, на желтой скамье.
На шоколадного цвета столике лежала телеграмма. Саулюс не взял ее, знал — его телеграмма: «В пятницу около девятнадцати часов буду дома. Жди. Целую».
— Утром принесли?
— Час назад.
— Только?! Ведь я вчера ее дал из Москвы... Конечно, мог вечером сесть в поезд и утром был бы в Вильнюсе. Но ты на работе. Неприятно возвращаться в пустой дом.
Саулюс устало развалился в кресле, всем телом ощущая благодать семейной обители, струившуюся от привычного дивана, столика с газетами на нижней полочке, от стен, увешанных его и приятелей картинами, от телевизора, освещенного закатным солнцем. Хотелось откинуть голову, зажмуриться и молча блаженствовать: наконец ты дома; тебе же так хотелось домой («Я хочу домой»,— там, в горах, ты услышал этот голос — свой... а может, не свой?) — и вот ты здесь. Только вздохни поглубже, втяни в легкие воздух семейной обители, и тогда ты сможешь встать и крепко стоять на ногах. А вы все посторонитесь, скажешь всем, всем, и даже ты, Дагна, и ни о чем меня не спрашивай, потому что все сплошная чепуха, суета сует... И только одно... Одно...
— Тяжелая была поездка, да?
Руки Дагны — на сомкнутых коленях, сама она подалась вперед, кажется, вот-вот вскочит с краешка дивана.
— Тяжелая? Почему тяжелая?
— У тебя такой вид...
— Когда-нибудь расскажу тебе.
— Кофе принесу.
Саулюс стиснул поручни кресла, дерево застонало, выскочила лакированная дощечка. Поглядел на нее, хотел отшвырнуть как ненужную деревяшку, но тут же растерянно вставил в пазы, пристукнул кулаком — он аккуратный хозяин, и каждая вещь должна быть на своем месте.
Вернулась Дагна с серебряным подносом. Запахло кофе. По краешку чашки дзинь носик кофейника.
— Что с тобой?..— растянул губы в улыбке Саулюс и тут же замолк — как он раньше не заметил скорбных глаз Дагны, страдальчески поджатых губ? И этих морщинок... нарисованных как будто только что...
Саулюс поднял бокал белого вина, не спуская глаз с Дагны. Тревога закралась в сердце, холодила, стискивала его. Дагна не выбежала из двери навстречу ему, не обняла в прихожей, не прошептала: «Родной ты мой...» — не посмотрела преданными глазами ни в первый миг встречи, ни потом... ни сейчас... Как мог Саулюс быть таким слепым? «Ты поразительно ненаблюдателен»,— поговаривала Дагна. Да, он все время занят, погружен в собственный мир. Но сейчас... Как он мог ничего не заметить сейчас, перешагнув порог после трехнедельного отсутствия?..
Он не чувствовал вкуса вина. Перед глазами мелькнули солнечные виноградники Сент-Эмильона на юге Франции и холодные винные погреба, запотевшие хрустальные бокалы и влажные губы Беаты. Но вдруг все исчезло, нестерпимо захотелось спросить: что с тобой, Дагна, что случилось? Однако не спросил, почему-то медлил.
Он наполнил свой бокал и снова сказал то, что уже говорил в прихожей:
— Я нередко заставляю тебя ждать, но с этих пор, поверь, Дагна, больше тебе не придется...
Дагна приподняла руку, изящным, но нервным движением умоляя его помолчать. Пальцы ее сжались, кулачок в бессилии упал на колени.
— Несколько раз я начинала писать тебе письмо.
— Ты же не знала адреса.
— Письмо ты бы нашел на этом столике.— Плечи ее вздрогнули, Дагна испугалась своих слов, они так жутко прозвучали в этот долгожданный час.— Начинала и рвала. Лучше сказать... Теперь вижу, и сказать не смогу.— В серой, пригасшей голубизне глаз тихая мольба — понять.— Права была твоя мама, которая сказала когда-то: «Боюсь, как бы вы не усохли, оторвавшись от корней».
Снежный обвал обрушился на Саулюса, смял, потащил, покатил в ущелье.
— О чем ты говоришь, Дагна? Почему ты вдруг вспомнила мою маму и эти наивные слова?
— Тогда нам ее слова правда казались смешными. Но сейчас... Саулюс, мы с тобой не можем... вместе... жить.
Саулюс, съежившись, оглянулся на балконную дверь, словно кто-то прятался за ней. Открыть... Но не встал, только повел головой, унимая сковавшую горло судорогу.
— Подумай, Дагна...
— Я думала.
— Но почему ты?.. Почему, Дагна?
Глаза Дагны спрятаны под длинными ресницами; она прижала кончики пальцев к вискам, перламутровые ногти блестят словно драгоценное ожерелье. Дагна была прекрасна в этот час, женственно хрупка, и Саулюс испугался, что заставит ее сказать что-то чудовищное; слова эти взорвутся и разнесут все... все уничтожат, во что он верил, ради чего жил.
— Лучше не отвечай, Дагна. Лучше ничего не говори и не объясняй. Хотя бы пока... помолчим...
Пальцы Дагны медленно соскользнули с висков и впились в бледные щеки. Она встала.
— Я должна уйти.
— Сейчас?
Она кивнула.
— Побудь еще. Хотя бы полчаса.
— Я думала, вернешься, и я все... Не могу, Саулюс, сейчас не могу, когда ты так... когда я тебя вижу...
— Дагна!
— Ты все узнаешь и без меня.
— Подожди!..
— Когда-нибудь при встрече поговорим.
Оттолкнув кресло, Саулюс бросился к распахнутой
двери, собираясь удержать Дагну, не выпустить. Ведь это недоразумение, просто недоразумение, нельзя же так... вверх тормашками опрокинуть всю жизнь.
— Тебе что-то наболтали обо мне и ты поверила,
да?
Дагна стояла перед ним потупившись, вращая колечко на левой руке,— казалось, снимет и протянет — возьми, мне оно не нужно...
— Мало ли что набрешут... Я же не говорю, что я святой... Всякое могло случиться, но есть вещи, которые нельзя... Есть наша жизнь, Дагна, прожитые нами семнадцать лет, и я не знаю... почему ты уходишь... когда все так... Хотя, может, у тебя кто-то есть... может, за углом тебя ждет машина...
Он говорил задыхаясь, путаясь, пока наконец самому не стало тошно оттого, что несет черт знает что и Дагна сейчас посмотрит на него с омерзением.
— Не думай обо мне плохо,— ее рука коснулась отворота пиджака Саулюса.
От звука удаляющихся по цементной лестнице шагов у Саулюса подкосились ноги, он опустился на чемодан с подарками из Парижа и долго сидел в оцепенении, словно в гулком зале аэропорта в ожидании своего рейса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123