«Не зовите меня профессор Энгельс, – при первой же встрече сказала Нельсону руководительница, – просто Джудит», – однако на прием к ней надо было записываться за три дня, а сами встречи длились не больше десяти минут. За весь первый семестр она лишь однажды продержала его целый час, когда, заперев дверь и кусая ногти, принялась ругать книгу, которую напечатал ее знакомый в Принстоне. Книга с вложенным магазинным чеком лежала на столе. Другой раз Нельсон застал ее плачущей, с распухшими красными глазами. Аллергия, уверила она. Нельсон стал думать о Джудит как о чеховской героине, чахнущей в провинции, безнадежно влюбленной во врача-алкоголика и тоскующей по жизни в далеком и блистательном Санкт-Петербурге.
Он чувствовал себя Алисой в Зазеркалье. Невиннейшая реплика о спутанной хронологии у Конрада вызвала презрительный смех одногруппников (дело было как раз па семинаре у профессора Эванжелина). Суровая индуска, не глядя на Нельсона, с чопорным имперским акцентом объяснила, что всякий разговор о Конраде должен начинаться с его расизма.
– Почитайте Эдуарда Сайда, – добавила она убийственно-постколониальным шепотом. •
Сам Эванжелин не давал ученику ни малейшей поблажки. В первой же семестровой работе Нельсон героически взялся за Ницше (самого раннего из авторов, которых признавал Эванжелин), и профессор вернул работу с «двойкой» и единственным комментарием: на первой странице он обвел красным фломастером «литература» и написал на полях: «Когда я слышу это слово, я хватаюсь за пистолет».
Итак, первое, чему научила Нельсона магистратура, это молчать в тряпочку. Парадоксальным образом именно немногословие, как и статус единственного холостяка – не гомика во всей Центральной Индиане, привели его в объятия жгучей девицы с Восточного Побережья. Звали ее Лилит, и она была дочерью двух психоаналитиков – плод смешанного брака, ибо мама исповедовала Лакана, а папа был юнгианцем. Познакомившись с Нельсоном, Лилит приняла врожденную вежливость и либеральную широту взглядов за молчаливое участие в постмодернистском проекте, что бы это ни значило.
– У меня все продумано, – сказала она на первом же свидании, на выходе из университетской киношки после «Прошлым летом в Мариенбаде». В диссертации она намерена рассмотреть отражение тендерных восприятий в почтовых открытках, но еще не подвела теоретическую базу.
Слушая, Нельсон испугался. Кто для него Лилит? Не новая ли Венди Уолберг? Не притворяется ли он, будто ему интересно, потому что рассчитывает с ней переспать?
Он по-прежнему терзался моральной дилеммой, когда несколько часов спустя, в своей квартирке, Лилит объявила, что хочет вместе с ним исследовать взаимопроникновение власти, чувственности и наслаждения в тексте. На практике это означало по очереди привязывать друг друга эластичным бинтом к топчану и выкрикивать «трансгрессивные вещи», как в порнофильме. Теперь совесть Нельсона горела, как электрическая дуга. Когда пришла его очередь связывать Лилит, он скукожился и, дрожа, сел на край матраса. У Лилит тут же прорезался материнский инстинкт. Как только Нельсон ее развязал, она уложила его голову себе на колени и принялась ласково шептать, что все пустяки, и не каждому легко дается трансгрессивный эрос.
Под руководством Лилит Нельсон принялся истязать себя прозой французских авторов, чьи музыкальные именa каждый произносил по-своему: Барта, Бодрияра, Фуко. Он получил зачет у профессора Эванжелина, сдав работу, которую сам не вполне понимал, пространную экзегезу па тему «Реальность лингвистична». К этому времени Лилит почти убедила Нельсона, что его феноменальное знание английской литературы – своего рода детская травма, результат фаллоцентрического стремления отца поработить его сознание. В постели она часто просила Нельсона почитать стихи и затыкала ему рот перед последней строчкой. «Прерванный речевой акт» – называла это она и смеялась над его бессилием. Тут уже Нельсон не выдерживал и кидался на нее, но эластичные бинты держали крепко.
– «В дерзанье – цель!» – выкрикивала Лилит, охаживая Нельсона хлыстом. – Раб!
Но позже, на коротком топчане, под мерное сопение Лилит, Нельсону снилось, будто профессор Галлагер бьет его по пяткам каталогом Сирса и кричит: «Это дар!» Даже но сне Нельсон знал, что слова, которым научил его отец, никакая не логоцентрическая матрица в сознании. Напротив, сама теория литературы казалась ему решеткой, сухой и хрупкой, как стекло. Он произносил нужные слона, даже в более или менее правильном порядке, но так и не понял, что в этом увлекательного.
Нельсон сломался перед самыми каникулами. В кабинете у профессора Энгельс, выбирая курсы на следующий семестр, он заплакал. Впервые Джудит оторвала рассеянный взгляд от шкафов с книгами более удачливых конкурентов и посмотрела на Нельсона. С жаром отступника, возвращающегося в лоно Церкви, Нельсон признался, что читает романы, стихи и пьесы – другими словами, литературу – ради удовольствия. Он дрожал, слезы катились по его щекам. Он сказал, что по-прежнему, каждый день, слышит отцовский голос, произносящий: «Когда, гонимый миром и судьбою», и слова разливаются в его сердце рекой, струятся по жилам, как кровь. Джудит протянула ему салфетку.
– Ну и хорошо. – Она похлопала его по колену. – Кто учит вас другому?
Нельсон упомянул Лилит, которая в последнее время его избегала, и через силу выговорил фамилию Эванжелин. Джудит засмеялась и открыла ему маленькую тайну: его преподаватель литературной теории – на самом деле Бобби Эванджелайн из Луизианы, блудный отпрыск древнего каджунского рода охотников за креветками.
– Читайте, что вам нравится. – Джудит закачалась на стуле, прищелкивая пальцами: – Laissez les bontemps roulez!
Так Нельсон узнал, что даже его преподаватели в ИГУЭ находят профессора Эванжелина – как бы это сказать – немного outr?. Вскоре Эванжелин свалил в престижный частный университет, и Лилит, belle guirriere Нельсона, уехала с террористом в Северную Каролину, где в должный срок родила ему тройню. Много лет после разрыва Нельсона по-прежнему преследовала картина: Monsieur et Madame Professeur en famille толкают тройную коляску под неоготическими сводами – p?re, m?re et les enfants, Roland, Jacques et Michel – все пятеро бритые, в белых водолазках и твидовых пиджаках «в елочку».
Джудит Энгельс взяла Нельсона под свое крыло. Насчет чеховской героини оказалась полная чушь; вместо безнадежной любви у нее было за плечами неудачное замужество, и теперь она в одиночку растила десятилетнего гиперактивного мальчика, которого почему-то звала Подменышем. В ту их встречу она кусала ногти и плакала, потому что устала выкраивать из зарплаты младшего преподавателя на риталин, который прописал ребенку невропатолог, готовиться к лекциям и одновременно писать книгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110