Мне мнится все, что я утратил. Просто действительность разворачивается теперь в другой плоскости. И с какой стати мне сетовать на судьбу, если тут, на новом месте, я счастливей и сильнее? А разве мы с тобой не предавались всю свою жизнь грезам? Как же тогда прикажешь величать вожделенную нашу мечту о едином, сплоченном отечестве? Нашли повседневные усилия и потуги. Перенесенные нами лишения. Нашу безраздельную преданность. Самозабвенные наши труды. Разве не мечте, не грезе посвящалось все это? А свыше вмененная нам в долг неумолимость? Необходимость быть жестоким во имя всеобщего блага? Еще вопрос, кто сердобольнее и совестливее — мы или наши судьи. И уж если мы не погнушались пойти наперекор собственной нашей природе, то не ради ли осуществления наших мечтаний? Но ведь эти мечтания — они были не только нашими. Мы мечтали вместо тысяч и тысяч людей. Мы были жестокосерды, чтобы другие могли быть жалостливы и сердобольны. Мы брали на себя ответственность, чтобы другим жилось спокойно и надежно. А теперь наши мечты принадлежат одним нам. Только мне и только тебе.
Вчера ночью шах призвал меня к себе. Он обратился к звездочетам, прорицающим будущее по движению светил, и спросил, как ему обойтись с армянским царем. Поверить ли моим обещаниям покорности? По их совету Шапух отправил в Армению своих людей на скороходных верблюдах и приказал привезти оттуда землю и воду. Засыпал половину шатра армянской землей и окропил армянской водой, а другую половину не тронул, оставил там землю своей страны.
Я не знал этого, Васак. Вернее, знал, но словно бы заснул и позабыл об этом. Точно видел во сне другой сон.
Взяв меня за руку, шах прохаживался со мной по просторному шатру. На персидской земле он спросил: «Царь армянский Аршак, отчего ты стал мне врагом? Я любил тебя, как сына, а чем ты мне ответил? Развязал войну?»
«Согрешил и преступен пред тобою, — говорил я, отчетливо видя себя со стороны и с изумлением и ужасом слушая собственные слова. Я чуть было не пробудился, чтобы отвязаться от наваждения. Мои и Шапуховы сны перемешались. Я угодил в его сон. Чудом видел его сон, а не свой.— Покарай меня, и это будет справедливо».
Мы прохаживались по шатру, и вот, почувствовав под ногами армянскую землю, я вырвал руку, повернулся и бросил ему в лицо: «Прочь от меня, злодей-слуга, похитивший трон у истинно великих правителей! Ни тебе, ни сыновьям твоим не прощу я расправы с моими предками». Так продолжалось до утра. Из своего сна я переносился в его сон — и наоборот. Очутившись на персидской земле, падал шаху в ноги, молил прощения, каялся. А став на армянскую землю, возмущался, бранил его и грозил возмездием.
И я снова попал в крепость Анхуш. Не позволил, чтобы меня заковали. Сам опутал себя цепями. Крепче и ловчей тюремщиков, которых это очень удивило...
Не гляди на меня с упреком, спарапет. Мне ли не знать, что ты сколько уже времени не видишь снов? Сколько уже времени не дышишь, не живешь. Но ведь за Тебя живу я. За тебя и вместе с тобой. И твои сны тоже вижу я. Ты дал мне на это право...
Так вот, нынче ночью, когда несколько звезд крадучись проберутся в тесную мою клетушку, Шапух вызовет и тебя. Вызовет и спросит: «Значит, это ты, лиса, стоял нам колом в горле, это ты столько лет изводил нас, истребляя наших удальцов? Что же ты скажешь теперь, коли я прибью тебя, как прибил бы лису?» И клянусь всеми святыми, ты дашь ему такой ответ: «Выходит, до сих пор я был для тебя львом, а теперь я лисица? Но покуда я был Васаком, я был исполином, правая моя нога попирала одну гору, а левая — другую. Когда я переносил тяжесть своего тела на правую стопу, правая гора уходила в землю, а когда на левую - в землю уходила левая гора». Я заставлю Шапуха спросить: «Ну-ка скажи, что еще за горы попирал ты своей пятой?»
И я не лишу тебя удовольствия дать ему такую отповедь: «Одна из них - ты, другая - греческий государь».
Вот бы узнать, спарапет, что творится нынче в Армении. Я стосковался... И смешал свою тоску с твоей... По-прежнему ли глубоки еще теснины и высоки ли, как прежде, горы ? Цветут ли по весне абрикосы ? Дурманят ли, как встарь, свежие запахи сенокоса? Безошибочно ли находят армянское небо возвращающиеся с чужбины птицы? Рожают ли еще молодухи мальчиков? Приумножается ли племя армян? Сотрясают ли землю дружные пляски простолюдинов? Достигает ли божия слуха мольба армянина? Суровы ли, как бывало, зимы и знойны ли летние месяцы? Переносит ли меч воина передышку, пусть и недолгую, не рвется ли из ножен ? Прочным ли остается чудодейственный союз человека и металла? И где она теперь, Армения, что из себя представляет? Что у нее север и что - юг, где ее восточные рубежи и где западные? Кто ее царь? И есть ли вообще такая страна? Эх, спарапет, я задал тебе вереницу бессмысленных вопросов. Конечно же есть, конечно же по-старому, точь-в-точь как прежде, и нелепость этих вопросов лишь усугубляет мою боль: все как раньше, нет только нас с тобой. Без нашего участия крестят новорожденного и нарекают ему имя. Одерживают новые победы над врагом, недосчитываясь в боевых порядках нас. Ты бы не хотел сейчас стоять в строю самым незаметным ратником? Даже в разгар войны находится просвет для того, чтобы сыграть свадьбу, но нам не повеселиться на ней. Супостат разрушает, армянин же строит сызнова, но ни мне, ни тебе не дано видеть этого. Подчас, должно быть, нас с тобой вспоминают, но нас нет как нет...
Подумать только, никто мне и не предлагал бежать... Просто стражники ходят по застенкам и разносят еду. Их голоса сбили меня с толку. Я никогда не съедаю до конца того, что мне дают, спарапет. Непременно оставлю немного на твою долю. Хочу тебя убедить, что ты все еще жив.
Сегодня я не стану пить причитающейся мне воды. Хорошенько почищу тебя. И меня все время будет подмывать дотронуться до твоего кармана. В надежде найти и взять на память какую-нибудь смастеренную тобой деревянную безделушку. Но знаю, что так и не дотронусь; я боюсь, спарапет,— а вдруг карман пуст...
Ты частенько просишь рассказать о твоем сыне. И всякий раз, слушая мои рассказы, гордишься доблестными его деяниями. Особенно тебя взволновало, что спарапет Мушег захватил в плен Шапухов гарем и не только не отдал шахских жен и наложниц на поругание, но и, разместив на по-
возках, отправил в Тизбон. А Шапух, пораженный благородством спарайета, поднял за него чашу на пиру и воскликнул: «Да выпьет с нами всадник на белом скакуне», — ибо конь под Мушегом белый. Шапух повелел изобразить на своем кубке Мушега верхом на коне, ставил перед собой этот кубок во время пиршеств и поминутно твердил: «Да выпьет с нами всадник на белом скакуне».
Как-то раз молодой спарапет пленил одного из союзников Шапуха — албанского царя Урнайра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Вчера ночью шах призвал меня к себе. Он обратился к звездочетам, прорицающим будущее по движению светил, и спросил, как ему обойтись с армянским царем. Поверить ли моим обещаниям покорности? По их совету Шапух отправил в Армению своих людей на скороходных верблюдах и приказал привезти оттуда землю и воду. Засыпал половину шатра армянской землей и окропил армянской водой, а другую половину не тронул, оставил там землю своей страны.
Я не знал этого, Васак. Вернее, знал, но словно бы заснул и позабыл об этом. Точно видел во сне другой сон.
Взяв меня за руку, шах прохаживался со мной по просторному шатру. На персидской земле он спросил: «Царь армянский Аршак, отчего ты стал мне врагом? Я любил тебя, как сына, а чем ты мне ответил? Развязал войну?»
«Согрешил и преступен пред тобою, — говорил я, отчетливо видя себя со стороны и с изумлением и ужасом слушая собственные слова. Я чуть было не пробудился, чтобы отвязаться от наваждения. Мои и Шапуховы сны перемешались. Я угодил в его сон. Чудом видел его сон, а не свой.— Покарай меня, и это будет справедливо».
Мы прохаживались по шатру, и вот, почувствовав под ногами армянскую землю, я вырвал руку, повернулся и бросил ему в лицо: «Прочь от меня, злодей-слуга, похитивший трон у истинно великих правителей! Ни тебе, ни сыновьям твоим не прощу я расправы с моими предками». Так продолжалось до утра. Из своего сна я переносился в его сон — и наоборот. Очутившись на персидской земле, падал шаху в ноги, молил прощения, каялся. А став на армянскую землю, возмущался, бранил его и грозил возмездием.
И я снова попал в крепость Анхуш. Не позволил, чтобы меня заковали. Сам опутал себя цепями. Крепче и ловчей тюремщиков, которых это очень удивило...
Не гляди на меня с упреком, спарапет. Мне ли не знать, что ты сколько уже времени не видишь снов? Сколько уже времени не дышишь, не живешь. Но ведь за Тебя живу я. За тебя и вместе с тобой. И твои сны тоже вижу я. Ты дал мне на это право...
Так вот, нынче ночью, когда несколько звезд крадучись проберутся в тесную мою клетушку, Шапух вызовет и тебя. Вызовет и спросит: «Значит, это ты, лиса, стоял нам колом в горле, это ты столько лет изводил нас, истребляя наших удальцов? Что же ты скажешь теперь, коли я прибью тебя, как прибил бы лису?» И клянусь всеми святыми, ты дашь ему такой ответ: «Выходит, до сих пор я был для тебя львом, а теперь я лисица? Но покуда я был Васаком, я был исполином, правая моя нога попирала одну гору, а левая — другую. Когда я переносил тяжесть своего тела на правую стопу, правая гора уходила в землю, а когда на левую - в землю уходила левая гора». Я заставлю Шапуха спросить: «Ну-ка скажи, что еще за горы попирал ты своей пятой?»
И я не лишу тебя удовольствия дать ему такую отповедь: «Одна из них - ты, другая - греческий государь».
Вот бы узнать, спарапет, что творится нынче в Армении. Я стосковался... И смешал свою тоску с твоей... По-прежнему ли глубоки еще теснины и высоки ли, как прежде, горы ? Цветут ли по весне абрикосы ? Дурманят ли, как встарь, свежие запахи сенокоса? Безошибочно ли находят армянское небо возвращающиеся с чужбины птицы? Рожают ли еще молодухи мальчиков? Приумножается ли племя армян? Сотрясают ли землю дружные пляски простолюдинов? Достигает ли божия слуха мольба армянина? Суровы ли, как бывало, зимы и знойны ли летние месяцы? Переносит ли меч воина передышку, пусть и недолгую, не рвется ли из ножен ? Прочным ли остается чудодейственный союз человека и металла? И где она теперь, Армения, что из себя представляет? Что у нее север и что - юг, где ее восточные рубежи и где западные? Кто ее царь? И есть ли вообще такая страна? Эх, спарапет, я задал тебе вереницу бессмысленных вопросов. Конечно же есть, конечно же по-старому, точь-в-точь как прежде, и нелепость этих вопросов лишь усугубляет мою боль: все как раньше, нет только нас с тобой. Без нашего участия крестят новорожденного и нарекают ему имя. Одерживают новые победы над врагом, недосчитываясь в боевых порядках нас. Ты бы не хотел сейчас стоять в строю самым незаметным ратником? Даже в разгар войны находится просвет для того, чтобы сыграть свадьбу, но нам не повеселиться на ней. Супостат разрушает, армянин же строит сызнова, но ни мне, ни тебе не дано видеть этого. Подчас, должно быть, нас с тобой вспоминают, но нас нет как нет...
Подумать только, никто мне и не предлагал бежать... Просто стражники ходят по застенкам и разносят еду. Их голоса сбили меня с толку. Я никогда не съедаю до конца того, что мне дают, спарапет. Непременно оставлю немного на твою долю. Хочу тебя убедить, что ты все еще жив.
Сегодня я не стану пить причитающейся мне воды. Хорошенько почищу тебя. И меня все время будет подмывать дотронуться до твоего кармана. В надежде найти и взять на память какую-нибудь смастеренную тобой деревянную безделушку. Но знаю, что так и не дотронусь; я боюсь, спарапет,— а вдруг карман пуст...
Ты частенько просишь рассказать о твоем сыне. И всякий раз, слушая мои рассказы, гордишься доблестными его деяниями. Особенно тебя взволновало, что спарапет Мушег захватил в плен Шапухов гарем и не только не отдал шахских жен и наложниц на поругание, но и, разместив на по-
возках, отправил в Тизбон. А Шапух, пораженный благородством спарайета, поднял за него чашу на пиру и воскликнул: «Да выпьет с нами всадник на белом скакуне», — ибо конь под Мушегом белый. Шапух повелел изобразить на своем кубке Мушега верхом на коне, ставил перед собой этот кубок во время пиршеств и поминутно твердил: «Да выпьет с нами всадник на белом скакуне».
Как-то раз молодой спарапет пленил одного из союзников Шапуха — албанского царя Урнайра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124