Взамен невысокой деревянной ограды ставили высокую каменную стену...
Гнел вернулся со стражниками. Но увидел, что все на местах. Точно ничегошеньки не случилось. Не хватало только одного человека.
— Да здравствует царь! — гарцуя на белом коне, крикнул он что было сил.
И, откинув со лба прямую и жесткую прядь, приказал стражникам задержать присутствующих. Он представит Вара-зу Гнуни жалобу и потребует отрезать им языки. Но и градоправителю не расскажет он правды, выдумает что-нибудь: вдруг тот проговорится, и о случившемся узнают. А он, Гнел, шесть месяцев кряду по сто раз на дню будет бить перед святыми образами земные поклоны и даст обет, что унесет тайну в могилу.
Кроме того, он приказал стражникам незаметно последовать за беглецом, а настигнув, убить его на месте и поздно вечером подбросить тело к городской границе. Пусть думают, что это дело рук нахараров. Завтра он созовет всех аршакаванцев и устроит торжественные похороны. Точно так же поступил в свое время царь с неким князем.
— Да здравствует царь! — послышался чей-то слабый и запоздалый отклик.
Глава двадцать первая
Дворцовая свалка. Огромное кладбище всевозможной рухляди, обнесенное замшелой оградой.Если бы сюда пустили нищих, те разжились бы одеждой, не идущей ни в какое сравнение с их рваньем. Отпала бы у них и нужда спать на земле: на свалке там и сям виднелись мягкие лежанки и диваны. А найдись среди нищих предприимчивые ловкачи, они бы разбогатели, занявшись распродажей свалочного добра. Здесь, на этом пространстве запросто бы уместилось целое селение обездоленных со своей особой потайной жизнью, покой которой нарушался бы лишь в минуты, когда откуда-то сверху сбрасывают старье и шум падения отдается кругом раскатистым эхом.
Царь впервые очутился в этом таинственном уголке своего обиталища. Ошарашенно озирался, потому что, как в кривом потрескавшемся зеркале, видел здесь отражение дворцового быта. Возможно, тут имелись и вещи, некогда принадлежавшие ему. Встреча хозяина с отслужившими его вещами — это и приятная неожиданность, и мучительное воспоминание. Вот это, к примеру, старая его кровать, он узнает ее. Сколько самых скрытных, а подчас и самых зазорных ночных мыслей, сколько тяжких дум и мимолетных, случайных радостей похоронено вместе с нею; на ней, этой кровати, нередко рождались важнейшие для судеб страны решения, вместе с нею погребены его ошибки, а также — почему бы и нет? — кое-какие великие свершения... А женщины? Свидетельницей скольких побед была эта отжившая свое кровать, грубых побед не царя, но обыкновенного мужчины, побед, начисто лишенных чувства и любви, иначе какие ж это победы. А теперь кровать колченога — должно быть, низкие ножки поломались, когда ее сбросили с высоты, — по углам скопилась паутина, и вся она теперь — пристанище пыли и грязи.
Таким же, как свалочное барахло, воспоминанием был и этот человек, вполне соответствующий окружению. Казалось, из-за горы хлама перед царем вырос постоянный и единственный обитатель этого кладбища. Гнел — бывший князь, бывший отпрыск царского рода, бывший племянник. И нынешняя их встреча тоже диковинна. Будто встретились в загробном мире господин и старый слуга.
Стоя лицом к лицу, они долго всматривались друг в друга. Гнел изменился до неузнаваемости. Не будь царю заранее известно, с кем именно ему предстоит увидеться, он решил бы, что столкнулся с нищим бродягой. Прежними бы-
ли у Гйела только глаза — острые и колючие — да еще прямые жесткие волосы, поминутно спадающие на бледный лоб.Положив ладонь на рукоять меча, царь медленно двинулся вперед; Гнел попятился в замешательстве. Не обидно ли, если царь убьет его сейчас? Сейчас, когда благодаря его, Гнела, нечеловеческим усилиям Аршакаван мало-помалу становится на ноги. Гнел подумал об этом, но на его лице не мелькнуло и тени самодовольства или уверенности в том, что он достоин воздаяния за пережитое. Его заботило лишь одно. Как объяснить все это царю, как внушить, что тому на пользу, а что во вред.
— Это не мой город, Гнел. Здесь я не связан никакими обязательствами.
— Не убивай на свалке, царь.
— Странно, что ты все еще считаешь себя живым.
— Ты меня обманул. Знал, что только имя Парандзем заманит меня в ловушку...
— Я же говорил, ты воскреснешь цветком. Устремишься из земли к небу. Будешь расти в скалах, в безводной степи, там, где не растет ничто. По злобному упрямству, по слепой одержимости я тебя и распознаю... Но не сорву. Буду поливать тебя и холить, чтобы ты засох от пресыщения и уже не помышлял воскресать...
Царь наслаждался каждым своим словом, наслаждался куда больше, чем если бы эти его слова чудом — прямо на глазах — обратились в действительность. Ни он, ни Гнел по сию пору не отделяли человека от воплощенной в человеке идеи. И бессилие мучило и водило обоих. Ибо жизненные их пути пересеклись так, что они ненавидели один другого, а вот высший жребий крепко-накрепко их связал. И когда оказалось, что действующих лиц уже не двое, а трое: царь, Гнел и Парандзем, — именно тогда это противоречие предстало перед ним во всей остроте.
— Но ведь и я могу тебя убить, царь... Я моложе и ловчее. Гибче и подвижней.
— Ты меня не убьешь. Ведь я твоя мечта. Твой господин.
— А вдруг, царь, во мне пробудится человек? Нахлынут воспоминания. Одолеет тоска. Не буди же во мне человека, царь... Бога ради — не надо!
Царь уже вплотную подошел к Гнелу. Выхватил меч и, беззвучно смеясь, приставил к горлу вжавшегося в стену князя. А различив в глазах Гнела ужас, беззастенчиво расхохотался, опустил меч и вложил в ножны.
— Но ты и вправду испортил мне жизнь. Смешал все мои замыслы. Лишил сна и покоя.
— Ты сам виноват в этом, царь. Потому что не доверился мне сполна. Побоялся подчиниться человеку, которого, в сущности, нет.
— Я ждал от тебя чудес. Но мои дела вконец запутались.
— Ты не задержал нахараров. Не выдворил византийских и персидских послов. Стал игрушкой в женских руках. Признался в. своей нерешительности. Громогласно. Прилюдно. Захотел, чтобы и персы подумали, будто ты им друг, и византийцы сочли тебя союзником. Потом пошел на попятную, заметался из стороны в сторону. Но тебе не простят этой игры.
— Страну не построишь на жестокости, Гнел. Рано или поздно все рухнет.
— А на человеколюбии, царь, и подавно ничего не построить.
— Что же ты предлагаешь, племянник? Творить кулаком не только зло, но и добро?
Он задал этот вопрос с таким неподдельным, благородным негодованием, что ему показалось: теперь он неуязвим, сказанного более чем достаточно.
— С той лишь разницей, царь, — усмехнулся Гнел, — что для добра нужен кулак покрепче.
— Ты разглагольствуешь о благе страны, чтобы не выдать свою озлобленность, — заключил царь, уверенный, что эти слова для Гнела — пощечина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Гнел вернулся со стражниками. Но увидел, что все на местах. Точно ничегошеньки не случилось. Не хватало только одного человека.
— Да здравствует царь! — гарцуя на белом коне, крикнул он что было сил.
И, откинув со лба прямую и жесткую прядь, приказал стражникам задержать присутствующих. Он представит Вара-зу Гнуни жалобу и потребует отрезать им языки. Но и градоправителю не расскажет он правды, выдумает что-нибудь: вдруг тот проговорится, и о случившемся узнают. А он, Гнел, шесть месяцев кряду по сто раз на дню будет бить перед святыми образами земные поклоны и даст обет, что унесет тайну в могилу.
Кроме того, он приказал стражникам незаметно последовать за беглецом, а настигнув, убить его на месте и поздно вечером подбросить тело к городской границе. Пусть думают, что это дело рук нахараров. Завтра он созовет всех аршакаванцев и устроит торжественные похороны. Точно так же поступил в свое время царь с неким князем.
— Да здравствует царь! — послышался чей-то слабый и запоздалый отклик.
Глава двадцать первая
Дворцовая свалка. Огромное кладбище всевозможной рухляди, обнесенное замшелой оградой.Если бы сюда пустили нищих, те разжились бы одеждой, не идущей ни в какое сравнение с их рваньем. Отпала бы у них и нужда спать на земле: на свалке там и сям виднелись мягкие лежанки и диваны. А найдись среди нищих предприимчивые ловкачи, они бы разбогатели, занявшись распродажей свалочного добра. Здесь, на этом пространстве запросто бы уместилось целое селение обездоленных со своей особой потайной жизнью, покой которой нарушался бы лишь в минуты, когда откуда-то сверху сбрасывают старье и шум падения отдается кругом раскатистым эхом.
Царь впервые очутился в этом таинственном уголке своего обиталища. Ошарашенно озирался, потому что, как в кривом потрескавшемся зеркале, видел здесь отражение дворцового быта. Возможно, тут имелись и вещи, некогда принадлежавшие ему. Встреча хозяина с отслужившими его вещами — это и приятная неожиданность, и мучительное воспоминание. Вот это, к примеру, старая его кровать, он узнает ее. Сколько самых скрытных, а подчас и самых зазорных ночных мыслей, сколько тяжких дум и мимолетных, случайных радостей похоронено вместе с нею; на ней, этой кровати, нередко рождались важнейшие для судеб страны решения, вместе с нею погребены его ошибки, а также — почему бы и нет? — кое-какие великие свершения... А женщины? Свидетельницей скольких побед была эта отжившая свое кровать, грубых побед не царя, но обыкновенного мужчины, побед, начисто лишенных чувства и любви, иначе какие ж это победы. А теперь кровать колченога — должно быть, низкие ножки поломались, когда ее сбросили с высоты, — по углам скопилась паутина, и вся она теперь — пристанище пыли и грязи.
Таким же, как свалочное барахло, воспоминанием был и этот человек, вполне соответствующий окружению. Казалось, из-за горы хлама перед царем вырос постоянный и единственный обитатель этого кладбища. Гнел — бывший князь, бывший отпрыск царского рода, бывший племянник. И нынешняя их встреча тоже диковинна. Будто встретились в загробном мире господин и старый слуга.
Стоя лицом к лицу, они долго всматривались друг в друга. Гнел изменился до неузнаваемости. Не будь царю заранее известно, с кем именно ему предстоит увидеться, он решил бы, что столкнулся с нищим бродягой. Прежними бы-
ли у Гйела только глаза — острые и колючие — да еще прямые жесткие волосы, поминутно спадающие на бледный лоб.Положив ладонь на рукоять меча, царь медленно двинулся вперед; Гнел попятился в замешательстве. Не обидно ли, если царь убьет его сейчас? Сейчас, когда благодаря его, Гнела, нечеловеческим усилиям Аршакаван мало-помалу становится на ноги. Гнел подумал об этом, но на его лице не мелькнуло и тени самодовольства или уверенности в том, что он достоин воздаяния за пережитое. Его заботило лишь одно. Как объяснить все это царю, как внушить, что тому на пользу, а что во вред.
— Это не мой город, Гнел. Здесь я не связан никакими обязательствами.
— Не убивай на свалке, царь.
— Странно, что ты все еще считаешь себя живым.
— Ты меня обманул. Знал, что только имя Парандзем заманит меня в ловушку...
— Я же говорил, ты воскреснешь цветком. Устремишься из земли к небу. Будешь расти в скалах, в безводной степи, там, где не растет ничто. По злобному упрямству, по слепой одержимости я тебя и распознаю... Но не сорву. Буду поливать тебя и холить, чтобы ты засох от пресыщения и уже не помышлял воскресать...
Царь наслаждался каждым своим словом, наслаждался куда больше, чем если бы эти его слова чудом — прямо на глазах — обратились в действительность. Ни он, ни Гнел по сию пору не отделяли человека от воплощенной в человеке идеи. И бессилие мучило и водило обоих. Ибо жизненные их пути пересеклись так, что они ненавидели один другого, а вот высший жребий крепко-накрепко их связал. И когда оказалось, что действующих лиц уже не двое, а трое: царь, Гнел и Парандзем, — именно тогда это противоречие предстало перед ним во всей остроте.
— Но ведь и я могу тебя убить, царь... Я моложе и ловчее. Гибче и подвижней.
— Ты меня не убьешь. Ведь я твоя мечта. Твой господин.
— А вдруг, царь, во мне пробудится человек? Нахлынут воспоминания. Одолеет тоска. Не буди же во мне человека, царь... Бога ради — не надо!
Царь уже вплотную подошел к Гнелу. Выхватил меч и, беззвучно смеясь, приставил к горлу вжавшегося в стену князя. А различив в глазах Гнела ужас, беззастенчиво расхохотался, опустил меч и вложил в ножны.
— Но ты и вправду испортил мне жизнь. Смешал все мои замыслы. Лишил сна и покоя.
— Ты сам виноват в этом, царь. Потому что не доверился мне сполна. Побоялся подчиниться человеку, которого, в сущности, нет.
— Я ждал от тебя чудес. Но мои дела вконец запутались.
— Ты не задержал нахараров. Не выдворил византийских и персидских послов. Стал игрушкой в женских руках. Признался в. своей нерешительности. Громогласно. Прилюдно. Захотел, чтобы и персы подумали, будто ты им друг, и византийцы сочли тебя союзником. Потом пошел на попятную, заметался из стороны в сторону. Но тебе не простят этой игры.
— Страну не построишь на жестокости, Гнел. Рано или поздно все рухнет.
— А на человеколюбии, царь, и подавно ничего не построить.
— Что же ты предлагаешь, племянник? Творить кулаком не только зло, но и добро?
Он задал этот вопрос с таким неподдельным, благородным негодованием, что ему показалось: теперь он неуязвим, сказанного более чем достаточно.
— С той лишь разницей, царь, — усмехнулся Гнел, — что для добра нужен кулак покрепче.
— Ты разглагольствуешь о благе страны, чтобы не выдать свою озлобленность, — заключил царь, уверенный, что эти слова для Гнела — пощечина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124