Драстамат — самый родной мне человек на свете. Что же до
подлинной, сверхподлинной жизни, то ее олицетворяет этот длинный стол со множеством яств, внесенный и поставленный посреди темницы тюремщиками. И Аршак только теперь въяве ощутил и вполне осознал свое положение. О котором давным-давно не думал, которого попросту не знал. Он грустно оглядел валяющееся в углу рубище — неотъемлемую часть своего существа — и пожалел себя. Сравнил прошлое и настоящее — узрел порфироносного государя и закованного в кандалы узника. Отныне он утратит способность переноситься душою и мыслью в иной мир. Станет постоянным обитателем этой крепости. Уразумеет, что в той, четвертой стене нет ничего неизъяснимого и загадочного. Драстамат вскоре уйдет, и царь вновь погрузится в чудовищное свое одиночество. Лучше бы Драстамат не приходил. Не одарял этим пробуждением, счастливым и быстротечным мигом. Лучше бы вовсе не переживать никакого возрождения, не разлучаться со своими цепями и вретищем. Потому что даже мимолетная с ними разлука равносильна смерти. Сколько еще минет лет, прежде чем удастся снова свыкнуться с ними, смириться с этой преисподней и опять обрести блаженное состояние, которое завоевано ценою тысяч однообразных дней и за несколько минут утрачено.
— Я дарую тебе, сенекапет, высочайшую честь, — торжественно произнес царь, наслаждаясь осязанием чистой одежды и несомненной возможностью поесть досыта. — Я позволяю тебе надевать на одну ногу красный башмак. Я бы с радостью даровал тебе и второй. Но ты же знаешь, право носить пару красных башмаков дано лишь царю.
— Благодарствуй, царь,— взволнованно ответил Драстамат, заражаясь верой, звучавшей в каждом слове господина. — Это поистине великая честь.
Аршак, у которого от голода блестели глаза, бросился к столу; ему и в голову не пришло предложить сенекапету: присядь, раздели со мной трапезу. Потому что сказка тогда тотчас оборвалась бы, игра лишилась бы смысла. Он придвинул поближе блюдо с обедом, доверху наполнил свою тарелку, сунул в рот огромный кус мяса и, толком не разжевав, проглотил. На миг его взгляд застыл на яствах, которые в изобилии стояли на столе и которые пробудили в нем воспоминания, и он спросил:
— Нет ли перемен в распределении мест за столом ?
— Порядок нахарарских кресел все тот же, царь!
— Рад слышать. Стало быть, наше согласие не нарушено. И поскольку никто не понес наказания, никто не согрешил против престола — против престола, а не меня, — пускай каждый займет полагающееся ему место.
— Будет исполнено, царь!
Царь, как это ни странно, ничего не ел, только отпивал мелкими глотками вино. Видел застланный тончайшими скатертями стол с изящными креслами вокруг. Слышал дружное бряцание множества вилок, ложек и ножей, размеренный хряск жующих челюстей. Входили во главе со стольником слуги с подносами и блюдами в руках. Сновали под началом кравчего одетые в белое виночерпии. Сидящие вдоль стены гусаны затягивали красивые душевные песни, а танцовщицы воздавали своими плясками хвалу плоти и славили радость жизни.
— Кто теперь правит Арменией? — внезапно спросил Аршак.
— Твой сын, царь. Пап.
— Что с царицей Парандзем?
— Живет не тужит вместе с сыном.
— Кто католикос?
— Нерсес, царь.
— А спарапетом по-прежнему Мушег?
— Мушег, царь.
— А Гнел? Остерегайтесь таких людей, Драстамат. Всякий раз, слыша ответ, он не выказывал никакого к нему отношения и лишь кивал головой. Точно вопросы он задавал просто так, из приличия. Разве что услыхав о Парандзем, он бросил на Драстамата беглый взгляд и вновь принялся смаковать вино.
Драстамат воодушевленно рассказывал, как полки копьеносцев, яростно нападая на войско Шапуха и громя супостата, возглашали: «За тебя, храбрый Аршак!» Каждого убитого врага воины посвящали прежнему своему царю, как посвящают жертву богу, и восклицали: «Это тебе, Аршак!»
Царь словно бы и не слушал и только машинально кивал. Между тем мысленно он давал советы сыну. Напоминал преподанные когда-то уроки. Способен ли ты различать дальнюю дробь барабанов? Распознавать голоса власти, заговора, возмездия, труда, одиночества, жестокости? Или мои старания пропали втуне? Он скорбел о смерти жены и с опозданием, непростительным опозданием признавался, что очень ее любил. Просто тяжелые, многохлопотные времена мешали их счастью. Прости меня, Парандзем, прости, ежели и там, в лучшем из миров, ты все еще гневаешься на меня. Молил Нерсеса, чтобы стал Папу опорой, не думал, будто так уж легко похоронить армянское царство, и понял, что
церкви надлежит не противостоять, а споспешествовать единому благу страны. А Мушега упрекал за то, что отпустил на свободу плененных Щапуховых жен и албанского царя Ур-найра, и по праву старшинства учил — ненависти нет и быть не может победы.
— А как же Аршакаван, сенекапет? — не без колебаний спросил наконец царь. Затем, набычившись, уставил на Дра-стамата покрасневшие от вина глаза. — Говори начистоту, нечего меня жалеть! Сегодня ты обязан быть откровеннее, чем когда-либо.
— И следа не осталось, царь, — как в добрые старые времена, ровно и бесстрастно ответил Драстамат. — Там только земля да пепелище. Там бродят бездомные псы. И подолгу воют на луну.
— Дальше, сенекапет? — нетерпеливо спросил царь и внезапно перешел на крик: — Дальше, дальше!
— Но люди, царь, люди туда приходят,— словно воодушевленный окриком господина, сказал Драстамат; он казался себе преступником, оттого что не мог уже быть прежним сенекапетом, сухим и черствым. — Со всех концов страны идет туда простонародье. Пустынная эта степь стала для него святыней. Воины разгоняют странников, наказывают, секут, бросают в темницы... А они все идут и идут.
— Вот видишь, Драстамат, моя идея, идея свободного города, послужит возрождению страны. — Печальные глаза царя увлажнились, и он, не сомневаясь, решил: это и есть счастливейший миг его жизни, единственное достойное возмещение перенесенных им страданий. — Идея любви, равенства и труда. Пусть армянские нахарары рвут и мечут, пусть я сгнию в этом зловонном остроге, но я создал легенду, сенекапет, я создал предание. Сказку, которая будет передаваться из поколения в поколение. — И теперь уже бодро, беспечно и весело повторил давнишний свой вопрос: — Ну, так что же случилось, что я натворил, что ты уразумел, Драстамат?
— Ты дерзнул обогнать время, царь,— прилежно разъяснил Драстамат, снова входя в любимую свою роль, — Тебя никто не понял. Даже народ. Ты остался в одиночестве.
— А я, сенекапет, я-то понял свой народ? — Он помрачнел, снял со стены принесенный стражниками факел, приблизился к спарапету и осветил его лицо. — Одинок. Очень одинок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
подлинной, сверхподлинной жизни, то ее олицетворяет этот длинный стол со множеством яств, внесенный и поставленный посреди темницы тюремщиками. И Аршак только теперь въяве ощутил и вполне осознал свое положение. О котором давным-давно не думал, которого попросту не знал. Он грустно оглядел валяющееся в углу рубище — неотъемлемую часть своего существа — и пожалел себя. Сравнил прошлое и настоящее — узрел порфироносного государя и закованного в кандалы узника. Отныне он утратит способность переноситься душою и мыслью в иной мир. Станет постоянным обитателем этой крепости. Уразумеет, что в той, четвертой стене нет ничего неизъяснимого и загадочного. Драстамат вскоре уйдет, и царь вновь погрузится в чудовищное свое одиночество. Лучше бы Драстамат не приходил. Не одарял этим пробуждением, счастливым и быстротечным мигом. Лучше бы вовсе не переживать никакого возрождения, не разлучаться со своими цепями и вретищем. Потому что даже мимолетная с ними разлука равносильна смерти. Сколько еще минет лет, прежде чем удастся снова свыкнуться с ними, смириться с этой преисподней и опять обрести блаженное состояние, которое завоевано ценою тысяч однообразных дней и за несколько минут утрачено.
— Я дарую тебе, сенекапет, высочайшую честь, — торжественно произнес царь, наслаждаясь осязанием чистой одежды и несомненной возможностью поесть досыта. — Я позволяю тебе надевать на одну ногу красный башмак. Я бы с радостью даровал тебе и второй. Но ты же знаешь, право носить пару красных башмаков дано лишь царю.
— Благодарствуй, царь,— взволнованно ответил Драстамат, заражаясь верой, звучавшей в каждом слове господина. — Это поистине великая честь.
Аршак, у которого от голода блестели глаза, бросился к столу; ему и в голову не пришло предложить сенекапету: присядь, раздели со мной трапезу. Потому что сказка тогда тотчас оборвалась бы, игра лишилась бы смысла. Он придвинул поближе блюдо с обедом, доверху наполнил свою тарелку, сунул в рот огромный кус мяса и, толком не разжевав, проглотил. На миг его взгляд застыл на яствах, которые в изобилии стояли на столе и которые пробудили в нем воспоминания, и он спросил:
— Нет ли перемен в распределении мест за столом ?
— Порядок нахарарских кресел все тот же, царь!
— Рад слышать. Стало быть, наше согласие не нарушено. И поскольку никто не понес наказания, никто не согрешил против престола — против престола, а не меня, — пускай каждый займет полагающееся ему место.
— Будет исполнено, царь!
Царь, как это ни странно, ничего не ел, только отпивал мелкими глотками вино. Видел застланный тончайшими скатертями стол с изящными креслами вокруг. Слышал дружное бряцание множества вилок, ложек и ножей, размеренный хряск жующих челюстей. Входили во главе со стольником слуги с подносами и блюдами в руках. Сновали под началом кравчего одетые в белое виночерпии. Сидящие вдоль стены гусаны затягивали красивые душевные песни, а танцовщицы воздавали своими плясками хвалу плоти и славили радость жизни.
— Кто теперь правит Арменией? — внезапно спросил Аршак.
— Твой сын, царь. Пап.
— Что с царицей Парандзем?
— Живет не тужит вместе с сыном.
— Кто католикос?
— Нерсес, царь.
— А спарапетом по-прежнему Мушег?
— Мушег, царь.
— А Гнел? Остерегайтесь таких людей, Драстамат. Всякий раз, слыша ответ, он не выказывал никакого к нему отношения и лишь кивал головой. Точно вопросы он задавал просто так, из приличия. Разве что услыхав о Парандзем, он бросил на Драстамата беглый взгляд и вновь принялся смаковать вино.
Драстамат воодушевленно рассказывал, как полки копьеносцев, яростно нападая на войско Шапуха и громя супостата, возглашали: «За тебя, храбрый Аршак!» Каждого убитого врага воины посвящали прежнему своему царю, как посвящают жертву богу, и восклицали: «Это тебе, Аршак!»
Царь словно бы и не слушал и только машинально кивал. Между тем мысленно он давал советы сыну. Напоминал преподанные когда-то уроки. Способен ли ты различать дальнюю дробь барабанов? Распознавать голоса власти, заговора, возмездия, труда, одиночества, жестокости? Или мои старания пропали втуне? Он скорбел о смерти жены и с опозданием, непростительным опозданием признавался, что очень ее любил. Просто тяжелые, многохлопотные времена мешали их счастью. Прости меня, Парандзем, прости, ежели и там, в лучшем из миров, ты все еще гневаешься на меня. Молил Нерсеса, чтобы стал Папу опорой, не думал, будто так уж легко похоронить армянское царство, и понял, что
церкви надлежит не противостоять, а споспешествовать единому благу страны. А Мушега упрекал за то, что отпустил на свободу плененных Щапуховых жен и албанского царя Ур-найра, и по праву старшинства учил — ненависти нет и быть не может победы.
— А как же Аршакаван, сенекапет? — не без колебаний спросил наконец царь. Затем, набычившись, уставил на Дра-стамата покрасневшие от вина глаза. — Говори начистоту, нечего меня жалеть! Сегодня ты обязан быть откровеннее, чем когда-либо.
— И следа не осталось, царь, — как в добрые старые времена, ровно и бесстрастно ответил Драстамат. — Там только земля да пепелище. Там бродят бездомные псы. И подолгу воют на луну.
— Дальше, сенекапет? — нетерпеливо спросил царь и внезапно перешел на крик: — Дальше, дальше!
— Но люди, царь, люди туда приходят,— словно воодушевленный окриком господина, сказал Драстамат; он казался себе преступником, оттого что не мог уже быть прежним сенекапетом, сухим и черствым. — Со всех концов страны идет туда простонародье. Пустынная эта степь стала для него святыней. Воины разгоняют странников, наказывают, секут, бросают в темницы... А они все идут и идут.
— Вот видишь, Драстамат, моя идея, идея свободного города, послужит возрождению страны. — Печальные глаза царя увлажнились, и он, не сомневаясь, решил: это и есть счастливейший миг его жизни, единственное достойное возмещение перенесенных им страданий. — Идея любви, равенства и труда. Пусть армянские нахарары рвут и мечут, пусть я сгнию в этом зловонном остроге, но я создал легенду, сенекапет, я создал предание. Сказку, которая будет передаваться из поколения в поколение. — И теперь уже бодро, беспечно и весело повторил давнишний свой вопрос: — Ну, так что же случилось, что я натворил, что ты уразумел, Драстамат?
— Ты дерзнул обогнать время, царь,— прилежно разъяснил Драстамат, снова входя в любимую свою роль, — Тебя никто не понял. Даже народ. Ты остался в одиночестве.
— А я, сенекапет, я-то понял свой народ? — Он помрачнел, снял со стены принесенный стражниками факел, приблизился к спарапету и осветил его лицо. — Одинок. Очень одинок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124