Ведь он мой отец...
— Но он угрожает тебе. А угрожать тебе — все равно что угрожать стране. Это очень опасно.
— Может, я уговорю его? — заметался царь. — Вымолю у него прощение? Паду перед ним на колени?
— Размазня! Тряпка!
— Что ж мне тогда делать? — беспомощно спросил царь, почувствовав, что Гнел стал теперь полным хозяином положения.
— Не знаю. Но тебе должно быть известно, что он намеревался посадить меня на престол. Заменить мною тебя. Чтобы, воспользовавшись моей молодостью и неопытностью, самому править страной.
— Но мы же любим его, Гнел... Из-за тебя он обрушивает на мою голову проклятья. Он поднимает голос за справедливость. За истину. За тебя. — Царь шагнул к ограде, одним прыжком перемахнул через нее, в бешенстве схватил Гнела за горло и задыхаясь крикнул в лицо: — Скажешь еще хоть слово, издашь еще хоть звук... прибью как
собаку!
Гнел сжал что было сил царевы запястья, отвел его руки от своего горла и спокойнехонько развел по сторонам.
— И вот еще что, — невозмутимо сказал он. — Никто не должен знать, что я не был предателем. Не говори, будто я стал жертвой козней.
— А имя? Твое доброе имя?!
— Не беспокойся о нем. Думай только о своей выгоде. Это и моя выгода. — Его лицо смягчилось и подобрело — то была тень слабости, отсвет былой, исчезнувшей жизни, — и он заговорил, немного смущаясь и даже краснея: — Тебе нужен наследник, слышишь, тебе непременно нужен престолонаследник. Трон должен достаться твоему сыну. Парандзем родит тебе сына. Позволь, я дам ему имя. Я всегда мечтал иметь сына и назвать его Папом. Так пусть же это имя носит теперь твой сын. Царь Пап.
— Царь Пап! — Воодушевление Гнела передалось царю. — А что, звучит.
— Береги себя. Будь настороже. Остерегайся покушений. Храни свою жизнь. Никому не верь. Никому не доверяй. Не дай загубить себя втуне.
— Уже светает, Гнел. Я пойду. Прощай.
— Прощай, царь.
Они стояли лицом к лицу и смотрели друг на друга: Гнел - с развеваемыми ветром волосами, открытым челом, ясным взглядом, с громоздким, словно медленно поднимающийся верблюд, городом за спиной, и царь — с еще не угасшим страхом и сумятицей в Глазах, с бескрайней и пустынной степью за плечами.
Солнце еще не взошло, но уже забрезжил рассвет. Небо с минуты на минуту должно было окраситься багрянцем, принося обитателям Аршакавана день, полный новых забот и радостей, нового счастья и печалей, новых смертей и рождений, новых страхов и сомнений. Окрест еще не было ни души, но город уже проснулся, уже пробудился, жил невидимой, потайной жизнью.
Царь и Гнел замолчали, их взгляды непроизвольно обратились к городу, они чутьем улавливали какое-то непонятное, витавшее в воздухе возбуждение. Но шум, как это ни странно, обрел определенность не в городе, а в степи. Издалека мчался всадник, вздымая огромные клубы пыли. Конь несся с такой скоростью, что его ноги, чудилось, не касаются земли.
Отчаянно погонявший коня верховой приближался, и царь узнал в нем Драстамата. Драстамат натянул поводья, взмыленный конь заржал, поднялся на дыбы и стал как вкопанный. Драстамат соскочил с седла и срывающимся от волнения голосом сообщил тягостную весть, всю долгую дорогу обременявшую его плечи:
— Между Византией и Персией началась война!
Первым долгом царь сбросил укрывавшую лицо накидку — таиться было уже незачем. Так он почувствовал себя надежней и уверенней, а чутье подсказывало, что прежде всего ему необходимо сейчас именно ощущение надежности.
В знак верноподданности Гнел тотчас опустился на колени и почтительно склонил перед царем голову.Слава богу, эта весть застигла его не во дворце, где половина придворных украдкой говорила между собой по-персидски и половина по-гречески, а в Аршакаване, в его городе, в последнем его прибежище.
Царем овладело удивительное, редкостное спокойствие, словно для умиротворения смятенной души требовалась именно тягостная та весть, четко обозначившая границу, по ту сторону которой нет места нерешительности.
Заприметив на городской окраине всадника, аршакаванцы, будто сговорившись, кинулись к ограде и в изумлении замерли. Перед ними стоял царь, странновато одетый, отнюдь не в приличествующей его роду порфире, но все ж таки царь, ну конечно же царь — исчерпывающий ответ на любые их вопросы, единственный их оплот.
Толпа на глазах росла и сгрудилась перед царем.Это была их вторая встреча, и в глубокой, как и тогда, тишине толпа вновь взирала на царя, а царь на толпу.
— Да здравствует царь! — напоминая давешний урок, крикнул царь.
— Да здравствует царь! — дружно откликнулась толпа, доставив тем самым царю немалое удовольствие: стало быть, преподанный им урок не прошел даром и не забыт.
Нет, способный он мужик, этот аршакаванец, — одетый в рванье, босой, продубленный солнцем, грубый и крепкий что твой камень, но способный.
— Да здравствует царь! — сызнова единодушно гаркнула толпа, точно желая еще лучше выучить преподанный государем урок, еще лучше усвоить завет: чтить царей, любить отечество, жить сполоченно и драться за родную землю до последнего вздоха. И повторять этот завет, пока не затвердит назубок и пока не отпадет надобность его напоминать.
В этой тысячеустой здравице царь различил вдохновенный, сильный и молодой голос Гнела, а когда увидел, как толпа — точь-в-точь усердный и преуспевающий ученик — преклоняет колена пред своим вождем, его сердце преисполнилось радостью и ликованием.
«Значит, дела обстоят не так уж скверно, — подумал царь. — Не вешай носа».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава семнадцатая
Он отдал бы жизнь, лишь бы распутать клубок и вызнать, как же это получается, что десятки телег, груженных камнем, бревнами, песком и продовольствием, ежедневно отправляются в Аршакаван, а большая их часть туда не попадает; как же это так, лично он, царь, первый в стране человек, венценосец и порфироносец, могущественнейший среди армян, внимательно и пристально следит за строительством города, а дело опять -таки не двигается с места, кого не спроси, ответ один: я не виноват; все изворотливо оправдываются, приводят доказательства своей невиновности — и не какие-нибудь, а сплошь убедительные, неопровержимые. Кого тряхнуть за ворот, с кого требовать, кого карать?
Вдобавок прибыло посольство из Византии. Чего им от него надо? Не отвесить ли ему соотечественникам земной поклон да не сказать ли напрямки, по-мужицки: благодарствуйте, люди добрые, я сыт по горло, милости прошу, поцарствуйте и вы малость, пожелаете — принимайте византийское посольство, пожелаете — китайское, только оставьте меня в покое...
— Выбросьте из головы слово «нет»! — крикнул он собравшимся в тронном зале нахарарам. — Того нет, этого нет... Понадобится — вы у меня разрушите дворец и камень за камнем оттащите на своем горбу в Аршакаван.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
— Но он угрожает тебе. А угрожать тебе — все равно что угрожать стране. Это очень опасно.
— Может, я уговорю его? — заметался царь. — Вымолю у него прощение? Паду перед ним на колени?
— Размазня! Тряпка!
— Что ж мне тогда делать? — беспомощно спросил царь, почувствовав, что Гнел стал теперь полным хозяином положения.
— Не знаю. Но тебе должно быть известно, что он намеревался посадить меня на престол. Заменить мною тебя. Чтобы, воспользовавшись моей молодостью и неопытностью, самому править страной.
— Но мы же любим его, Гнел... Из-за тебя он обрушивает на мою голову проклятья. Он поднимает голос за справедливость. За истину. За тебя. — Царь шагнул к ограде, одним прыжком перемахнул через нее, в бешенстве схватил Гнела за горло и задыхаясь крикнул в лицо: — Скажешь еще хоть слово, издашь еще хоть звук... прибью как
собаку!
Гнел сжал что было сил царевы запястья, отвел его руки от своего горла и спокойнехонько развел по сторонам.
— И вот еще что, — невозмутимо сказал он. — Никто не должен знать, что я не был предателем. Не говори, будто я стал жертвой козней.
— А имя? Твое доброе имя?!
— Не беспокойся о нем. Думай только о своей выгоде. Это и моя выгода. — Его лицо смягчилось и подобрело — то была тень слабости, отсвет былой, исчезнувшей жизни, — и он заговорил, немного смущаясь и даже краснея: — Тебе нужен наследник, слышишь, тебе непременно нужен престолонаследник. Трон должен достаться твоему сыну. Парандзем родит тебе сына. Позволь, я дам ему имя. Я всегда мечтал иметь сына и назвать его Папом. Так пусть же это имя носит теперь твой сын. Царь Пап.
— Царь Пап! — Воодушевление Гнела передалось царю. — А что, звучит.
— Береги себя. Будь настороже. Остерегайся покушений. Храни свою жизнь. Никому не верь. Никому не доверяй. Не дай загубить себя втуне.
— Уже светает, Гнел. Я пойду. Прощай.
— Прощай, царь.
Они стояли лицом к лицу и смотрели друг на друга: Гнел - с развеваемыми ветром волосами, открытым челом, ясным взглядом, с громоздким, словно медленно поднимающийся верблюд, городом за спиной, и царь — с еще не угасшим страхом и сумятицей в Глазах, с бескрайней и пустынной степью за плечами.
Солнце еще не взошло, но уже забрезжил рассвет. Небо с минуты на минуту должно было окраситься багрянцем, принося обитателям Аршакавана день, полный новых забот и радостей, нового счастья и печалей, новых смертей и рождений, новых страхов и сомнений. Окрест еще не было ни души, но город уже проснулся, уже пробудился, жил невидимой, потайной жизнью.
Царь и Гнел замолчали, их взгляды непроизвольно обратились к городу, они чутьем улавливали какое-то непонятное, витавшее в воздухе возбуждение. Но шум, как это ни странно, обрел определенность не в городе, а в степи. Издалека мчался всадник, вздымая огромные клубы пыли. Конь несся с такой скоростью, что его ноги, чудилось, не касаются земли.
Отчаянно погонявший коня верховой приближался, и царь узнал в нем Драстамата. Драстамат натянул поводья, взмыленный конь заржал, поднялся на дыбы и стал как вкопанный. Драстамат соскочил с седла и срывающимся от волнения голосом сообщил тягостную весть, всю долгую дорогу обременявшую его плечи:
— Между Византией и Персией началась война!
Первым долгом царь сбросил укрывавшую лицо накидку — таиться было уже незачем. Так он почувствовал себя надежней и уверенней, а чутье подсказывало, что прежде всего ему необходимо сейчас именно ощущение надежности.
В знак верноподданности Гнел тотчас опустился на колени и почтительно склонил перед царем голову.Слава богу, эта весть застигла его не во дворце, где половина придворных украдкой говорила между собой по-персидски и половина по-гречески, а в Аршакаване, в его городе, в последнем его прибежище.
Царем овладело удивительное, редкостное спокойствие, словно для умиротворения смятенной души требовалась именно тягостная та весть, четко обозначившая границу, по ту сторону которой нет места нерешительности.
Заприметив на городской окраине всадника, аршакаванцы, будто сговорившись, кинулись к ограде и в изумлении замерли. Перед ними стоял царь, странновато одетый, отнюдь не в приличествующей его роду порфире, но все ж таки царь, ну конечно же царь — исчерпывающий ответ на любые их вопросы, единственный их оплот.
Толпа на глазах росла и сгрудилась перед царем.Это была их вторая встреча, и в глубокой, как и тогда, тишине толпа вновь взирала на царя, а царь на толпу.
— Да здравствует царь! — напоминая давешний урок, крикнул царь.
— Да здравствует царь! — дружно откликнулась толпа, доставив тем самым царю немалое удовольствие: стало быть, преподанный им урок не прошел даром и не забыт.
Нет, способный он мужик, этот аршакаванец, — одетый в рванье, босой, продубленный солнцем, грубый и крепкий что твой камень, но способный.
— Да здравствует царь! — сызнова единодушно гаркнула толпа, точно желая еще лучше выучить преподанный государем урок, еще лучше усвоить завет: чтить царей, любить отечество, жить сполоченно и драться за родную землю до последнего вздоха. И повторять этот завет, пока не затвердит назубок и пока не отпадет надобность его напоминать.
В этой тысячеустой здравице царь различил вдохновенный, сильный и молодой голос Гнела, а когда увидел, как толпа — точь-в-точь усердный и преуспевающий ученик — преклоняет колена пред своим вождем, его сердце преисполнилось радостью и ликованием.
«Значит, дела обстоят не так уж скверно, — подумал царь. — Не вешай носа».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава семнадцатая
Он отдал бы жизнь, лишь бы распутать клубок и вызнать, как же это получается, что десятки телег, груженных камнем, бревнами, песком и продовольствием, ежедневно отправляются в Аршакаван, а большая их часть туда не попадает; как же это так, лично он, царь, первый в стране человек, венценосец и порфироносец, могущественнейший среди армян, внимательно и пристально следит за строительством города, а дело опять -таки не двигается с места, кого не спроси, ответ один: я не виноват; все изворотливо оправдываются, приводят доказательства своей невиновности — и не какие-нибудь, а сплошь убедительные, неопровержимые. Кого тряхнуть за ворот, с кого требовать, кого карать?
Вдобавок прибыло посольство из Византии. Чего им от него надо? Не отвесить ли ему соотечественникам земной поклон да не сказать ли напрямки, по-мужицки: благодарствуйте, люди добрые, я сыт по горло, милости прошу, поцарствуйте и вы малость, пожелаете — принимайте византийское посольство, пожелаете — китайское, только оставьте меня в покое...
— Выбросьте из головы слово «нет»! — крикнул он собравшимся в тронном зале нахарарам. — Того нет, этого нет... Понадобится — вы у меня разрушите дворец и камень за камнем оттащите на своем горбу в Аршакаван.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124