Но только ударил его по голове древком копья и отпустил восвояси. И знаешь почему? Потому что не счел себя вправе равняться с человеком, который носит корону. Урнайра мог пленить лишь венценосец. А Мамиконяны — ты слышишь, спарапет? — Мами-коняны глубоко чтят венец, даже возложенный на врага.
То есть... То есть Мушег допускает такую же ошибку, как и его предки. Сражается с бесчестием честью, наивно полагая, что в этом сила армянина. А ведь это наша слабость, спарапет. Свидетели тому и я, и ты, и крепость Анхуш, и эти оковы... Всем нам мешает недостаток мужества. Избыток человечности. Обожествление нравственных побед.
Моя клетушка, должно быть, в конце коридора. Чем иначе объяснить, что они вечно приносят еду с опозданием? Иной раз до того оголодаешь, что боишься проглотить заодно и твою долю... Какой бишь нынче день? Какой месяц? Какая пора суток? Прошу-прошу — все равно не говорят. Может, из-за того, что я обращаюсь к ним по-армянски, а они не понимают?
Наконец-то у меня появилось время потолковать с самим собой. Давненько я с собою не встречался, не водил дружбы. Ну, привет тебе, Аршак! Как ты? Жив-здоров? Раз ты голоден, голоден так, что рябит в глазах, стало быть — жив. И на том спасибо. Радуйся и пой осанну всевышнему.
А теперь я расскажу тебе о своем городе. Слушай внимательно, это очень важно. Я расскажу не о городе, который погиб, а о новом Аршакаване, что снится мне еженощно.
В моем новом городе новорожденные в первый же день, едва явившись на свет, отправятся на охоту и все до одного подстрелят по дикому барану, изжарят и съедят. Навалят в лесу деревьев и выстроят себе жилье. В моем новом городе будут рождаться богатыри, клянусь тебе этими оковами, Ар-шакуни Аршак...
Страшно хочется пить, спарапет. В горле першит — очень уж разговорился. Не обижайся, если я выпью воду до дна.Завтра я непременно тебя искупаю. Даю слово, завтра — никаких отлагательств и отсрочек. Когда человека мучает жажда, он обязательно проливает воду на себя или же на пол. А вот когда жажда не особенно докучает, не пропадает ни капли. Видишь, сколько пролилось? Понял теперь, как мне хотелось пить?
Цепь коротка... Коротка, коротка! Это звено слабеет. Надо бы остеречь их... Сделаю где-нибудь заметку, не то забуду...
В дальнем углу каморки, подобрав цепи, намертво вцепившись в них обеими руками и уставив немигающий взгляд в потолок, лежал на полу Аршак. Он погрузился, ушел в себя. То была минута, когда в его мозгу возникали и рушились миры. Он жил таинственной, отрешенной от действительности жизнью и, казалось, вновь и вновь приближался к решению великой тайны бытия. Скоро, очень скоро он постигнет смысл своего появления на свет, перенесенных им страданий и надвигающейся смерти. Но вожделенное откровение всякий раз откладывалось на завтра, не возбуждая ни сожаления, ни разочарования. Он был счастлив, этот закованный в цепи человек, потому что умел воплотить в зримые образы все то, о чем думал. Тело его было здесь, на этом холодном и сыром полу, а мысль витала где-то далеко. Он созидал страну, творил сплоченное, сильное отечество, укреплял его рубежи, сокрушал внутренних и внешних врагов, принимал решения одно мудрее другого, с кропотливостью пчелы лепил общество, в котором люди жили бы в единении и согласии, а вечером, утомленный, с сознанием исполненного долга, возвращался в крепость Анхуш, спускался в темницу и заковывал себя в кандалы. При чем тут воображение, если он уставал, напрягал силы, тревожился, подчас даже попадал впросак, а едва тело забирало над ним полную власть, забывал свое таинственное, отрешенное от действительности бытие, мучился от голода и холода, мечтал дотянуться до противоположной стены, на одно мгновение припасть щекой к сырым камням, и расскажи ему кто-нибудь, где он давеча витал в грезах, не поверил бы и ничего не смог бы припомнить.
Он не услышал, как со скрежетом отворилась тяжелая кованая дверь и в его клетушку вошел высокий, дюжий мужчина. Войдя, неуверенно шагнул, дал глазам свыкнуться с темнотой, затем взглядом отыскал узника и застыл как вкопанный. Тихо, царь спит! Вот так, недвижимо и затаив
дыхание, он простоит до тех пор, пока царь не пробудится. Когда стражники со скрежетом закрыли дверь и задвинули засов, пришедший огорчился, что ему не удастся уже безукоризненно выполнить свой долг и уберечь сон господина. Но господин, должно быть, спал весьма крепко и шум никак ему не мешал. Пришедший внимательно осмотрелся, увидел царевы вретища и оковы, валяющийся на голом и бугристом полу бесформенный глиняный сосуд, недоеденную похлебку в грязной миске и насилу сдержал слезы. Однако он не имел права жалеть царя и оплакивать его судьбу, потому что выказал бы этим свое над ним превосходство. В каком бы положении ни очутился царь, я его подданный и слуга. Даже теперь жалости достоин скорее я, нежели он. В полутьме пришедший углядел рядом с собой какую-то тень и резко обернулся. Увидел на небольшом возвышении призрак спа-рацета Васака и побелел как полотно. Они стояли лицом к лицу и во все глаза смотрели друг на друга. Сглотнув слюну, пришедший неуверенно протянул вперед руку, будто хотел потрогать видение и проверить, призрак перед ним или же нет. Но не нашел в себе сил и осторожно отступил в сторону. И только тут заметил — глаза у царя открыты. Но царь не хотел видеть пришедшего. Не хотел слышать его шагов. Он оставил в темнице лишь тело, чтобы наивные стражники по-прежнему считали, будто отсюда мухе и той не улететь. Пришедший не дыша приблизился к господину, чуть поклонился и шепнул:
— Царь...
Царь не ответил. Он давал бой Шапуху, Коль скоро это воображение, а не действительность, то отчего же победа склоняется к врагу? Ведь в воображении неизменно берут верх. Армянское войско отступает и попадает в западню. Со всех сторон стоят ряды щитоносцев, подобно' крепостным стенам укрывая вражеские полки. Полки перестраиваются, и воины с секирами и бердышами переходят в наступление.
— Это я, царь... Драстамат. Твой сенекапет.
Царь вопросительно поглядел на пришедшего, затем недовольно отвел взгляд, снова уставил глаза в потолок и на сей раз увидел свою смерть. Его обрядили в рубаху и порты. Одежда оказалась непомерно велика и страшно топорщилась. Рубаху перехватили поясом, на котором висела сабля. К бедру привязали короткий меч, однако его накрыло одной из бесчисленных складок. Аршака вытолкнули в бесконечно узкий коридор, где он очутился в окружении воинов со щитами. Воины пихали его и теребили, а он, утопая в одежде, нелепо взмахивал руками и пытался обнажить оружие. Ан не
тут-то было: одежда сковывала его движения, и в ее складках запутывались то меч, то сабля...
— Неужели не узнаешь, царь? Это я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
То есть... То есть Мушег допускает такую же ошибку, как и его предки. Сражается с бесчестием честью, наивно полагая, что в этом сила армянина. А ведь это наша слабость, спарапет. Свидетели тому и я, и ты, и крепость Анхуш, и эти оковы... Всем нам мешает недостаток мужества. Избыток человечности. Обожествление нравственных побед.
Моя клетушка, должно быть, в конце коридора. Чем иначе объяснить, что они вечно приносят еду с опозданием? Иной раз до того оголодаешь, что боишься проглотить заодно и твою долю... Какой бишь нынче день? Какой месяц? Какая пора суток? Прошу-прошу — все равно не говорят. Может, из-за того, что я обращаюсь к ним по-армянски, а они не понимают?
Наконец-то у меня появилось время потолковать с самим собой. Давненько я с собою не встречался, не водил дружбы. Ну, привет тебе, Аршак! Как ты? Жив-здоров? Раз ты голоден, голоден так, что рябит в глазах, стало быть — жив. И на том спасибо. Радуйся и пой осанну всевышнему.
А теперь я расскажу тебе о своем городе. Слушай внимательно, это очень важно. Я расскажу не о городе, который погиб, а о новом Аршакаване, что снится мне еженощно.
В моем новом городе новорожденные в первый же день, едва явившись на свет, отправятся на охоту и все до одного подстрелят по дикому барану, изжарят и съедят. Навалят в лесу деревьев и выстроят себе жилье. В моем новом городе будут рождаться богатыри, клянусь тебе этими оковами, Ар-шакуни Аршак...
Страшно хочется пить, спарапет. В горле першит — очень уж разговорился. Не обижайся, если я выпью воду до дна.Завтра я непременно тебя искупаю. Даю слово, завтра — никаких отлагательств и отсрочек. Когда человека мучает жажда, он обязательно проливает воду на себя или же на пол. А вот когда жажда не особенно докучает, не пропадает ни капли. Видишь, сколько пролилось? Понял теперь, как мне хотелось пить?
Цепь коротка... Коротка, коротка! Это звено слабеет. Надо бы остеречь их... Сделаю где-нибудь заметку, не то забуду...
В дальнем углу каморки, подобрав цепи, намертво вцепившись в них обеими руками и уставив немигающий взгляд в потолок, лежал на полу Аршак. Он погрузился, ушел в себя. То была минута, когда в его мозгу возникали и рушились миры. Он жил таинственной, отрешенной от действительности жизнью и, казалось, вновь и вновь приближался к решению великой тайны бытия. Скоро, очень скоро он постигнет смысл своего появления на свет, перенесенных им страданий и надвигающейся смерти. Но вожделенное откровение всякий раз откладывалось на завтра, не возбуждая ни сожаления, ни разочарования. Он был счастлив, этот закованный в цепи человек, потому что умел воплотить в зримые образы все то, о чем думал. Тело его было здесь, на этом холодном и сыром полу, а мысль витала где-то далеко. Он созидал страну, творил сплоченное, сильное отечество, укреплял его рубежи, сокрушал внутренних и внешних врагов, принимал решения одно мудрее другого, с кропотливостью пчелы лепил общество, в котором люди жили бы в единении и согласии, а вечером, утомленный, с сознанием исполненного долга, возвращался в крепость Анхуш, спускался в темницу и заковывал себя в кандалы. При чем тут воображение, если он уставал, напрягал силы, тревожился, подчас даже попадал впросак, а едва тело забирало над ним полную власть, забывал свое таинственное, отрешенное от действительности бытие, мучился от голода и холода, мечтал дотянуться до противоположной стены, на одно мгновение припасть щекой к сырым камням, и расскажи ему кто-нибудь, где он давеча витал в грезах, не поверил бы и ничего не смог бы припомнить.
Он не услышал, как со скрежетом отворилась тяжелая кованая дверь и в его клетушку вошел высокий, дюжий мужчина. Войдя, неуверенно шагнул, дал глазам свыкнуться с темнотой, затем взглядом отыскал узника и застыл как вкопанный. Тихо, царь спит! Вот так, недвижимо и затаив
дыхание, он простоит до тех пор, пока царь не пробудится. Когда стражники со скрежетом закрыли дверь и задвинули засов, пришедший огорчился, что ему не удастся уже безукоризненно выполнить свой долг и уберечь сон господина. Но господин, должно быть, спал весьма крепко и шум никак ему не мешал. Пришедший внимательно осмотрелся, увидел царевы вретища и оковы, валяющийся на голом и бугристом полу бесформенный глиняный сосуд, недоеденную похлебку в грязной миске и насилу сдержал слезы. Однако он не имел права жалеть царя и оплакивать его судьбу, потому что выказал бы этим свое над ним превосходство. В каком бы положении ни очутился царь, я его подданный и слуга. Даже теперь жалости достоин скорее я, нежели он. В полутьме пришедший углядел рядом с собой какую-то тень и резко обернулся. Увидел на небольшом возвышении призрак спа-рацета Васака и побелел как полотно. Они стояли лицом к лицу и во все глаза смотрели друг на друга. Сглотнув слюну, пришедший неуверенно протянул вперед руку, будто хотел потрогать видение и проверить, призрак перед ним или же нет. Но не нашел в себе сил и осторожно отступил в сторону. И только тут заметил — глаза у царя открыты. Но царь не хотел видеть пришедшего. Не хотел слышать его шагов. Он оставил в темнице лишь тело, чтобы наивные стражники по-прежнему считали, будто отсюда мухе и той не улететь. Пришедший не дыша приблизился к господину, чуть поклонился и шепнул:
— Царь...
Царь не ответил. Он давал бой Шапуху, Коль скоро это воображение, а не действительность, то отчего же победа склоняется к врагу? Ведь в воображении неизменно берут верх. Армянское войско отступает и попадает в западню. Со всех сторон стоят ряды щитоносцев, подобно' крепостным стенам укрывая вражеские полки. Полки перестраиваются, и воины с секирами и бердышами переходят в наступление.
— Это я, царь... Драстамат. Твой сенекапет.
Царь вопросительно поглядел на пришедшего, затем недовольно отвел взгляд, снова уставил глаза в потолок и на сей раз увидел свою смерть. Его обрядили в рубаху и порты. Одежда оказалась непомерно велика и страшно топорщилась. Рубаху перехватили поясом, на котором висела сабля. К бедру привязали короткий меч, однако его накрыло одной из бесчисленных складок. Аршака вытолкнули в бесконечно узкий коридор, где он очутился в окружении воинов со щитами. Воины пихали его и теребили, а он, утопая в одежде, нелепо взмахивал руками и пытался обнажить оружие. Ан не
тут-то было: одежда сковывала его движения, и в ее складках запутывались то меч, то сабля...
— Неужели не узнаешь, царь? Это я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124