Такая же точно случайность могла привести его к приверженцам Византии. Или же к царю. Он был непомерно честолюбив и кстати и некстати оскорблялся, что им пренебрегают, не интересуются его мне-
нием, не советуются с ним. И, опасаясь в смутные эти дни вновь оказаться непричастным к столь важным событиям, не захотел отсиживаться дома и присоединился к тому, кто первым встретился на его пути. Однажды Меружан спросил его совета по какому-то пустячному поводу и тотчас превратился для него в зеницу ока.
— Мы собрались здесь не затем, чтобы выяснять отношения между родственниками, — грубо прервал Мамиконянов Камсаракан. — Это ваше семейное дело, и других оно не касается.
Он по сию пору чувствовал на своем запястье тяжесть царевой руки, по сию пору не забывал постыдного своего поражения. Мужчине лучше быть глупым и нищим, но не уступать другому в силе. Поражение из-за слабости мышц — есть ли что-нибудь позорнее этого?! Он непрестанно искал повода схватиться врукопашную, хотя подозревал и понимал: этим он выдает себя с головой, признает перед всеми, что не запамятовал обиды; но, зная это, не умел побороть соблазн и невольно выставлял напоказ собственный срам: «Не помериться ли нам силами, князь? Боишься, одолею? И пускай, слабак — не дурак, невелика беда. Ха-ха-ха-ха-ха».
— Твое здоровье, спарапет, — сказал Меружан Арцруни, поднимая полный вина кубок. — Не знаю, окажемся ли мы с тобой в одном стане или в разных, вероятно в разных, но, так или иначе, знай: мы боремся за эту страну. Звучит нелепо, ведь мы готовы перегрызть друг другу глотку ради того, чтобы любить и защищать одно и то же.
Вардза Апауни усердно закивал.
— И ты убьешь меня, уверяя, что это — ради отечества?
— Да, спарапет. Равно как и ты — меня.
— Ты просто оправдываешь свою измену. Пытаешься придать ей значительность, чтобы не пасть в собственных глазах. — Спарапет разгневался и потерял самообладание: ему казалось, будто его принимают за дурака и хотят средь бела дня обвести вокруг пальца.
— Ты воин, и любить родину означает для тебя погибнуть за нее в бою,— спокойно возразил Меружан, стараясь не обращать внимания на нанесенное ему оскорбление. — Для меня же всякая смерть должна быть исполнена смысла. Я против неразумных жертв. Я против сражений, на которые ты нас толкал.
— И даже против моих побед? — уязвил его Васак.
— Да, и твоих побед тоже. Если уж хочешь знать, то именно побед. Утри тебе враг нос с самого начала, это, поверь мне, пошло бы армянам только на пользу.
— Не понимаю, князь. Ей-богу, не понимаю. Если ты намерен меня бесчестить, тогда дело другое. Так и скажи, чтобы я не напрягал ум.
— Господь с тобой, спарапет. И в мыслях такого не было. Если, по-твоему, я тебя бесчещу, я готов просить прощения.
— Нет, ты все-таки скажи, почему ты против моих побед. И неужто гибель в бою всегда бессмысленна?
— По большому счету — да. Ты победил только в этот день. Только в этом сражении. Только единожды наелся досыта, а тебе уже возомнилось, что ты и впредь никогда не испытаешь голода. Но ведь любой полководец дает только одно сражение в жизни, и это его сражение — самое решительное и роковое. Только одно в жизни, спарапет, не более, — поднял Меружан палец. — Ты и сам знаешь, что все прочее — ложь. И знаешь, что в этом-то сражении ты и будешь побежден.
Вардза Апауни восхищенно кивнул.
— Обожди, князь, — отмахнулся от него Васак, потому что Вардза уже раздражал его. — Что же получается ? Примем безропотно наше поражение и будем сложа руки смотреть, как гибнет страна?
— Да, спарапет, примем наше поражение. Это решение здравое и полезное. Ибо тогда мы будем принуждены искать более действенные пути.
— И идти на поклон к персидскому шаху?
— Или к императору. Это уже иной вопрос. Будь любезен, обсудим его вместе и, может статься, найдем общий язык. Уверяю тебя, мы готовы обратиться к тому, на кого укажет царь. Что же еще сверх этого? Лишь бы указал, указал! — внезапно выкрикнул он. — А не уповал на свои силы. Или на аршакаванский сброд.
— Я пойду, князья... — поднялся Ваан Мамиконян.— Пойду передохну... Как решат братья, так тому и быть... Они старше меня...
И молча, опустив голову, покинул небольшую залу.
— Мы, князь, уповаем только на себя, на наше единство, на нашу сплоченность, — безнадежно и с горечью проговорил Васак, уже не веря в успех своего предприятия. — Я прошу тебя, князь... я, с седой моей головой, с моим красным стягом, с моим гербом, с моими высочайшими воинскими отличиями... Прошу тебя, не ходи к шаху... Помирись с царем...
— Может, не ходить, раз он так просит? — сказал Вардза Апауни, и Васак вновь отмахнулся от него.
— Я не могу видеть мою землю, попираемую персами и византийцами, не могу видеть, как ее топчут, — ответил
Меружан, подавленный искренней мольбой спарапета. — Во время войны я хочу быть одной из воюющих сторон, а не жертвой.
— Не забывай, что потом твой союзник пожрет тебя.
— Ну конечно, пожрет, конечно же,— засмеялся Меружан.— Разве я утверждаю обратное? Еще как пожрет! А мы примкнем к другой стороне.
— И это жизнь?
— Да, спарапет. Я указываю, как жить — хитря, пресмыкаясь, меняя цвет кожи, но все-таки жить. А каков же твой клич?
— Либо жизнь, либо смерть, — взволнованно произнес Васак.
— Нет, только жизнь. Только жизнь.
— Любой ценой?
— Да, любой ценой!
— Ценой унижения, покорности?
— Да, и унижения, и покорности.
Кенан Аматуни подавал Меружану какие-то знаки и мучился оттого, что молодой князь не замечает его. Он шагнул было вперед, намереваясь шепнуть тому что-то, но раздраженный голос Меружана остановил его на полпути:
— Ладно, уже ясно...
— Лжешь, князь. Все, что ты говоришь, — ложь. Каждое слово, каждый звук. Ты хочешь стать царем, и ничего больше.
Васак высказался и загордился. Приосанился — герой, да и только. Вырос в собственных глазах. Расправил плечи, поудобней устроился в кресле и допил до дна вино. Вот так-то, красавец Меружан, знай наших. Съел?
— Да, хочу, — улыбнулся Меружан. — А разве я когда-нибудь отнекивался?
— Что?! — Васака поразила его беззастенчивость, и он тут же упал в собственных глазах. — И ты смеешь говорить об этом?
— Отчего же нет, спарапет? Если я чувствую себя готовым стать во главе страны, если я не глуп, не хвор, полон сил и решимости, то отчего же мне таиться? Не довольно ли разыгрывать девическую стыдливость, не пора ли назвать вещи своими именами? Отчего кто-то занимает трон по той лишь причине, что он, видите ли, престолонаследник? А если он болван, если он недоумок? Это не беда, зато все честь по чести, чинно и благопристойно. Отчего спарапетом должен стать твой сын? Только оттого, что он твой сын?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
нием, не советуются с ним. И, опасаясь в смутные эти дни вновь оказаться непричастным к столь важным событиям, не захотел отсиживаться дома и присоединился к тому, кто первым встретился на его пути. Однажды Меружан спросил его совета по какому-то пустячному поводу и тотчас превратился для него в зеницу ока.
— Мы собрались здесь не затем, чтобы выяснять отношения между родственниками, — грубо прервал Мамиконянов Камсаракан. — Это ваше семейное дело, и других оно не касается.
Он по сию пору чувствовал на своем запястье тяжесть царевой руки, по сию пору не забывал постыдного своего поражения. Мужчине лучше быть глупым и нищим, но не уступать другому в силе. Поражение из-за слабости мышц — есть ли что-нибудь позорнее этого?! Он непрестанно искал повода схватиться врукопашную, хотя подозревал и понимал: этим он выдает себя с головой, признает перед всеми, что не запамятовал обиды; но, зная это, не умел побороть соблазн и невольно выставлял напоказ собственный срам: «Не помериться ли нам силами, князь? Боишься, одолею? И пускай, слабак — не дурак, невелика беда. Ха-ха-ха-ха-ха».
— Твое здоровье, спарапет, — сказал Меружан Арцруни, поднимая полный вина кубок. — Не знаю, окажемся ли мы с тобой в одном стане или в разных, вероятно в разных, но, так или иначе, знай: мы боремся за эту страну. Звучит нелепо, ведь мы готовы перегрызть друг другу глотку ради того, чтобы любить и защищать одно и то же.
Вардза Апауни усердно закивал.
— И ты убьешь меня, уверяя, что это — ради отечества?
— Да, спарапет. Равно как и ты — меня.
— Ты просто оправдываешь свою измену. Пытаешься придать ей значительность, чтобы не пасть в собственных глазах. — Спарапет разгневался и потерял самообладание: ему казалось, будто его принимают за дурака и хотят средь бела дня обвести вокруг пальца.
— Ты воин, и любить родину означает для тебя погибнуть за нее в бою,— спокойно возразил Меружан, стараясь не обращать внимания на нанесенное ему оскорбление. — Для меня же всякая смерть должна быть исполнена смысла. Я против неразумных жертв. Я против сражений, на которые ты нас толкал.
— И даже против моих побед? — уязвил его Васак.
— Да, и твоих побед тоже. Если уж хочешь знать, то именно побед. Утри тебе враг нос с самого начала, это, поверь мне, пошло бы армянам только на пользу.
— Не понимаю, князь. Ей-богу, не понимаю. Если ты намерен меня бесчестить, тогда дело другое. Так и скажи, чтобы я не напрягал ум.
— Господь с тобой, спарапет. И в мыслях такого не было. Если, по-твоему, я тебя бесчещу, я готов просить прощения.
— Нет, ты все-таки скажи, почему ты против моих побед. И неужто гибель в бою всегда бессмысленна?
— По большому счету — да. Ты победил только в этот день. Только в этом сражении. Только единожды наелся досыта, а тебе уже возомнилось, что ты и впредь никогда не испытаешь голода. Но ведь любой полководец дает только одно сражение в жизни, и это его сражение — самое решительное и роковое. Только одно в жизни, спарапет, не более, — поднял Меружан палец. — Ты и сам знаешь, что все прочее — ложь. И знаешь, что в этом-то сражении ты и будешь побежден.
Вардза Апауни восхищенно кивнул.
— Обожди, князь, — отмахнулся от него Васак, потому что Вардза уже раздражал его. — Что же получается ? Примем безропотно наше поражение и будем сложа руки смотреть, как гибнет страна?
— Да, спарапет, примем наше поражение. Это решение здравое и полезное. Ибо тогда мы будем принуждены искать более действенные пути.
— И идти на поклон к персидскому шаху?
— Или к императору. Это уже иной вопрос. Будь любезен, обсудим его вместе и, может статься, найдем общий язык. Уверяю тебя, мы готовы обратиться к тому, на кого укажет царь. Что же еще сверх этого? Лишь бы указал, указал! — внезапно выкрикнул он. — А не уповал на свои силы. Или на аршакаванский сброд.
— Я пойду, князья... — поднялся Ваан Мамиконян.— Пойду передохну... Как решат братья, так тому и быть... Они старше меня...
И молча, опустив голову, покинул небольшую залу.
— Мы, князь, уповаем только на себя, на наше единство, на нашу сплоченность, — безнадежно и с горечью проговорил Васак, уже не веря в успех своего предприятия. — Я прошу тебя, князь... я, с седой моей головой, с моим красным стягом, с моим гербом, с моими высочайшими воинскими отличиями... Прошу тебя, не ходи к шаху... Помирись с царем...
— Может, не ходить, раз он так просит? — сказал Вардза Апауни, и Васак вновь отмахнулся от него.
— Я не могу видеть мою землю, попираемую персами и византийцами, не могу видеть, как ее топчут, — ответил
Меружан, подавленный искренней мольбой спарапета. — Во время войны я хочу быть одной из воюющих сторон, а не жертвой.
— Не забывай, что потом твой союзник пожрет тебя.
— Ну конечно, пожрет, конечно же,— засмеялся Меружан.— Разве я утверждаю обратное? Еще как пожрет! А мы примкнем к другой стороне.
— И это жизнь?
— Да, спарапет. Я указываю, как жить — хитря, пресмыкаясь, меняя цвет кожи, но все-таки жить. А каков же твой клич?
— Либо жизнь, либо смерть, — взволнованно произнес Васак.
— Нет, только жизнь. Только жизнь.
— Любой ценой?
— Да, любой ценой!
— Ценой унижения, покорности?
— Да, и унижения, и покорности.
Кенан Аматуни подавал Меружану какие-то знаки и мучился оттого, что молодой князь не замечает его. Он шагнул было вперед, намереваясь шепнуть тому что-то, но раздраженный голос Меружана остановил его на полпути:
— Ладно, уже ясно...
— Лжешь, князь. Все, что ты говоришь, — ложь. Каждое слово, каждый звук. Ты хочешь стать царем, и ничего больше.
Васак высказался и загордился. Приосанился — герой, да и только. Вырос в собственных глазах. Расправил плечи, поудобней устроился в кресле и допил до дна вино. Вот так-то, красавец Меружан, знай наших. Съел?
— Да, хочу, — улыбнулся Меружан. — А разве я когда-нибудь отнекивался?
— Что?! — Васака поразила его беззастенчивость, и он тут же упал в собственных глазах. — И ты смеешь говорить об этом?
— Отчего же нет, спарапет? Если я чувствую себя готовым стать во главе страны, если я не глуп, не хвор, полон сил и решимости, то отчего же мне таиться? Не довольно ли разыгрывать девическую стыдливость, не пора ли назвать вещи своими именами? Отчего кто-то занимает трон по той лишь причине, что он, видите ли, престолонаследник? А если он болван, если он недоумок? Это не беда, зато все честь по чести, чинно и благопристойно. Отчего спарапетом должен стать твой сын? Только оттого, что он твой сын?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124