— Кто принес весть ?
— Пестун Гнела. Он требует у тебя награды.
— Дай! — почему-то выкрикнул царь в лицо Драстама-ту. — И не скупись, пусть его не мучает совесть из-за предательства.
Царь торопливо начал вытирать ноги: мокрые ноги тоже придавали его положению какую-то ненадежность. Обул мягкие красные башмаки. Подвесил к поясу меч, накинул на плечи пурпурную мантию, поднял стоявший на полу све-
тильник и, одетый как должно, вышел из опочивальни.Драстамат встал с колен и, не смея дохнуть, последовал за господином. Освещая себе факелом путь, будто привидение шагал царь по темным и пустынным коридорам дворца. Шагал и, как всегда, когда ему приходилось трудно, что-то по-стариковски бурчал под нос. Сокрушался, что стал быстро уставать. Потерял аппетит. Мается бессонницей. И опять ноют суставы, не иначе — к дождю.
Внезапно он повернулся, поднял факел над головой и шепотом спросил Драстамата:
— А... этот обезглавленный... в гробу... Кто он такой?
— Не знаю, царь. Вероятно, кто-нибудь из слуг Гнела.
— Обнажи труп. — Рука царя дрогнула, в голосе появилась хрипотца, он словно только-только осознал смысл страшной новости. — Позови Парандзем. Пусть осмотрит, пусть ощупает нагое тело. Если что его и выдаст, так это нагота.
— Нужно ли, царь, чтобы об этом знал еще кто-то?
— Верно, Драстамат... Нет нужды звать Парандзем. — И умоляюще добавил: — Удерживай меня, не давай мне наделать глупостей...
Царь двинулся дальше; наконец свет факела выхватил из тьмы двух воинов с копьями, стоящих у входа в тронный зал. Царь вошел, поднялся по ступеням, сел на трон, установил факел сбоку и протянул руки к пламени.
Попадая в затруднительное положение, царь неизменно приходил сюда, садился на трон и только тогда принимал решение. И приближенные заметили, что эти решения бывали по большей части безошибочны. Не то что тронный зал внушал ему веру в собственные силы, не то что придавал ему смелости и твердости — просто он привык работать именно здесь. А нежданное и негаданное возвращение Гнела из небытия требовало работы, работы тяжелой, изнурительной.
— Я бы посоветовал устранить горевестника, — осторожно прервал Драстамат раздумья господина. — Пусть об этом знают лишь двое — ты и я.
— Нет, нет, довольно крови! — ответил царь, и краска кинулась ему в лицо.
— Я никогда и ни о чем не просил тебя, царь. Это первая моя просьба. Позволь устранить горевестника.
— Нет! — крикнул царь. — Никаких убийств!
Вранье все это, убийство ничем не оправдать. Нет идеи, во имя которой позволительно жертвовать человеческой жизнью. Нет такой великой цели, ради которой стоит отнимать у человека право жить. И чем выше идея и цель, тем
невозможнее убийство. А если оно все же необходимо и неминуемо, стало быть, идеи и цели сгнили изнутри, стало быть, тут изначально кроется червоточинка, и, пока еще не поздно, выбрось из головы мечту о едином, сплоченном отечестве.
— Гнел все равно не вправе оставаться в живых. Не вправе, Драстамат, не вправе. Неужто он этого не понимает? Мне доложили, что он обезглавлен. Мы погребли его. Мы оплакали его смерть. На что же он надеется? И что ж выходит? Наша вина отягчается. Он принуждает нас пойти на новое преступление. Нет, нет, довольно крови...
Он встал, схватил факел, подул на него, загасил огонь и стремительно вышел из тронного зала.
Драстамат также вышел в коридор, но царя не обнаружил. Тот исчез во тьме. Сенекапет долго его искал, заглядывал во все подряд двери — а их было множество, — повсюду вполголоса окликал царя, однако тот как сквозь землю провалился.
Драстамат растерялся: он непременно должен был увидеть царя этой ночью и еще до зари, до первых петухов уладить недоразумение, сделать так, чтобы господин ни на йоту не изменил своего к нему отношения. А что царь переменился к Драстамату, что он смертельно на него раздосадован — сомневаться в этом не приходилось. Потому что горевестник для царя — совиновник горя. Хочешь, сообщи ему наиважнейшую, прямо-таки потрясающую вещь: не пей, мол, этого вина, оно, мол, отравлено, спаси ему, иными словами, жизнь, — он все равно, сам того не желая, озлобится на тебя. Если до зари не удастся упредить беду — пиши пропало. На заре будет поздно. Кому-кому, а уж Драстамату это доподлинно известно. Плевать ему на Гнела. А коли начистоту, так и на царя плевать. Да, да, на царя. Потому что царь для него не существует сам по себе. Нет царя без сенекапета. Равно как и сенекапет без царя — ничто. Если царь не будет в трудные минуты спрашивать его мнения и нуждаться в его советах, если Драстамат, в свою очередь, не будет чистосердечно и с достоинством говорить царю правду в глаза, если он лишится тем самым своего дела и призвания, которое для него, не имеющего на свете ни единой родной души, заменяет и отца с матерью, и жену, и детей,— если это случится, то к чему тогда жить?
Он сообразил, что искал царя повсюду — кроме опочивальни. Но, согласно принятому во дворце правилу, никто не смел переступать порога царской опочивальни незваным. Драстамату волей-неволей приходилось нарушать канон.
Он долго стоял перед опочивальней, не решаясь войти. Нельзя сказать, что боялся царева неудовольствия или же гнева, — нет, просто, до мозга костей пропитанный уважением к порядку, не мог пренебречь вековым обычаем, тем паче пренебречь ради себя самого, а не ради царя.
Но и ради царя. Вот именно, ради царя! Дрожащими руками, словно творя святотатство, он тихонько приоткрыл двустворчатую дверь, осторожно отвел в сторону занавесь, увидел государя и успокоился. Тот — прямо в одежде — лежал лицом к стене на широкой деревянной кровати, обиженный и возмущенный целым миром.
— Если не хочешь возненавидеть меня, если ты и вправду, царь, этого не хочешь, — Драстамат говорил чуть ли не шепотом, с трудом выговаривая слова, не спуская глаз с неподвижной, безжизненной спины царя, — прикажи убить этого человека. Только тогда ты смягчишься ко мне. Между нами должен стоять кто-то третий. Я хорошо тебя знаю.
— В самом деле знаешь? — не оборачиваясь спросил царь. — Верю. Убей горевестника. Но сперва вознагради. Пускай не думает, будто царь неблагодарен. — Внезапно он приглушенно засмеялся и так же внезапно оборвал смех. — Наконец-то и ты уподобился мне... Мой честный, мой добрый Драстамат, мухи сроду не обидевший.
Драстамат понял, что спасен. Ценою чужой жизни, но все-таки спасен. Бог свидетель, это убийство праведно. Раз уж пестун предал из-за вознаграждения питомца, завтра он того гляди продаст и родину. Стало быть, виноват в его смерти он сам, а вовсе не Драстамат.
Позабыв о недавних мучительных размышлениях, он разом ощутил себя прежним Драстаматом. Словно снял одно платье и надел другое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124