Твой слуга.
— Ты молодец, что пришел,— туманно улыбнулся царь, и его голова бессильно поникла. — Порою мне скучно здесь одному.
— Помнишь, я сказал, что приду? — От волнения в голосе пришедшего появилась хрипотца; Драстамата захлестывала нежность, не вяжущаяся с могучим его телосложением. — Ты пообещал, что дашь знать, если я понадоблюсь. Не нужно, попросил я. Я приду сам.
— Но как ты дерзнул нарушить установленный царями порядок? — Внезапно Аршак сел, бережно уложил на коленях цепи, а взгляд его и голос посуровели. — Узник крепости Анхуш навечно отрезан от мира. Никто не вправе вспоминать о нем. Я не позволю какому-то придворному попирать повеление царя. Любого царя. Даже ради меня.
И поскольку армянского государя разгневало пренебрежение к приказу другого государя, Драстамат почувствовал себя виноватым, потому что невольно нанес оскорбление своему же господину. И, пересиливая собственную скорбь, он почтительно вытянулся в струнку и дал подробное разъяснение.
— Я, царь, попал в плен к персам. Потом вступил в персидское войско и участвовал в походе на кушанов. Однажды я по чистой случайности спас жизнь шаху. Он призвал меня к себе и спросил, какой награды я желаю. И хотя я знаю, что всякий осмелившийся напомнить владыке ариев о крепости Анхуш и ее узниках обречен на смерть...
— Ясно, сенекапет, — с недовольной гримасой оборвал его Аршак. — Я всегда недолюбливал твои сухие доклады. Стало быть, невзирая на опасность, ты попросил у царя царей дозволения посетить меня. Зря. Тебе следовало истребовать вознаграждения.
Драстамат с недоумением смотрел на господина и не мог взять в толк, почему тот совершенно ему не обрадовался. Он был несколько уязвлен: что ни говори, его самопожертвование осталось, в сущности, незамеченным, более того, его еще и попрекнули. Он боялся, что царь выставит его вон и не даст унять тоску. А Драстамат, хотя это и противоречило его убеждениям и шло вразрез с прежними должностными обязанностями, стосковался по царю. Точнее, стосковался по прошлому. И тоску обостряла отрадная мысль: он опять нужен своему господину, — а ведь это всегда было для него главным смыслом жизни. Чего уж греха таить, когда он
знал, что царь в нем не нуждается, то редко вспоминал о прошлом.Драстамат опустился на колени; в конце концов обыкновенно вовсе не царь, а он решал, когда сенекапету являться и когда уходить; подумав это, он приободрился, вытащил из-за пояса ключ и отомкнул кандалы.
Аршак оторопело рассматривал свои освобожденные от цепей руки. Медленно, очень медленно поднял ладони и с минуту держал их на весу, внимательно изучая сперва одну, потом другую. Вдруг лицо его исказилось болью, и он тревожно вскрикнул:
— Онемели!
Драстамат принялся было заботливо растирать кисти его рук, но Аршак грубо вырвался и встал. И долго, очень долго глядел на ту, четвертую стену, которая все это время оставалась для него недосягаемой. Потом с загадочной улыбкой на губах медленно двинулся к ней. На миг в его глазах мелькнул страх, и он замер, потому что это было то самое место, дальше которого его не пускала цепь. Туловище подалось вперед, а руки словно оттянуло назад. Это движение повторялось сотни раз, и теперь укоренившаяся привычка пыталась победить сознание. Царь потерял равновесие и с трудом удержался на ногах. Эта неожиданность и выручила его. Он понял — ничто ему не мешает. Приблизился к стене, потрогал выпиравшие из кладки камни, совсем уже собрался прижаться к ним щекой, но вдруг повернулся и разочарованно пробормотал:
— Стена как стена. Ничего особенного.
Хмурый его взгляд упал на Драстамата, он помрачнел пуще прежнего и собрался с мыслями. Что же все-таки творится? Кто он, этот человек? Почему не оскорбляет и не унижает беспомощного узника? Куда подевался царь, утопавший в широченной рубахе и нелепо взмахивавший руками? Отчего еще жив? Что сталось с укрывшимися за рядами щитов полками?
— Драстамат! — внезапно воскликнул он с любовью. Драстамат, с нетерпением дожидавшийся этого возгласа, пал перед царем на колени и зарыдал. Он рыдал впервые в жизни, и его могучее тело сотряслось. Годами сдерживаемые слезы вырвались наконец наружу. То был единственный, исключительный случай, когда ему было все равно — пристало или не пристало сенекапету такое поведение и ставит или не ставит он себя этими слезами на одну доску с царем. А царь обнял Драстамата за плечи, прижал его голову к своей груди и шептал утешительные слова — то ли Дра-
стамату, то ли себе. В мгновение ока перед его взором возникло множество образов, он увидел знакомые и родные лица, услыхал любимые и дальние голоса, встретился с врагами, которых давно уже простил и к которым не питал отныне злобы, очутился в краю своих грез, полюбовался закатом солнца, восхитился дивной его красотой и, застыв посреди поля, широко расставил ноги, сложил ладони и окликнул себя: Арша-а-ак!
— Ну так что же случилось, что произошло, что ты уразумел, Драстамат?
Вновь со скрежетом отворилась тяжелая кованая дверь, и несколько тюремщиков вкатили на низенькой тележке здоровенную бадью, над которой клубился пар. Едва тюремщики вышли, Драстамат поднялся, сочтя, что время, отведенное на излияния чувств, исчерпано. Поднялся и начал раздевать царя. Царь не издал ни звука — пусть сенекапет поступает по собственному усмотрению. Драстамат взял его за руку и повел к бадье. Аршак тотчас понял, что от него требуется. Покорно полез в воду, но тут же вскрикнул:
— Горячо! Ошпарюсь...
Драстамат не обратил на эти слова ни малейшего внимания и деловито принялся мыть царя. Аршак раз за разом порывался выскочить, но сенекапет по-отечески терпеливо удерживал упрямца господина.
— Да ты что?! — в голос кричал Аршак.— Мыло в глаз попало! В уши хоть не лей, в уши!
— Потерпи, царь, — утихомиривал его Драстамат. — Сейчас мы с этим покончим. Еще кувшин, и все. Один только кувшин. Ей-богу. Только один.
— Врешь ты все. Не знаю я, что ли? Совестно, Драстамат! Никогда больше не поверю! Пусти, ты что?!
Выбравшись из бадьи, он еще долго ворчал по-стариковски и воротил нос от Драстамата. Обиделся, видеть не хотел. Сенекапет закутал его в широкую простыню, вытер полотенцем голову, а затем одел в новое, чистое платье.
Аршак почувствовал себя наново рожденным. Тело обрело лёгкость и парило в воздухе. Дыхание стало мерным и глубоким, кровь пробудилась от спячки. Одежда не была уже тяжкой ношей. Мысль работала до боли отчетливо. Истина обнажилась. Эта темница — ад. Эти оковы чужды мне и непонятны. Крепость Анхуш находится в Хужастане, по дороге в Тизбон. Этот бесформенный глиняный сосуд — мой. И эта медная посудина, которая вечно пуста, — тоже. Передо мной спарапет Васак, с него содрали кожу и набили соломой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
— Ты молодец, что пришел,— туманно улыбнулся царь, и его голова бессильно поникла. — Порою мне скучно здесь одному.
— Помнишь, я сказал, что приду? — От волнения в голосе пришедшего появилась хрипотца; Драстамата захлестывала нежность, не вяжущаяся с могучим его телосложением. — Ты пообещал, что дашь знать, если я понадоблюсь. Не нужно, попросил я. Я приду сам.
— Но как ты дерзнул нарушить установленный царями порядок? — Внезапно Аршак сел, бережно уложил на коленях цепи, а взгляд его и голос посуровели. — Узник крепости Анхуш навечно отрезан от мира. Никто не вправе вспоминать о нем. Я не позволю какому-то придворному попирать повеление царя. Любого царя. Даже ради меня.
И поскольку армянского государя разгневало пренебрежение к приказу другого государя, Драстамат почувствовал себя виноватым, потому что невольно нанес оскорбление своему же господину. И, пересиливая собственную скорбь, он почтительно вытянулся в струнку и дал подробное разъяснение.
— Я, царь, попал в плен к персам. Потом вступил в персидское войско и участвовал в походе на кушанов. Однажды я по чистой случайности спас жизнь шаху. Он призвал меня к себе и спросил, какой награды я желаю. И хотя я знаю, что всякий осмелившийся напомнить владыке ариев о крепости Анхуш и ее узниках обречен на смерть...
— Ясно, сенекапет, — с недовольной гримасой оборвал его Аршак. — Я всегда недолюбливал твои сухие доклады. Стало быть, невзирая на опасность, ты попросил у царя царей дозволения посетить меня. Зря. Тебе следовало истребовать вознаграждения.
Драстамат с недоумением смотрел на господина и не мог взять в толк, почему тот совершенно ему не обрадовался. Он был несколько уязвлен: что ни говори, его самопожертвование осталось, в сущности, незамеченным, более того, его еще и попрекнули. Он боялся, что царь выставит его вон и не даст унять тоску. А Драстамат, хотя это и противоречило его убеждениям и шло вразрез с прежними должностными обязанностями, стосковался по царю. Точнее, стосковался по прошлому. И тоску обостряла отрадная мысль: он опять нужен своему господину, — а ведь это всегда было для него главным смыслом жизни. Чего уж греха таить, когда он
знал, что царь в нем не нуждается, то редко вспоминал о прошлом.Драстамат опустился на колени; в конце концов обыкновенно вовсе не царь, а он решал, когда сенекапету являться и когда уходить; подумав это, он приободрился, вытащил из-за пояса ключ и отомкнул кандалы.
Аршак оторопело рассматривал свои освобожденные от цепей руки. Медленно, очень медленно поднял ладони и с минуту держал их на весу, внимательно изучая сперва одну, потом другую. Вдруг лицо его исказилось болью, и он тревожно вскрикнул:
— Онемели!
Драстамат принялся было заботливо растирать кисти его рук, но Аршак грубо вырвался и встал. И долго, очень долго глядел на ту, четвертую стену, которая все это время оставалась для него недосягаемой. Потом с загадочной улыбкой на губах медленно двинулся к ней. На миг в его глазах мелькнул страх, и он замер, потому что это было то самое место, дальше которого его не пускала цепь. Туловище подалось вперед, а руки словно оттянуло назад. Это движение повторялось сотни раз, и теперь укоренившаяся привычка пыталась победить сознание. Царь потерял равновесие и с трудом удержался на ногах. Эта неожиданность и выручила его. Он понял — ничто ему не мешает. Приблизился к стене, потрогал выпиравшие из кладки камни, совсем уже собрался прижаться к ним щекой, но вдруг повернулся и разочарованно пробормотал:
— Стена как стена. Ничего особенного.
Хмурый его взгляд упал на Драстамата, он помрачнел пуще прежнего и собрался с мыслями. Что же все-таки творится? Кто он, этот человек? Почему не оскорбляет и не унижает беспомощного узника? Куда подевался царь, утопавший в широченной рубахе и нелепо взмахивавший руками? Отчего еще жив? Что сталось с укрывшимися за рядами щитов полками?
— Драстамат! — внезапно воскликнул он с любовью. Драстамат, с нетерпением дожидавшийся этого возгласа, пал перед царем на колени и зарыдал. Он рыдал впервые в жизни, и его могучее тело сотряслось. Годами сдерживаемые слезы вырвались наконец наружу. То был единственный, исключительный случай, когда ему было все равно — пристало или не пристало сенекапету такое поведение и ставит или не ставит он себя этими слезами на одну доску с царем. А царь обнял Драстамата за плечи, прижал его голову к своей груди и шептал утешительные слова — то ли Дра-
стамату, то ли себе. В мгновение ока перед его взором возникло множество образов, он увидел знакомые и родные лица, услыхал любимые и дальние голоса, встретился с врагами, которых давно уже простил и к которым не питал отныне злобы, очутился в краю своих грез, полюбовался закатом солнца, восхитился дивной его красотой и, застыв посреди поля, широко расставил ноги, сложил ладони и окликнул себя: Арша-а-ак!
— Ну так что же случилось, что произошло, что ты уразумел, Драстамат?
Вновь со скрежетом отворилась тяжелая кованая дверь, и несколько тюремщиков вкатили на низенькой тележке здоровенную бадью, над которой клубился пар. Едва тюремщики вышли, Драстамат поднялся, сочтя, что время, отведенное на излияния чувств, исчерпано. Поднялся и начал раздевать царя. Царь не издал ни звука — пусть сенекапет поступает по собственному усмотрению. Драстамат взял его за руку и повел к бадье. Аршак тотчас понял, что от него требуется. Покорно полез в воду, но тут же вскрикнул:
— Горячо! Ошпарюсь...
Драстамат не обратил на эти слова ни малейшего внимания и деловито принялся мыть царя. Аршак раз за разом порывался выскочить, но сенекапет по-отечески терпеливо удерживал упрямца господина.
— Да ты что?! — в голос кричал Аршак.— Мыло в глаз попало! В уши хоть не лей, в уши!
— Потерпи, царь, — утихомиривал его Драстамат. — Сейчас мы с этим покончим. Еще кувшин, и все. Один только кувшин. Ей-богу. Только один.
— Врешь ты все. Не знаю я, что ли? Совестно, Драстамат! Никогда больше не поверю! Пусти, ты что?!
Выбравшись из бадьи, он еще долго ворчал по-стариковски и воротил нос от Драстамата. Обиделся, видеть не хотел. Сенекапет закутал его в широкую простыню, вытер полотенцем голову, а затем одел в новое, чистое платье.
Аршак почувствовал себя наново рожденным. Тело обрело лёгкость и парило в воздухе. Дыхание стало мерным и глубоким, кровь пробудилась от спячки. Одежда не была уже тяжкой ношей. Мысль работала до боли отчетливо. Истина обнажилась. Эта темница — ад. Эти оковы чужды мне и непонятны. Крепость Анхуш находится в Хужастане, по дороге в Тизбон. Этот бесформенный глиняный сосуд — мой. И эта медная посудина, которая вечно пуста, — тоже. Передо мной спарапет Васак, с него содрали кожу и набили соломой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124