«Не увидел, не заметил...» Замысловатые, неожиданные перемещения Мардпета родили у Нерсеса беспокойство и даже страх. Что же это такое? Да к тому же еще в эту невероятную, ну просто дикую минуту, когда в целом мире не сыскать, наверное, человека, не имеющего чем бы прикрыть свою наготу. Даже у самого убогого, самого последнего нищего и у того есть свое рубище, свои лохмотья, а он, Нерсес, внук католикоса Усика, праправнук Григория Просветителя, сын Атанагинеса и сестры царя Тирана Бамбиш, стоит в чем мать родила, ему одному в целом свете нечем прикрыться — старую одежду сожгли, новую не приносят. С ужасом Нерсес подумал, что Мардпет умышленно объявился здесь именно в эту минуту, нарочно выбрал этот нелепый момент его жизни.
Самым диким, самым непостижимым было, однако, то, что Нерсесу стало даже нравиться его положение. Само сознание, что он, такой, как есть сейчас,— один-единственный в мире, что не существует ему подобного, мало-помалу наполняло его гордостью, будило в нем чувство превосходства. Не над другими превосходства, а над собой же. Над собственным прошлым и даже над будущим. В этот чудесный, неповторимый кусочек времени, в короткий этот промежуток между прошлым и будущим он способен был совершить все что угодно — он мог без колебаний убить человека или пожертвовать за другого жизнью, мог обобрать ближнего, а мог и запросто отдать все свое имущество случайному нищему. Он волен был выбирать, он ко всему был готов — оставаться, как прежде, придворным и воином, или же сделаться католикосом, или же бунтарем, разбойником, пьяницей, блудником, отшельником, воплощением добродетели, образцом непогрешимости, целомудрия, гнусным негодяем...
Ну, а коль скоро понадобилось, чтоб непременно католикосом, что ж, он согласен. Коль нужно, станет. Он найдет в себе силы, чтоб переделать эту страну, чтоб посеять в ней повсюду семена человеколюбия, плодами добрых дел, благотворительностью наполнить ее города и села... Счастливое чувство, которое, однако, дано ему ненадолго. С той самой минуты, как совершится выбор и он, Нерсес, станет католикосом, всякая радость и счастье тут же его покинут. Жить надо, держась всегда у порога, царедворец Нерсес, католикос Нерсес; благословенно лишь то мгновение, когда ты на пороге, не дай бог переступить его хоть на шаг...
Внезапно Мардпет возник на самой арене, на устланном коврами невысоком помосте. Возник так, будто из-под земли вырос. Молча сел на краю, подобрал колени, обхватил их руками и уставился взглядом куда-то в пространство. К удивлению своему, Нерсес обнаружил, что у Мардпета очень приятное, очень доброе лицо и голубые, совсем голубые, располагающие к доверию глаза. Нерсес уже едва сдерживался, чтоб не крикнуть, хоть криком привлечь к себе наконец внимание. На лице его проступило жалкое подобие улыбки, и рука вскинулась в неопределенном каком-то жесте в сторону Мардпета — дескать, взгляни же сюда, я здесь, обрати на меня внимание.
— Карают не только за измену, но и за верность, — раздался неожиданно голос Мардпета, не из уст его, казалось бы, исходивший, а из всех углов огромного зала. — Ведь в обоих случаях возникает один и тот же вопрос: а почему изменяет? а почему предан? Именно этим «почему» все и уравнивается. — И Айр-Мардпет, до сих пор не замечавший Нерсеса, теперь наконец взглянул на него, словно впервые увидел, и добавил по-отечески укорительно: — Вот ты, например. Почему ты так предан? Какой корысти ради? Ведь не иначе как есть у тебя корысть. Есть своя выгода, и, стало быть, получается, что преданность твоя небескорыстна, осудительна и постыдна. — Парящий в воздухе голос постепенно сосредоточился рядом, обрел обычное звучание, вернувшись к своему обладателю. — В отвлеченности самая великая сила, Нерсес, в полной отвлеченности. Старайся жить в промежутке — между верностью и изменой. Хотя, признаться, промежуток этот давно заполнен людьми, и свободного места почти не осталось.
Айр-Мардпет встал, теперь уже превратившись из призрачной тени в реального человека, покружился вокруг Нерсеса, потом нагнулся, взял на ладонь остриженную прядь его волос, посмотрел на нее с сожалением.
— Разве можно, чтобы пропали такие дивные волосы? Я сохраню их в драгоценнейшем из моих ларцов. — Сделав шаг к Нерсесу, он зашептал ему на ухо: — Если тебя когда-нибудь охватит грусть, если ты почувствуешь, что тебя душит отчаяние, если сердце твое сожмется сверх меры и потолок твоей кельи покажется тебе чересчур высоким или чересчур низким, ты придешь ко мне, откроешь мой самый драгоценный ларец, посмотришь на эту прядь, и воспоминания, Нерсес, увлекут тебя за собой, унесут далеко, далеко...
Мардпет умолк, спрятал подобранную прядь в карман и исчез также неожиданно, как и появился.
Нерсес со страхом посмотрел на полуотворенную дверь и мысленно взмолился, чтоб поскорей принесли одежду. Пусть черную, пусть желтую, голубую, оранжевую, пусть какого угодно, самого невероятного цвета, но лишь бы скорей, лишь бы скорей! Ощущение полной свободы выбора набухло комом в горле и душило его, в голове теснились великолепные замыслы, и такую он чувствовал сейчас окрылен-ность, такой могучий прилив энергии, любил и ненавидел с такой силой, что сам себе уже становился страшен. А еще и немного скучен. А еще и... слегка противен.
— Ну, Драстамат, что у нас произошло? Что ты видел? Что уразумел?
— Как бы не пожалел ты об этом, царь. Нерсес не из тех, кого легко приручить.
— Кто он мне, скажи?
— Двоюродный брат.
— Кровная родня, значит. Католикос должен быть моим человеком.
— Ты пошел сегодня против себя самого. Усилил сторонников Византии. Вернул престол католикоса потомкам Григория Просветителя. А ведь они не единомышленники с тобой, царь. У Аршака давно уже вошло в привычку, превратилось во внутреннюю потребность каждый шаг свой проверять мнением Драстамата. Он безгранично доверял своему сенека-пету, ценил его ум и проницательность. И если бывало, что Драстамат ошибался в чем-то, проявлял недогадливость, попадал впросак, царь веселел и расцветал от радости, как дитя. Он забывал про свое положение, про свое отличие и гордился, одержав верх в каком-нибудь пустяке. Иногда он даже нарочно поступал противу вероятности, чтобы поставить в тупик своего умницу Драстамата, и ликовал при виде
полнейшей его растерянности, тщетных его попыток разгадать, что к чему.
Сейчас Драстамат был прав: возвращая церковную власть роду Григория Просветителя, царь действительно усиливал сторонников Византии, сам, однако, не разделяя их настроений. Но дело в том, что за последнее время слишком уж подняли голову сторонники Персии. Их растущее влияние не могло не причинять серьезного беспокойства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124