.. И все-таки... И все-таки что-то его смущало, не давало до конца уверовать в свои силы. Что-то словно сковывало его шаг, висло на нем, опутывало, тянуло назад. И чем смелее становились его замыслы, тем больше таяла, убывала вера, потому что все это теперь оказывалось обязательным.
Он полон был решимости повсюду основать школы, открыть богадельни для нищих и немощных, приюты для сирых, для калек, прокаженных, странноприимные дома, лечебницы; он намерен был добиться, чтобы царь и нахарары милосерднее относились бы к своим слугам и подчиненным, не обирали бы и не теснили людей, потому что бог ведь един для всех; намерен был запретить кровосмешение, многоженство, пьянство, распутство и клятвонарушение, а также и языческий обычай оплакивания и погребения, мертвых с музыкой, с плясками, с истязанием плоти, с преступным кровопролитием... Всю страну армянскую он бы благо-
устроил, как единую мирную монашескую обитель. Но в том-то и состояла загвоздка, в том-то и крылась беда, что всего этого он теперь попросту не мог не делать. Если бы он мог, если бы у него оставалась пусть хоть какая-то, хоть малейшая возможность не делать, если б это зависело от него самого, от его желания, от его воли, если б решал он сам, а не свыше все предрешалось, то куда легче, куда охотнее взялся бы он за дело, с каким бы пылом и рвением исполнил задуманное. Значит, выходит, что Сам он - пустое место? Значит, грош цена его стремлению, его воле? Значит, если он праведник, если творит добро, то это всего лишь неизбежность и только? А сам он? В благих этих начинаниях и свершениях где он сам, Нерсес, сын Атанагинеса? Нет благодетеля. Есть только благодеяния. Он растаял, исчез, растворился в них. Любой прохожий, подавший нищему милостыню, сам себе хозяин в гораздо большей мере, чем ты, спаситель сотен и тысяч нищих. Потому что он — личность, а ты - орудие, средство. Потому что в эту минуту он как захотел, так и сделал. Тебе же все предписано. Хочешь не хочешь, а делай. А с другой стороны, такая в нем сейчас жажда, такая решимость, что с пугающей отчетливостью, чуть не наяву представляется: вот он шествует по стране, от селения к селению и, точно сеятель, захватывая полной пригоршней из полы, сеет добро направо-налево. Он чувствовал, конечно, инстинктом чуял, сколько деланности в этом неотвязно преследующем его образе, сколько неестественности в этом словно прилипшем к нему видении. Ну что же, раз так, раз впереди у него тупик и нету выхода, как ты ни бейся, значит, остается одно: ради благих целей отбросить без угрызений совести всякую тревогу о вере и положиться на вещи более понятные и простые - на власть и могущество. Властью, силою осуществит он задуманное, так же как. его предок, Григорий Просветитель, огнем и мечом заставил людей принять возвещенное им благо. Он принудит людей к благоустроению и счастью. Но однако же... Какое еще тут «но», если выход найден, если ты видишь путь -«радуйтесь, праведные, о Господе, правым прилично славословить; славьте Господа на гуслях, пойте Ему на десяти-струнной псалтири; пойте Ему новую песнь; пойте Ему стройно, с восклицанием...». Но... Какое еще «но», если и у добра, и у зла одно только орудие — сила и власть. Только и только сила и власть. «Войду в дом твой со всесожжения-ми, воздам Тебе обеты мои... Всесожжения тучные вознесу Тебе с воскурением тука, овнов, принесу в жертву волов и козлов...» Но постой-ка, постой, твердолобый послушник,
вчерашний воин, завтрашний католикос, подумай, ведь принуждение силой и властью вещь неестественная для человека, а в каждый шаг, в каждый поступок, если он совершается неестественным образом, незаметно проникает, вкрадывается неправда.
И вот опять, опять выросла перед ним стена. И слава богу, что выросла, тысячекратная слава, потому что... Да потому что снова к нему возвращается его страдание, его мука — единственное утешение, единственный смысл и свет его жизни. Пусть всегда она остается, эта стена, пусть остаются муки борения с ней. Пусть рушится она, и воздвигается снова, и снова пусть рушится, и снова пусть воздвигается... Ибо если она рухнет и не восстанет, то тогда ты окажешься перед величайшею из преград, когда не знаешь даже, где она и какая, эта преграда, есть она действительно или же нет, стоит ли с ней бороться или, может, не стоит и для чего это надо или, напротив, не надо... Не напрасно ли, не впустую ты мучился до сих пор, не напрасно ли преодолевал все былые преграды?
Ну а что, если никакого страдания нету? Что, если он выдумал его себе в угоду, в приукрашение ? Если и впрямь ты страдаешь, если и впрямь силишься отыскать себя в спутанном этом клубке и, сложив у рта ладони, кличешь себя самого — себя потерянного, себя заблудшего, то зачем же, скажи на милость, ты приходишь в такой восторг от своих замыслов и будущих дел, зачем гордишься собой, вырастаешь в своих глазах и уже не можешь отделить свою личность от своих добродеяний, зачем, зачем? Ведь телячий этот восторг умаляет и обесценивает, лишает смысла все благие замыслы и намерения. Ради себя он старался, а не ради других. Протягивая руку и помогая нищему, он о себе думал, а не о нем, себе угождал и благодетельствовал. Сострадая нищему и любя его, он любил прежде всего себя. А коли так, то какая разница между ним и тем, кто отворачивается от нищего, между ним и тем, кто не любит ближних? И какой же он пастырь? Какой святейший? И вообще что значит эта единственность, избранность? И не безнравственно ли само стремление к этому, само даже помышление о том? Ведь твои ближние, твои братья — обыкновенные люди, и добродетель в них обыкновенная, и низость обыкновенная. Безнравственно было поверить в свою святость и тем самым еще сильнее возлюбить себя. Знай, что чем больше добра со-творяется, тем больше возрастает и себялюбие добротворца: «Господь, твердыня моя и прибежище мое, избавитель мой, бог мой, скала моя, щит мой, рог спасения моего...» Призри
Уже светало, а Нерсес все бродил и бродил по равнине, такой похожей на все равнины его отечества, которые тянутся и тянутся вдаль, но, обманутые, никогда не доходят до горизонта, а наталкиваются на горы и разбиваются.
Нерсес нашел язык и договорился с богом, а также договорился с самим собой. Непросто это далось ему, ох как непросто! Для этого надо было подняться поближе к всевышнему, но и всевышнего, в свою очередь, приблизить к себе. Обожествить человека, очеловечить бога. Он ликовал от достигнутого успеха, он готов был сейчас, забыв о монашеском своем облачении, кататься от радости по этой траве и цветам. Но нет, не пристало ему. изливать свою радость столь легкомысленно и без всякой пользы. Он изольет ее на людей, и каково же будет тому, кто первым почувствует на себе ее силу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Он полон был решимости повсюду основать школы, открыть богадельни для нищих и немощных, приюты для сирых, для калек, прокаженных, странноприимные дома, лечебницы; он намерен был добиться, чтобы царь и нахарары милосерднее относились бы к своим слугам и подчиненным, не обирали бы и не теснили людей, потому что бог ведь един для всех; намерен был запретить кровосмешение, многоженство, пьянство, распутство и клятвонарушение, а также и языческий обычай оплакивания и погребения, мертвых с музыкой, с плясками, с истязанием плоти, с преступным кровопролитием... Всю страну армянскую он бы благо-
устроил, как единую мирную монашескую обитель. Но в том-то и состояла загвоздка, в том-то и крылась беда, что всего этого он теперь попросту не мог не делать. Если бы он мог, если бы у него оставалась пусть хоть какая-то, хоть малейшая возможность не делать, если б это зависело от него самого, от его желания, от его воли, если б решал он сам, а не свыше все предрешалось, то куда легче, куда охотнее взялся бы он за дело, с каким бы пылом и рвением исполнил задуманное. Значит, выходит, что Сам он - пустое место? Значит, грош цена его стремлению, его воле? Значит, если он праведник, если творит добро, то это всего лишь неизбежность и только? А сам он? В благих этих начинаниях и свершениях где он сам, Нерсес, сын Атанагинеса? Нет благодетеля. Есть только благодеяния. Он растаял, исчез, растворился в них. Любой прохожий, подавший нищему милостыню, сам себе хозяин в гораздо большей мере, чем ты, спаситель сотен и тысяч нищих. Потому что он — личность, а ты - орудие, средство. Потому что в эту минуту он как захотел, так и сделал. Тебе же все предписано. Хочешь не хочешь, а делай. А с другой стороны, такая в нем сейчас жажда, такая решимость, что с пугающей отчетливостью, чуть не наяву представляется: вот он шествует по стране, от селения к селению и, точно сеятель, захватывая полной пригоршней из полы, сеет добро направо-налево. Он чувствовал, конечно, инстинктом чуял, сколько деланности в этом неотвязно преследующем его образе, сколько неестественности в этом словно прилипшем к нему видении. Ну что же, раз так, раз впереди у него тупик и нету выхода, как ты ни бейся, значит, остается одно: ради благих целей отбросить без угрызений совести всякую тревогу о вере и положиться на вещи более понятные и простые - на власть и могущество. Властью, силою осуществит он задуманное, так же как. его предок, Григорий Просветитель, огнем и мечом заставил людей принять возвещенное им благо. Он принудит людей к благоустроению и счастью. Но однако же... Какое еще тут «но», если выход найден, если ты видишь путь -«радуйтесь, праведные, о Господе, правым прилично славословить; славьте Господа на гуслях, пойте Ему на десяти-струнной псалтири; пойте Ему новую песнь; пойте Ему стройно, с восклицанием...». Но... Какое еще «но», если и у добра, и у зла одно только орудие — сила и власть. Только и только сила и власть. «Войду в дом твой со всесожжения-ми, воздам Тебе обеты мои... Всесожжения тучные вознесу Тебе с воскурением тука, овнов, принесу в жертву волов и козлов...» Но постой-ка, постой, твердолобый послушник,
вчерашний воин, завтрашний католикос, подумай, ведь принуждение силой и властью вещь неестественная для человека, а в каждый шаг, в каждый поступок, если он совершается неестественным образом, незаметно проникает, вкрадывается неправда.
И вот опять, опять выросла перед ним стена. И слава богу, что выросла, тысячекратная слава, потому что... Да потому что снова к нему возвращается его страдание, его мука — единственное утешение, единственный смысл и свет его жизни. Пусть всегда она остается, эта стена, пусть остаются муки борения с ней. Пусть рушится она, и воздвигается снова, и снова пусть рушится, и снова пусть воздвигается... Ибо если она рухнет и не восстанет, то тогда ты окажешься перед величайшею из преград, когда не знаешь даже, где она и какая, эта преграда, есть она действительно или же нет, стоит ли с ней бороться или, может, не стоит и для чего это надо или, напротив, не надо... Не напрасно ли, не впустую ты мучился до сих пор, не напрасно ли преодолевал все былые преграды?
Ну а что, если никакого страдания нету? Что, если он выдумал его себе в угоду, в приукрашение ? Если и впрямь ты страдаешь, если и впрямь силишься отыскать себя в спутанном этом клубке и, сложив у рта ладони, кличешь себя самого — себя потерянного, себя заблудшего, то зачем же, скажи на милость, ты приходишь в такой восторг от своих замыслов и будущих дел, зачем гордишься собой, вырастаешь в своих глазах и уже не можешь отделить свою личность от своих добродеяний, зачем, зачем? Ведь телячий этот восторг умаляет и обесценивает, лишает смысла все благие замыслы и намерения. Ради себя он старался, а не ради других. Протягивая руку и помогая нищему, он о себе думал, а не о нем, себе угождал и благодетельствовал. Сострадая нищему и любя его, он любил прежде всего себя. А коли так, то какая разница между ним и тем, кто отворачивается от нищего, между ним и тем, кто не любит ближних? И какой же он пастырь? Какой святейший? И вообще что значит эта единственность, избранность? И не безнравственно ли само стремление к этому, само даже помышление о том? Ведь твои ближние, твои братья — обыкновенные люди, и добродетель в них обыкновенная, и низость обыкновенная. Безнравственно было поверить в свою святость и тем самым еще сильнее возлюбить себя. Знай, что чем больше добра со-творяется, тем больше возрастает и себялюбие добротворца: «Господь, твердыня моя и прибежище мое, избавитель мой, бог мой, скала моя, щит мой, рог спасения моего...» Призри
Уже светало, а Нерсес все бродил и бродил по равнине, такой похожей на все равнины его отечества, которые тянутся и тянутся вдаль, но, обманутые, никогда не доходят до горизонта, а наталкиваются на горы и разбиваются.
Нерсес нашел язык и договорился с богом, а также договорился с самим собой. Непросто это далось ему, ох как непросто! Для этого надо было подняться поближе к всевышнему, но и всевышнего, в свою очередь, приблизить к себе. Обожествить человека, очеловечить бога. Он ликовал от достигнутого успеха, он готов был сейчас, забыв о монашеском своем облачении, кататься от радости по этой траве и цветам. Но нет, не пристало ему. изливать свою радость столь легкомысленно и без всякой пользы. Он изольет ее на людей, и каково же будет тому, кто первым почувствует на себе ее силу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124