С поразительной, мгновенной легкостью совершился этот переход — без чьего-либо противодействия, без споров и ропота, без болезненного недоумения.
Особенное впечатление произвели на толпу церковные стяги — красные или вышитые разноцветными нитями, украшенные самоцветами или образами святых хоругви. Древки увенчивались крестами, ниже которых плескалось по ветру полотнище.
Две здоровенные мужеподобные женщины, схватив Па-рандзем за руки, оттащили ее от могилы. Парандзем яростно противилась, бранилась и кусалась. Стоило им отойти подальше, туда, где их никто уже не видел, как одна из женщин грубо ударила Парандзем по лицу. На щеке отпечаталась пятерня, из носу хлынула кровь. Напугавшись, Парандзем присмирела, соскользнула, прижимаясь спиной к кладбищенской ограде, вниз, съежилась в грязи и молча заплакала, давясь слезами.
Заупокойная служба подошла к концу, и обернутое саваном тело почившего опустили в могилу. Мужчины засыпали ее землей. Царь присоединился к ним, оказывая тем самым редкостную почесть своему единокровному подданному.
Образовался большой холм, и на этот холм водрузили камень.На сей раз память изменила священникам. Они позволили поставить надгробный камень, всегда позволяли и впредь будут позволять его ставить, знать не зная, во имя чего это делается. Они напрочь забыли, что камень издревле почитался новым обиталищем души усопшего.
Глава одиннадцатая
Парандзем решила остаться в Шаапиване до истечения сорокадневного траура, а затем вернуться не в Алиовит, но в Сюник, в отчий дом, и окончательно там поселиться.Ежедневно в один и тот же час, не отклоняясь ни на минуту, не обращая внимания ни на дождь, ни на палящее солнце, шла она на кладбище — к могиле мужа. В поразительной этой точности заключалось постепенное преодоление горя, осознанный и по-своему рассчитанный отказ от боли и жути, отказ и прощание.
Часами просиживала она у надгробия — молча и, как изваяние, недвижимо — и думала, думала. Думала о том, как ей устроить свою жизнь. Как примириться и свыкнуться с одиночеством. Как исподволь полюбить его и ощутить болезненную его сладость.Иной раз, намеренно сгущая краски, она воображала себе будущее в самом мрачном свете: ее ожидают однообразные дни, похожие друг на друга, как зернышки пшеницы.
Сыплешь эти зернышки одно на другое, и не понять, после которого образовалась кучка. Так и дни будут прибавляться один к другому, и не углядеть, когда же минула жизнь, когда ты успела ее прожить и что постигла, явившись в мир и покинув его.
Думая об этом, она жалела себя. И, жалея себя, испытывала удовольствие — немилосердное и жестокое удовольствие. Вот так, когда болит рана, ты не можешь до нее не дотронуться; сколько ни борись с этой тягой - не можешь, и все тут; что-то заставляет тебя, понуждает, приказывает, ты прикасаешься к ране, чувствуешь боль и только тогда успокаиваешься и унимаешься.
Парандзем словно мстила кому-то своим горем, убежденная, что, узнав про несчастную ее жизнь, люди ощутят угрызения совести, потеряют сон и покой. Однако она не позволила себе долго обманываться и утешаться этим, а предпочла по-мужски взглянуть в лицо преградившего ей путь рока и хладнокровно искать выход.
Нет, она зубами вырвет причитающуюся ей долю счастья, когтями выцарапает дни отнятого у нее блаженства, ни перед чем не остановится, лишь бы вновь обрести свои попранные былые права, обрести и упрочить их в будущем.
И как-то ночью, когда одиночество достигло предела бесстыдства и прокралось сквозь полог на ее пуховое и златотканое ложе, Парандзем обняла подушку, свернулась калачиком, стала совсем крохотной и вдруг разом, словно сжатая пружина, распрямилась, вытянулась и вскочила на ноги. С лихорадочной поспешностью ринулась во тьме на поиски светильников, а найдя, зажгла два из них, поставила перед зеркалом и скинула ночную сорочку.
Она рассматривала себя оценивающе, как посторонний, с холодным и бестрепетным удовольствием торгаша. И без восхищения.Возникшее в зеркале белое, упругое и прекрасное тело, это чудо, которое она, казалось, собиралась купить и присвоить, внушило ей твердость духа, исполнило крепкой, несгибаемой веры и одарило какой-то грубой силой.
Праздником стала эта ночь для Тирита.Незаметно как тень Тирит следовал за Парандзем по пятам, поутру шел вместе с ней на кладбище, проводил там весь день, потом возвращался на улицу, где вдове отвели особняк, и, голодный и холодный как пес, стерег ее.
Он стоя прислонился к дереву и дремал, как вдруг что-то молнией блеснуло в его мозгу, и он в смятении открыл глаза. Окно светилось. Он воровато приблизился, привстал на цыпочки, вжался в стену и заглянул внутрь.
Он увидел то, что денно и нощно рисовал в своем воображении.Но это было то и не то. Это было безумное трепыхание выброшенной на берег рыбы, бешеное ржание вставшего на дыбы коня, алое пламя крови, единоборство сцепившихся рогами жестоковыйных и потных быков... И целомудренный юноша испугался доподлинности женской плоти. На мгновение он возненавидел Парандзем, его так и подмывало убежать, выбросить ее из памяти, но не тут-то было — он вжался в стену, и стена не позволяла ему отлепиться.
Он обиженно и сердито смотрел на эту нагую женщину и клял в душе ее неведомую, сокровенную ее красоту, заключавшую в себе столько тайн.Теперь-то Тирит не сомневался, что Парандзем обманула его: сулила не знавшему женщин юноше заоблачные вершины, а показала бездонные пропасти.
Единственное спасение было в том, что женское это тело находилось довольно-таки далеко, и ему, Тириту, опасность не угрожала. Его отделяли от наготы стена, окно, тусклое пламя горящих внутри светильников и непроглядный мрак снаружи. Он положился на эти преграды и почувствовал себя в безопасности.
И стоило ему почувствовать себя в безопасности, как воображение вновь разгулялось; на сей раз он мысленно преодолел преграды и стал лицом к лицу с ослепляющей, но уже обезвреженной, обезоруженной наготой.
Да будут тому свидетелями холод и шероховатость этой стены и праведное пламя этих светильников — Тирит любил Парандзем. Любил больше, чем... чем что?.. чем что же?.. Он попытался подыскать сравнение и объяснить... больше, чем себя.
И он пожалел ее, пожалел, что она лишилась любимого мужа, что у нее теперь великое, безграничное горе, незатянувшаяся рана... И в его с некоторых пор безгрешном, младенчески наивном уме даже мысли не промелькнуло о том, что он, в сущности, имел прямое касательство к ее несчастью.
Он любил горе Парандзем и готов был разделить с нею боль. И Гнела он тоже любил, Гнела — сына своего дяди.Любил, радуясь, что его больше нет, любил за то, что он неотделим от этой обожествляемой женщины, любил как своего кровного родственника, как брата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Особенное впечатление произвели на толпу церковные стяги — красные или вышитые разноцветными нитями, украшенные самоцветами или образами святых хоругви. Древки увенчивались крестами, ниже которых плескалось по ветру полотнище.
Две здоровенные мужеподобные женщины, схватив Па-рандзем за руки, оттащили ее от могилы. Парандзем яростно противилась, бранилась и кусалась. Стоило им отойти подальше, туда, где их никто уже не видел, как одна из женщин грубо ударила Парандзем по лицу. На щеке отпечаталась пятерня, из носу хлынула кровь. Напугавшись, Парандзем присмирела, соскользнула, прижимаясь спиной к кладбищенской ограде, вниз, съежилась в грязи и молча заплакала, давясь слезами.
Заупокойная служба подошла к концу, и обернутое саваном тело почившего опустили в могилу. Мужчины засыпали ее землей. Царь присоединился к ним, оказывая тем самым редкостную почесть своему единокровному подданному.
Образовался большой холм, и на этот холм водрузили камень.На сей раз память изменила священникам. Они позволили поставить надгробный камень, всегда позволяли и впредь будут позволять его ставить, знать не зная, во имя чего это делается. Они напрочь забыли, что камень издревле почитался новым обиталищем души усопшего.
Глава одиннадцатая
Парандзем решила остаться в Шаапиване до истечения сорокадневного траура, а затем вернуться не в Алиовит, но в Сюник, в отчий дом, и окончательно там поселиться.Ежедневно в один и тот же час, не отклоняясь ни на минуту, не обращая внимания ни на дождь, ни на палящее солнце, шла она на кладбище — к могиле мужа. В поразительной этой точности заключалось постепенное преодоление горя, осознанный и по-своему рассчитанный отказ от боли и жути, отказ и прощание.
Часами просиживала она у надгробия — молча и, как изваяние, недвижимо — и думала, думала. Думала о том, как ей устроить свою жизнь. Как примириться и свыкнуться с одиночеством. Как исподволь полюбить его и ощутить болезненную его сладость.Иной раз, намеренно сгущая краски, она воображала себе будущее в самом мрачном свете: ее ожидают однообразные дни, похожие друг на друга, как зернышки пшеницы.
Сыплешь эти зернышки одно на другое, и не понять, после которого образовалась кучка. Так и дни будут прибавляться один к другому, и не углядеть, когда же минула жизнь, когда ты успела ее прожить и что постигла, явившись в мир и покинув его.
Думая об этом, она жалела себя. И, жалея себя, испытывала удовольствие — немилосердное и жестокое удовольствие. Вот так, когда болит рана, ты не можешь до нее не дотронуться; сколько ни борись с этой тягой - не можешь, и все тут; что-то заставляет тебя, понуждает, приказывает, ты прикасаешься к ране, чувствуешь боль и только тогда успокаиваешься и унимаешься.
Парандзем словно мстила кому-то своим горем, убежденная, что, узнав про несчастную ее жизнь, люди ощутят угрызения совести, потеряют сон и покой. Однако она не позволила себе долго обманываться и утешаться этим, а предпочла по-мужски взглянуть в лицо преградившего ей путь рока и хладнокровно искать выход.
Нет, она зубами вырвет причитающуюся ей долю счастья, когтями выцарапает дни отнятого у нее блаженства, ни перед чем не остановится, лишь бы вновь обрести свои попранные былые права, обрести и упрочить их в будущем.
И как-то ночью, когда одиночество достигло предела бесстыдства и прокралось сквозь полог на ее пуховое и златотканое ложе, Парандзем обняла подушку, свернулась калачиком, стала совсем крохотной и вдруг разом, словно сжатая пружина, распрямилась, вытянулась и вскочила на ноги. С лихорадочной поспешностью ринулась во тьме на поиски светильников, а найдя, зажгла два из них, поставила перед зеркалом и скинула ночную сорочку.
Она рассматривала себя оценивающе, как посторонний, с холодным и бестрепетным удовольствием торгаша. И без восхищения.Возникшее в зеркале белое, упругое и прекрасное тело, это чудо, которое она, казалось, собиралась купить и присвоить, внушило ей твердость духа, исполнило крепкой, несгибаемой веры и одарило какой-то грубой силой.
Праздником стала эта ночь для Тирита.Незаметно как тень Тирит следовал за Парандзем по пятам, поутру шел вместе с ней на кладбище, проводил там весь день, потом возвращался на улицу, где вдове отвели особняк, и, голодный и холодный как пес, стерег ее.
Он стоя прислонился к дереву и дремал, как вдруг что-то молнией блеснуло в его мозгу, и он в смятении открыл глаза. Окно светилось. Он воровато приблизился, привстал на цыпочки, вжался в стену и заглянул внутрь.
Он увидел то, что денно и нощно рисовал в своем воображении.Но это было то и не то. Это было безумное трепыхание выброшенной на берег рыбы, бешеное ржание вставшего на дыбы коня, алое пламя крови, единоборство сцепившихся рогами жестоковыйных и потных быков... И целомудренный юноша испугался доподлинности женской плоти. На мгновение он возненавидел Парандзем, его так и подмывало убежать, выбросить ее из памяти, но не тут-то было — он вжался в стену, и стена не позволяла ему отлепиться.
Он обиженно и сердито смотрел на эту нагую женщину и клял в душе ее неведомую, сокровенную ее красоту, заключавшую в себе столько тайн.Теперь-то Тирит не сомневался, что Парандзем обманула его: сулила не знавшему женщин юноше заоблачные вершины, а показала бездонные пропасти.
Единственное спасение было в том, что женское это тело находилось довольно-таки далеко, и ему, Тириту, опасность не угрожала. Его отделяли от наготы стена, окно, тусклое пламя горящих внутри светильников и непроглядный мрак снаружи. Он положился на эти преграды и почувствовал себя в безопасности.
И стоило ему почувствовать себя в безопасности, как воображение вновь разгулялось; на сей раз он мысленно преодолел преграды и стал лицом к лицу с ослепляющей, но уже обезвреженной, обезоруженной наготой.
Да будут тому свидетелями холод и шероховатость этой стены и праведное пламя этих светильников — Тирит любил Парандзем. Любил больше, чем... чем что?.. чем что же?.. Он попытался подыскать сравнение и объяснить... больше, чем себя.
И он пожалел ее, пожалел, что она лишилась любимого мужа, что у нее теперь великое, безграничное горе, незатянувшаяся рана... И в его с некоторых пор безгрешном, младенчески наивном уме даже мысли не промелькнуло о том, что он, в сущности, имел прямое касательство к ее несчастью.
Он любил горе Парандзем и готов был разделить с нею боль. И Гнела он тоже любил, Гнела — сына своего дяди.Любил, радуясь, что его больше нет, любил за то, что он неотделим от этой обожествляемой женщины, любил как своего кровного родственника, как брата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124