Сделанного более чем достаточно, а коечный результат совершенно его не занимает, пусть царь по-тупает как заблагорассудится. Он выйдет сейчас отсюда очь-в-точь самодержец страны и патриарх ее церкви, и он дин в целом мире будет знать, что в сей миг в нем вопло-
щены и соединены две власти, светская и духовная. И нет цены, за которую от променяет это ощущение на действительность. Дверь отворилась, и вошел Хад, ведя за собою почтенного седовласого старца, который пересек приемную и, одинехонек, сел в дальнем углу у стены. Айр-Мардпет глазам своим не поверил, когда понял, что это Шавасп Арцруни, отец Меружана. В глубинах его существа возникла дрожь, объяла тело и перехватила горло.
Да, то был Шавасп, старый князь, порвавший всякие отношения с сыном, тот самый, кого целую вечность назад спас от резни Артавазд Мамиконян — спас, увез в Тайк, вырастил там и женил на своей сестре Амазаспуи. И с их супружеством возродился дом Арцруни.
Когда бишь это случилось? Много-много лет назад. В правление царя Тирана. А кто подстрекал царя истребить род Арцруни? Да кажется, он сам и подстрекал, незаменимый главный советник.
Он всегда избегал встречаться с Шаваспом, и это ему удавалось. И надо же, такое совпадение — он посещает католикоса в тот самый день, что и Шавасп. Впервые в жизни удача отвернулась от него.
Но отчего же запаздывает приглашение к изысканной трапезе, отчего же не зовут к столу почетного гостя, царского посланца, что это за гнетущая тишина и почему уселся и сидит у стены этот седоголовый старик — наособицу, одинехонек? Уже темнеет, не поздно ли будет обходить святые места, молиться и прилюдно приветствовать главного советника по внутренним делам? И отчего владыка сказал, что именно с его, Мардпетовой, помощью в стране водворятся человеколюбие, братство, науки и просвещение? В чем она, его помощь? Не в том ли, что ему не добраться до дворца? Не увидать царя? Не в смерти ли? Но разве Аштишат не значит по-армянски «город мира» ?
— Мне пора, святейший. — Голос Мардпета дрогнул, и при виде недвижимого, как изваяние, и безмолвного, как камень, Нерсеса его с головы до пят пронзило неведомое прежде чувство страха.
Ему мешал ларец. Ума не мог приложить, куда его девать: сунуть ли в карман, отдать ли Нерсесу? Положение было нелепое, и он не знал, как из него выйти.
Айр-Мардпет повернулся и с ларцом в руках медленно двинулся к дверям. Его взгляд непроизвольно упал на Ша-васпа, и он ужаснулся пуще прежнего, потому что тот вовсе на него не смотрел.
И тогда, всем на удивление, он приблизился к старому князю и протянул тому ларец. Шавасп встал, молча взял ларец и положил на стул.
Мардпет выдал то, чего ни в коем разе не хотел показывать этим по-женски одетым людям: он все понимает и смирился. Он резко обернулся в дверях, устремил взгляд на католикоса и, уверенный в своей правоте, не раскаиваясь в прожитой им жизни и не сожалея о своих убеждениях, сказал:
— Не забудь разрушить перегородку, светлейший...
Вышел и не затворил дверь. Знал, что Шавасп идет следом.
Историк повествует:
«После этого Айр-Мардпет покинул святые места и спустился на берег Евфрата, в поросшую густыми лесами долину, в заросли крушины, туда, где сливаются две реки и где встарь царем Санатруком был построен город.
Когда нечестивый Айр достиг этого места, над ним, его делами и речами свершился суд гнева господня. Он был предан в руки человека по имени Шавасп, единственного уцелевшего потомка рода Арцруни. Когда он ехал в колеснице по дороге, к нему приблизился Шавасп и начал морочить его, рассказывая: «Я видел медведя белого как снег». Он до того заговорил Мардпета, что тот вылез из колесницы и сел верхом на коня. И они пустились искать в лесу медведя. Когда они очутились в чаще, Шавасп несколько отстал и поразил Аира стрелой в спину — да так, что стрела пронзила тело навылет. Он повалился наземь и умер. Так немедля исполнилось реченное божим человеком Нерсесом: «Господь наш наказал не зариться на чужое достояние и не желать его. А тот, кто желает и алчет, тот не достигнет, чего грозится, замыслу его помешает множество грехов, им совершенных». Ибо ни единое слово человека божьего не пропадало вотще».
Аршак и Нерсес, сыновья двух сестер, оба с факелами в руках, остановились в разных концах разбитой посреди цитадели, перед колоннадой, аллеи. Уже явственно, особенно по ночам, чувствовалось дыхание зимы. Деревья обнажились, и все окрест исполнилось печали. Под ногами шуршали умершие листья, ветер вздымал их с земли и гнал вдаль.Два факела двигались навстречу друг другу в ночном мраке, словно каждый из двух хотел обогреться огнем второго. Вот они замерли, подались вперед, и те, кто за ними стоял, — мирянин и священнослужитель — увидели один другого.
Оба они, и царь и католикос, постарели, обоих согнуло бремя забот, глаза потускнели, кровь уже не безумствовала в жилах, а их собственную, их личную жизнь составляли теперь одни только воспоминания.
Они, эти два богатыря, еще несколько лет назад способные ходить по льду босиком, были тепло-тепло укутаны, царь вдобавок ко всему обмотал туловище шерстяным платком, потому что и без того немалое число его врагов приумножилось еще одним — ломотой в пояснице.
Царь знал — это прощальная встреча. Это прощание с любимым и близким человеком, вынужденное и неминуемое. И царю не хотелось, чтоб оно состоялось в четырех стенах, во дворце: это только усугубило бы его вину и обострило горечь разлуки. Каждый из них отныне мертв для другого, остаются лишь воспоминания. Был человек, и нет человека. И такого рода смерть куда тяжелее настоящей. Это потеря вдвойне. Потому что с настоящей потерей рано или поздно примиряешься — время берет свое, — с этой же примириться невозможно. И он решил назначить прощальное свидание под открытым небом: ведь на просторе, огромном и беспредельном, прощание облегчается, человеческие страсти мельчают, обращаются в прах и становятся добычей ветра.
Он не осуждал двоюродного брата — напротив, восхищался им. Идею объединения страны, которую царю не удалось осуществить как мирянину, Нерсес претворил в жизнь как духовный вождь. Создал государство в государстве. И достиг этого, к своей чести, без кровопролития, без жестокости. Идя по стезе мира. И более того — сея повсюду человеколюбие. А царь бьется при последнем издыхании, как выброшенная на берег рыба, царь мечется в клетке, но нити, связывающие его с сердцем страны, что ни день истончаются, бразды правления ускользают из рук. Он поневоле прибегает к крайним мерам, и пройденный им путь отмечен кровью и преступлениями. Но господь не слеп, он видит, что если царь не ангел, то и не закоренелый злодей, он простой смертный и его жестокость никогда не корыстна, она возникает из необходимости, которая не в нем, а вовне и дана свыше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
щены и соединены две власти, светская и духовная. И нет цены, за которую от променяет это ощущение на действительность. Дверь отворилась, и вошел Хад, ведя за собою почтенного седовласого старца, который пересек приемную и, одинехонек, сел в дальнем углу у стены. Айр-Мардпет глазам своим не поверил, когда понял, что это Шавасп Арцруни, отец Меружана. В глубинах его существа возникла дрожь, объяла тело и перехватила горло.
Да, то был Шавасп, старый князь, порвавший всякие отношения с сыном, тот самый, кого целую вечность назад спас от резни Артавазд Мамиконян — спас, увез в Тайк, вырастил там и женил на своей сестре Амазаспуи. И с их супружеством возродился дом Арцруни.
Когда бишь это случилось? Много-много лет назад. В правление царя Тирана. А кто подстрекал царя истребить род Арцруни? Да кажется, он сам и подстрекал, незаменимый главный советник.
Он всегда избегал встречаться с Шаваспом, и это ему удавалось. И надо же, такое совпадение — он посещает католикоса в тот самый день, что и Шавасп. Впервые в жизни удача отвернулась от него.
Но отчего же запаздывает приглашение к изысканной трапезе, отчего же не зовут к столу почетного гостя, царского посланца, что это за гнетущая тишина и почему уселся и сидит у стены этот седоголовый старик — наособицу, одинехонек? Уже темнеет, не поздно ли будет обходить святые места, молиться и прилюдно приветствовать главного советника по внутренним делам? И отчего владыка сказал, что именно с его, Мардпетовой, помощью в стране водворятся человеколюбие, братство, науки и просвещение? В чем она, его помощь? Не в том ли, что ему не добраться до дворца? Не увидать царя? Не в смерти ли? Но разве Аштишат не значит по-армянски «город мира» ?
— Мне пора, святейший. — Голос Мардпета дрогнул, и при виде недвижимого, как изваяние, и безмолвного, как камень, Нерсеса его с головы до пят пронзило неведомое прежде чувство страха.
Ему мешал ларец. Ума не мог приложить, куда его девать: сунуть ли в карман, отдать ли Нерсесу? Положение было нелепое, и он не знал, как из него выйти.
Айр-Мардпет повернулся и с ларцом в руках медленно двинулся к дверям. Его взгляд непроизвольно упал на Ша-васпа, и он ужаснулся пуще прежнего, потому что тот вовсе на него не смотрел.
И тогда, всем на удивление, он приблизился к старому князю и протянул тому ларец. Шавасп встал, молча взял ларец и положил на стул.
Мардпет выдал то, чего ни в коем разе не хотел показывать этим по-женски одетым людям: он все понимает и смирился. Он резко обернулся в дверях, устремил взгляд на католикоса и, уверенный в своей правоте, не раскаиваясь в прожитой им жизни и не сожалея о своих убеждениях, сказал:
— Не забудь разрушить перегородку, светлейший...
Вышел и не затворил дверь. Знал, что Шавасп идет следом.
Историк повествует:
«После этого Айр-Мардпет покинул святые места и спустился на берег Евфрата, в поросшую густыми лесами долину, в заросли крушины, туда, где сливаются две реки и где встарь царем Санатруком был построен город.
Когда нечестивый Айр достиг этого места, над ним, его делами и речами свершился суд гнева господня. Он был предан в руки человека по имени Шавасп, единственного уцелевшего потомка рода Арцруни. Когда он ехал в колеснице по дороге, к нему приблизился Шавасп и начал морочить его, рассказывая: «Я видел медведя белого как снег». Он до того заговорил Мардпета, что тот вылез из колесницы и сел верхом на коня. И они пустились искать в лесу медведя. Когда они очутились в чаще, Шавасп несколько отстал и поразил Аира стрелой в спину — да так, что стрела пронзила тело навылет. Он повалился наземь и умер. Так немедля исполнилось реченное божим человеком Нерсесом: «Господь наш наказал не зариться на чужое достояние и не желать его. А тот, кто желает и алчет, тот не достигнет, чего грозится, замыслу его помешает множество грехов, им совершенных». Ибо ни единое слово человека божьего не пропадало вотще».
Аршак и Нерсес, сыновья двух сестер, оба с факелами в руках, остановились в разных концах разбитой посреди цитадели, перед колоннадой, аллеи. Уже явственно, особенно по ночам, чувствовалось дыхание зимы. Деревья обнажились, и все окрест исполнилось печали. Под ногами шуршали умершие листья, ветер вздымал их с земли и гнал вдаль.Два факела двигались навстречу друг другу в ночном мраке, словно каждый из двух хотел обогреться огнем второго. Вот они замерли, подались вперед, и те, кто за ними стоял, — мирянин и священнослужитель — увидели один другого.
Оба они, и царь и католикос, постарели, обоих согнуло бремя забот, глаза потускнели, кровь уже не безумствовала в жилах, а их собственную, их личную жизнь составляли теперь одни только воспоминания.
Они, эти два богатыря, еще несколько лет назад способные ходить по льду босиком, были тепло-тепло укутаны, царь вдобавок ко всему обмотал туловище шерстяным платком, потому что и без того немалое число его врагов приумножилось еще одним — ломотой в пояснице.
Царь знал — это прощальная встреча. Это прощание с любимым и близким человеком, вынужденное и неминуемое. И царю не хотелось, чтоб оно состоялось в четырех стенах, во дворце: это только усугубило бы его вину и обострило горечь разлуки. Каждый из них отныне мертв для другого, остаются лишь воспоминания. Был человек, и нет человека. И такого рода смерть куда тяжелее настоящей. Это потеря вдвойне. Потому что с настоящей потерей рано или поздно примиряешься — время берет свое, — с этой же примириться невозможно. И он решил назначить прощальное свидание под открытым небом: ведь на просторе, огромном и беспредельном, прощание облегчается, человеческие страсти мельчают, обращаются в прах и становятся добычей ветра.
Он не осуждал двоюродного брата — напротив, восхищался им. Идею объединения страны, которую царю не удалось осуществить как мирянину, Нерсес претворил в жизнь как духовный вождь. Создал государство в государстве. И достиг этого, к своей чести, без кровопролития, без жестокости. Идя по стезе мира. И более того — сея повсюду человеколюбие. А царь бьется при последнем издыхании, как выброшенная на берег рыба, царь мечется в клетке, но нити, связывающие его с сердцем страны, что ни день истончаются, бразды правления ускользают из рук. Он поневоле прибегает к крайним мерам, и пройденный им путь отмечен кровью и преступлениями. Но господь не слеп, он видит, что если царь не ангел, то и не закоренелый злодей, он простой смертный и его жестокость никогда не корыстна, она возникает из необходимости, которая не в нем, а вовне и дана свыше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124