Особенно их сблизила совместная поездка в Тизбон, куда они отправились по приглашению Шапуха. Шапух принимал армянского царя крайне обходительно и любезно, что отнюдь того не радовало — напротив, сковывало и даже унижало. Шапух ничем не смущался. Он- так скромно себя держал, был так смиренен, покладист и льстив, что царь только тут понял, с каким злокозненным человеком имеет он дело. Казалось, будто Шапух зависит от Аршака, а не наоборот. Констанций в Константинополе каждым своим словом и жестом ежеминутно напоминал, сколь огромна разница между самодержцем великой империи и царем небольшой страны. В подобном напоминании тоже мало приятного, и все же оно предпочтительнее этой бесчестной игры. Шапух подарил Аршаку свой шлем, украшенный великолепным гербом, на котором красовался простерший крылья орел с венцом на голове, усаживал царя на самые почетные места, ежечасно посылал слуг справиться о его здравии, убеждал остерегаться изменников-нахараров, особенно Вар-дана и Ваана Мамиконянов и Меружана Арцруни, хотя те верой и правдой служили шаху, и не брезговал изображать положение вещей так, что неосведомленный слушатель счел бы, будто без союза с армянами персам не одолеть византийцев, — словом, изощренно и умно унижая Аршака, Шапух пытался внушить ему страх.
Однажды, после уговоров самого Шапуха, царь со спара-петом пошли осматривать шахские конюшни. Увидев гостей, главный конюший не соизволил даже встать, да еще поиздевался: «Эй, царь козлов-армян, поди-ка сядь на этот сноп сена!>> Царь содрогнулся, побагровел, потом мертвенно побледнел. Было яснее ясного, что уговоры Шапуха и эта выходка непосредственно между собой связаны, иначе конюший — конюший! — не посмел бы нагло оскорбить гостя своего господина. Царь, отроду не сталкивавшийся с таким к себе отношением, потерял дар речи; он не знал и не представлял, что обычно делают в подобных случаях. И лишь шестое его чувство, которое всегда бодрствовало, немедленно ему шепнуло: это заговор. Только вот жаль, страшно жаль, что умереть придется в конюшне...
Спарапет Васак не стерпел нанесенного царю тяжкого оскорбления, не долго думая выхватил меч и пронзил наглеца.Конец, решил царь, теперь ни мне, ни спарапету не сносить головы, а Папу уже не видать престола; отняв корону у «парфянского» рода Аршакуни, сасанид Шапух передаст ее «армянскому» роду Арцруни.
Между тем Шапух, самолично все это подстроивший, услыхав о происшествии, вновь повел себя с ему одному присущим коварством: выразил Васаку глубокую признательность, воздал хвалу его отваге и преданности, осыпал почестями и дарами...
Вторым событием, после которого сугубо официальные отношения царя и спарапета переросли в сердечную привязанность и близость, стал поход, предпринятый армянами, чтобы вызволить из рук персов останки венценосных предков Аршака.
В крепости Ани, находившейся в области Даранаги, уцелела только усыпальница царя Санатрука, да и то потому, что являла собой внушительное и чрезвычайно прочное сооружение. «Мы затем перевозим останки армянских царей,— говорили язычники-персы, — дабы их слава, жребий и доблесть переселились в нашу страну».
Царь и Васак устроили в Арташате смотр войск. Смотр был. редкостно величествен, ибо к сражению подвигала мысль о спасении чести страны.Царь восседал на белом скакуне, его грудь покрывали серебряные доспехи и тигровая шкура. Перед ним прошли шестьдесят тысяч одушевленных единым порывом армянских бойцов. Полк за полком. Отряд за отрядом. Конники и пешие.
Людская река беспрерывно текла мимо царя и устремлялась к мосту. Люди шли в бой, чтобы вернуть оскверненные останки своих царей, чтобы вызволить их из чужестранной неволи. Не было слышно ни ободряющих возгласов, ни слов напутствия, только грохот шагов, словно поднимающийся из недр земли и волнами разливающийся цо городу. Это леденящее кровь безмолвие сходствовало с торжественной клятвой, которую каждый давал жене, отцу с матерью, ребенку, царю и господу богу. И даже когда войско исчезло из виду, никто не тронулся с места, все продолжали внимательно прислушиваться к уже едва различимому отзвуку шагов. Немного погодя царь медленно двинул коня в направлении цитадели. Оба — всадник и конь — понурили головы. По улицам разносился однообразный цокот копыт.
Царь проехал через безмолвную толпу, догадываясь, что одиночество испытывает сейчас не только он, но и эти люди и что одиночество толпы невыносимей одиночества отдельного человека.
Несколько дней спустя пришла радостная весть,- и вся страна узнала, что спарапет Васак разгромил персидское войско, освободил множество пленных, отбил дворцовые сокровища и спас от бесчестия память об армянских царях.
Останки царей захоронили в Айрарате, в одном из тесных и труднодоступных ущелий близ горы Арагац.Навстречу победоносному войску высыпала вся столица. Мостовую устлали коврами и дорожками, забросали цветами. Перед домами ломились от обилия яств празднично убранные столы.
То был редчайший день, когда людей ничто не разъединяло и царило стоящее превыше, всего согласие и дружество, изумительная общность мыслей и движений души.В тот день в городе не случилось никаких беспорядков, не произошло ни одной кражи, не раздалось ни единого бранного слова; враждующие между собой соседи раскрыли друг другу объятия, никто ни на кого не обиделся, никто не помянул старых раздоров, никто не растоптал травинки, не повредил цветка.
В тот день никто и ни от кого не отличался ни именем, ни возрастом, ни судьбой, ни нравом. Все и у всех было одинаково. Все были армяне.Войско воротилось той же дорогой. Однако не было в нем прежнего блеска и выправки, как не было и порядка в строю. По мостовой шли измученные, обессиленные ратники в изодранных и пропыленных одеждах, ратники, которые проделали длинный путь и которым обрыдло драться. Толпу и войско разделяло взаимное непонимание. Толпа не замечала, что в войске и помину нет воодушевления, а войско в свой черед не ощущало восторг-а и ликования толпы.
Сколь же, однако, было велико всеобщее недоумение, когда обнаружилось, что не видно главного виновника празднества, героя, коего горожане собирались чествовать особо. Не было спарапета.
— Да здравствует спарапет! — кричал народ, предвкушая миг, когда верхом на исполинском коне покажется невзрачный с виду полководец, чьи короткие руки и короткие ноги эта толпа не променяла бы на всю красоту мира.
Тысячи безымянных героев проходили перед сгрудившимися горожанами, тысячи храбрецов, которые, оставив свой дом и очаг, добровольно отправились спасать честь страны и которые возвращались, недосчитавшись сотоварищей, полегших на поле битвы, — проходили поредевшими рядами, с потускневшим, не лучащимся под солнцем оружием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Однажды, после уговоров самого Шапуха, царь со спара-петом пошли осматривать шахские конюшни. Увидев гостей, главный конюший не соизволил даже встать, да еще поиздевался: «Эй, царь козлов-армян, поди-ка сядь на этот сноп сена!>> Царь содрогнулся, побагровел, потом мертвенно побледнел. Было яснее ясного, что уговоры Шапуха и эта выходка непосредственно между собой связаны, иначе конюший — конюший! — не посмел бы нагло оскорбить гостя своего господина. Царь, отроду не сталкивавшийся с таким к себе отношением, потерял дар речи; он не знал и не представлял, что обычно делают в подобных случаях. И лишь шестое его чувство, которое всегда бодрствовало, немедленно ему шепнуло: это заговор. Только вот жаль, страшно жаль, что умереть придется в конюшне...
Спарапет Васак не стерпел нанесенного царю тяжкого оскорбления, не долго думая выхватил меч и пронзил наглеца.Конец, решил царь, теперь ни мне, ни спарапету не сносить головы, а Папу уже не видать престола; отняв корону у «парфянского» рода Аршакуни, сасанид Шапух передаст ее «армянскому» роду Арцруни.
Между тем Шапух, самолично все это подстроивший, услыхав о происшествии, вновь повел себя с ему одному присущим коварством: выразил Васаку глубокую признательность, воздал хвалу его отваге и преданности, осыпал почестями и дарами...
Вторым событием, после которого сугубо официальные отношения царя и спарапета переросли в сердечную привязанность и близость, стал поход, предпринятый армянами, чтобы вызволить из рук персов останки венценосных предков Аршака.
В крепости Ани, находившейся в области Даранаги, уцелела только усыпальница царя Санатрука, да и то потому, что являла собой внушительное и чрезвычайно прочное сооружение. «Мы затем перевозим останки армянских царей,— говорили язычники-персы, — дабы их слава, жребий и доблесть переселились в нашу страну».
Царь и Васак устроили в Арташате смотр войск. Смотр был. редкостно величествен, ибо к сражению подвигала мысль о спасении чести страны.Царь восседал на белом скакуне, его грудь покрывали серебряные доспехи и тигровая шкура. Перед ним прошли шестьдесят тысяч одушевленных единым порывом армянских бойцов. Полк за полком. Отряд за отрядом. Конники и пешие.
Людская река беспрерывно текла мимо царя и устремлялась к мосту. Люди шли в бой, чтобы вернуть оскверненные останки своих царей, чтобы вызволить их из чужестранной неволи. Не было слышно ни ободряющих возгласов, ни слов напутствия, только грохот шагов, словно поднимающийся из недр земли и волнами разливающийся цо городу. Это леденящее кровь безмолвие сходствовало с торжественной клятвой, которую каждый давал жене, отцу с матерью, ребенку, царю и господу богу. И даже когда войско исчезло из виду, никто не тронулся с места, все продолжали внимательно прислушиваться к уже едва различимому отзвуку шагов. Немного погодя царь медленно двинул коня в направлении цитадели. Оба — всадник и конь — понурили головы. По улицам разносился однообразный цокот копыт.
Царь проехал через безмолвную толпу, догадываясь, что одиночество испытывает сейчас не только он, но и эти люди и что одиночество толпы невыносимей одиночества отдельного человека.
Несколько дней спустя пришла радостная весть,- и вся страна узнала, что спарапет Васак разгромил персидское войско, освободил множество пленных, отбил дворцовые сокровища и спас от бесчестия память об армянских царях.
Останки царей захоронили в Айрарате, в одном из тесных и труднодоступных ущелий близ горы Арагац.Навстречу победоносному войску высыпала вся столица. Мостовую устлали коврами и дорожками, забросали цветами. Перед домами ломились от обилия яств празднично убранные столы.
То был редчайший день, когда людей ничто не разъединяло и царило стоящее превыше, всего согласие и дружество, изумительная общность мыслей и движений души.В тот день в городе не случилось никаких беспорядков, не произошло ни одной кражи, не раздалось ни единого бранного слова; враждующие между собой соседи раскрыли друг другу объятия, никто ни на кого не обиделся, никто не помянул старых раздоров, никто не растоптал травинки, не повредил цветка.
В тот день никто и ни от кого не отличался ни именем, ни возрастом, ни судьбой, ни нравом. Все и у всех было одинаково. Все были армяне.Войско воротилось той же дорогой. Однако не было в нем прежнего блеска и выправки, как не было и порядка в строю. По мостовой шли измученные, обессиленные ратники в изодранных и пропыленных одеждах, ратники, которые проделали длинный путь и которым обрыдло драться. Толпу и войско разделяло взаимное непонимание. Толпа не замечала, что в войске и помину нет воодушевления, а войско в свой черед не ощущало восторг-а и ликования толпы.
Сколь же, однако, было велико всеобщее недоумение, когда обнаружилось, что не видно главного виновника празднества, героя, коего горожане собирались чествовать особо. Не было спарапета.
— Да здравствует спарапет! — кричал народ, предвкушая миг, когда верхом на исполинском коне покажется невзрачный с виду полководец, чьи короткие руки и короткие ноги эта толпа не променяла бы на всю красоту мира.
Тысячи безымянных героев проходили перед сгрудившимися горожанами, тысячи храбрецов, которые, оставив свой дом и очаг, добровольно отправились спасать честь страны и которые возвращались, недосчитавшись сотоварищей, полегших на поле битвы, — проходили поредевшими рядами, с потускневшим, не лучащимся под солнцем оружием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124