Эх, Нерсес, Нерсес, позабыл ты своих родичей, ты и себя-то позабыл за этими школами да богадельнями! Столько печешься о людях, что, чего доброго, вконец от них отречешься и невзлюбишь...
Нерсес и Аршак либо вместе спасут Гнела и возрадуются, либо вместе оплачут его смерть. Бедный Гнел, стало быть, у тебя на роду написано помирить царя и католикоса — то ли в веселом застолье, то ли у гроба...
Сколь же велико было его удивление — мало сказать, велико, — когда он увидел, что царь, укутавшись с головой в меха, почивает на ложе.Почивает? Как так? А Гнел? А он, первосвященник, который задыхаясь бежал сюда? А все, о чем он передумал по дороге? А его искреннее и братское сострадание царю? А его стремление помириться с ним? Выходит, за все это воздается такой вот нелепостью?
А то, что он оскользнулся и чуть было не упал? Эта безделица ни с того ни с сего показалась ему куда важнее и оскорбительнее прочего.
— Вставай, царь! Беда... Вставай...
Царь не шелохнулся. Таким спокойствием веяло от этого глубокого и сладкого сна, что у Нерсеса возникла внезапная надежда. Может, и не было никакой беды? Может, и не было человека по имени Гнел? Ни племянника, ни внука дяди. Только и было, что все отрицающий сон да окутывающие все мягким нежным светом сновидения.
На какое-то мгновение Нерсес поддался этому заразительному оцепенению, тихонько присел в кресло, ослабил ворот, вытянул ноги и положил руки на подлокотники.Мышцы обмякли, голова безвольно склонилась к плечу, водворилась тишина, и на его лице заиграла усталая, бессмысленная улыбка. Царские покои наполнились озорным журчанием ручья. Нерсес поглубже уместился в кресле, уставившись пустыми глазами куда-то в потолок.
Он испытывал злое и мучительное удовольствие от того, что его повсюду теперь разыскивают, возлагая надежды на его всемогущую силу.Пускай разыскивают, пускай ищут-рыщут — его нет и не будет. Пускай взвалят свои беды на собственные плечи и на весь белый свет кличут святейшего, дабы переложить эту ношу на него. А он не берет ее и не возьмет. Пускай всю, какая только есть, грязь и подлость соберут воедино и бросят
к его ногам. А он не видит и не увидит, не слышит и не услышит.Именно так: был человек, а теперь его нет. Поймите вы: устал ваш святейший. Обрыдли ему ваши заботы и невзгоды. Опротивели ему ваша грязь и подлость. Он сыт по горло своими школами и богадельнями. Его тошнит от собственной святости. Пускай разыскивают, пускай ищут-рыщут, пускай теряют голову.
— Царь, это я, католикос... Встань же... Измена, заговор... Убивают твоего племянника...
Никто не вызнал его убежища, но он нашел себя сам. Самолично обнаружил святейшего.Царь так и не шелохнулся. Нерсес принужден был взять его за плечо и встряхнуть. Никаких признаков жизни.
В глазах Нерсеса зародился зловещий вопрос, и его лицо разом окаменело. Язык на мгновение прилип к гортани, и он в ужасе сглотнул слюну.
— Царь, если ты не проснешься... Что же мне останется думать? Ты-то бы что подумал на моем месте? — Сильно встряхнул его, но не с тем, чтобы разбудить. — Ты на все способен. Я знаю. Но это...— И вдруг принялся гладить царя по голове, будто тот был его единственным сыном, Саа-ком, — быстро, трясущейся рукой, едва касаясь волос. — Пожалей себя, царь, не его пожалей, а себя... Не проливай родную кровь. Не убивай ни в чем не повинного. — Он помолчал, а потом заговорил негромко, проникновенно: — «Кто слушает вас, тот меня слушает, кто принимает вас, принимает меня, кто отвергает вас, отвергает меня». Внемли Христу, глаголющему с тобою ныне моими устами...
Он поднялся, с ненужной и неуместной тщательностью счистил с колен пыль, сбросил пальцем крохотную соринку, распрямился, взглянул на зарывшегося в меха царя, долго молчал и вдруг злорадно рассмеялся.
— Я же говорил, что отомщу тебе. Я дважды перед тобой унизился. Когда меня насильно рукоположили. И когда ты купил меня деньгами и землями. Ловко купил. Теперь ты унижаешься передо мной.
Слава богу, что ему не пришлось поневоле помириться с этим актеришкой, с этим бездарным лицедеем, с этим низкопробным скоморохом, с этим...
И наипаче — слава богу, что отныне руки его свободны. Гнел, разумеется, должен был стать царем, разумеется... Между тем бог свидетель — он вошел сюда с чистым сердцем...
Откуда ни возьмись возник Айр-Мардпет, гнуснейший в глазах католикоса армянин. Единственный человек, перед
которым Нерсес чувствовал себя жалким и беззащитным — до того омерзителен и ненавистен тот ему был. Мардпет молча и бесшумно проскользнул в дверь и заполнил собой всю комнату. Поклонился первосвященнику, мельком глянул на спящего, беспомощно развел руками, пожал плечами, затем шепотом обратился к царю, что показалось Нерсесу издевкой — издевкой слуги над господином.
- Главный палач Еразмак только что известил, что твое повеление исполнено. Он препроводил Гнела к месту охотничьих сборов и обезглавил у холма Лисин.Царь знал, да и как не знать, что это самое неподходящее время для пробуждения, самый опасный миг, когда он с головой себя выдаст — особенно после Мардпетова шепотка,— однако не. выдержал. Как на грех, не выдержал именно в эту минуту. Плевать, будь что будет, человек он в конце-то концов или нет, ведь есть же предел и у подлости, ведь есть же мера и у бесстыдства — не так ли? Он сбросил покрывало, сел, протирая глаза, на тахту и удивленно воззрился на Айр-Мардпета.
- Какой еще Гнел?.. Какие охотничьи сборы?.. Какой холм?.. Что за Еразмак?..— Он заметил Нерсеса, с недоумением посмотрел на него и не поверил глазам.— Святейший? Отчего ты прервал заутреню? Ты должен был теперь служить молебен для войска. - И раздраженно вопросил: -Объясните вы мне наконец, что стряслось?
- Ты ослушался божьих заповедей и стал пожирать людей, — с холодной и спокойной усмешкой сказал Нерсес. — Посему и да сбудется над тобою реченное о хищных зверях: «Бог сокрушит их зубы в устах их, и челюсти львов разобьет господь». И оттого, что ты совершил каинов грех, да падет на тебя каиново проклятие, да лишишься ты во цвете лет своего царства, и да претерпишь муки худшие, нежели твой ослепший отец Тиран, и да завершишь ты свою жизнь горькою смертью и великою мукой. — С усмешкой на губах он легонько ударил царя по плечу и едва слышно добавил: -Моей усмешки не запомнит никто. Но мои слова будут помнить. Тебя проклянут, а меня сопричислят к сонму святых. Слышишь, как поскрипывает перо? Прямо сейчас летописец вносит все это в свой манускрипт...
Повернулся и медленно, невозмутимо удалился из царских покоев. Удалился с величайшим достоинством, победительно.Царь застыл на месте. На его лице было выражение глуповатое и бессмысленное. Точь-в-точь из него выжали все соки. И отшвырнули прочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Нерсес и Аршак либо вместе спасут Гнела и возрадуются, либо вместе оплачут его смерть. Бедный Гнел, стало быть, у тебя на роду написано помирить царя и католикоса — то ли в веселом застолье, то ли у гроба...
Сколь же велико было его удивление — мало сказать, велико, — когда он увидел, что царь, укутавшись с головой в меха, почивает на ложе.Почивает? Как так? А Гнел? А он, первосвященник, который задыхаясь бежал сюда? А все, о чем он передумал по дороге? А его искреннее и братское сострадание царю? А его стремление помириться с ним? Выходит, за все это воздается такой вот нелепостью?
А то, что он оскользнулся и чуть было не упал? Эта безделица ни с того ни с сего показалась ему куда важнее и оскорбительнее прочего.
— Вставай, царь! Беда... Вставай...
Царь не шелохнулся. Таким спокойствием веяло от этого глубокого и сладкого сна, что у Нерсеса возникла внезапная надежда. Может, и не было никакой беды? Может, и не было человека по имени Гнел? Ни племянника, ни внука дяди. Только и было, что все отрицающий сон да окутывающие все мягким нежным светом сновидения.
На какое-то мгновение Нерсес поддался этому заразительному оцепенению, тихонько присел в кресло, ослабил ворот, вытянул ноги и положил руки на подлокотники.Мышцы обмякли, голова безвольно склонилась к плечу, водворилась тишина, и на его лице заиграла усталая, бессмысленная улыбка. Царские покои наполнились озорным журчанием ручья. Нерсес поглубже уместился в кресле, уставившись пустыми глазами куда-то в потолок.
Он испытывал злое и мучительное удовольствие от того, что его повсюду теперь разыскивают, возлагая надежды на его всемогущую силу.Пускай разыскивают, пускай ищут-рыщут — его нет и не будет. Пускай взвалят свои беды на собственные плечи и на весь белый свет кличут святейшего, дабы переложить эту ношу на него. А он не берет ее и не возьмет. Пускай всю, какая только есть, грязь и подлость соберут воедино и бросят
к его ногам. А он не видит и не увидит, не слышит и не услышит.Именно так: был человек, а теперь его нет. Поймите вы: устал ваш святейший. Обрыдли ему ваши заботы и невзгоды. Опротивели ему ваша грязь и подлость. Он сыт по горло своими школами и богадельнями. Его тошнит от собственной святости. Пускай разыскивают, пускай ищут-рыщут, пускай теряют голову.
— Царь, это я, католикос... Встань же... Измена, заговор... Убивают твоего племянника...
Никто не вызнал его убежища, но он нашел себя сам. Самолично обнаружил святейшего.Царь так и не шелохнулся. Нерсес принужден был взять его за плечо и встряхнуть. Никаких признаков жизни.
В глазах Нерсеса зародился зловещий вопрос, и его лицо разом окаменело. Язык на мгновение прилип к гортани, и он в ужасе сглотнул слюну.
— Царь, если ты не проснешься... Что же мне останется думать? Ты-то бы что подумал на моем месте? — Сильно встряхнул его, но не с тем, чтобы разбудить. — Ты на все способен. Я знаю. Но это...— И вдруг принялся гладить царя по голове, будто тот был его единственным сыном, Саа-ком, — быстро, трясущейся рукой, едва касаясь волос. — Пожалей себя, царь, не его пожалей, а себя... Не проливай родную кровь. Не убивай ни в чем не повинного. — Он помолчал, а потом заговорил негромко, проникновенно: — «Кто слушает вас, тот меня слушает, кто принимает вас, принимает меня, кто отвергает вас, отвергает меня». Внемли Христу, глаголющему с тобою ныне моими устами...
Он поднялся, с ненужной и неуместной тщательностью счистил с колен пыль, сбросил пальцем крохотную соринку, распрямился, взглянул на зарывшегося в меха царя, долго молчал и вдруг злорадно рассмеялся.
— Я же говорил, что отомщу тебе. Я дважды перед тобой унизился. Когда меня насильно рукоположили. И когда ты купил меня деньгами и землями. Ловко купил. Теперь ты унижаешься передо мной.
Слава богу, что ему не пришлось поневоле помириться с этим актеришкой, с этим бездарным лицедеем, с этим низкопробным скоморохом, с этим...
И наипаче — слава богу, что отныне руки его свободны. Гнел, разумеется, должен был стать царем, разумеется... Между тем бог свидетель — он вошел сюда с чистым сердцем...
Откуда ни возьмись возник Айр-Мардпет, гнуснейший в глазах католикоса армянин. Единственный человек, перед
которым Нерсес чувствовал себя жалким и беззащитным — до того омерзителен и ненавистен тот ему был. Мардпет молча и бесшумно проскользнул в дверь и заполнил собой всю комнату. Поклонился первосвященнику, мельком глянул на спящего, беспомощно развел руками, пожал плечами, затем шепотом обратился к царю, что показалось Нерсесу издевкой — издевкой слуги над господином.
- Главный палач Еразмак только что известил, что твое повеление исполнено. Он препроводил Гнела к месту охотничьих сборов и обезглавил у холма Лисин.Царь знал, да и как не знать, что это самое неподходящее время для пробуждения, самый опасный миг, когда он с головой себя выдаст — особенно после Мардпетова шепотка,— однако не. выдержал. Как на грех, не выдержал именно в эту минуту. Плевать, будь что будет, человек он в конце-то концов или нет, ведь есть же предел и у подлости, ведь есть же мера и у бесстыдства — не так ли? Он сбросил покрывало, сел, протирая глаза, на тахту и удивленно воззрился на Айр-Мардпета.
- Какой еще Гнел?.. Какие охотничьи сборы?.. Какой холм?.. Что за Еразмак?..— Он заметил Нерсеса, с недоумением посмотрел на него и не поверил глазам.— Святейший? Отчего ты прервал заутреню? Ты должен был теперь служить молебен для войска. - И раздраженно вопросил: -Объясните вы мне наконец, что стряслось?
- Ты ослушался божьих заповедей и стал пожирать людей, — с холодной и спокойной усмешкой сказал Нерсес. — Посему и да сбудется над тобою реченное о хищных зверях: «Бог сокрушит их зубы в устах их, и челюсти львов разобьет господь». И оттого, что ты совершил каинов грех, да падет на тебя каиново проклятие, да лишишься ты во цвете лет своего царства, и да претерпишь муки худшие, нежели твой ослепший отец Тиран, и да завершишь ты свою жизнь горькою смертью и великою мукой. — С усмешкой на губах он легонько ударил царя по плечу и едва слышно добавил: -Моей усмешки не запомнит никто. Но мои слова будут помнить. Тебя проклянут, а меня сопричислят к сонму святых. Слышишь, как поскрипывает перо? Прямо сейчас летописец вносит все это в свой манускрипт...
Повернулся и медленно, невозмутимо удалился из царских покоев. Удалился с величайшим достоинством, победительно.Царь застыл на месте. На его лице было выражение глуповатое и бессмысленное. Точь-в-точь из него выжали все соки. И отшвырнули прочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124