Неожиданную. Можно?
— Давай, чего уж там.
— А на дне моря что-нибудь есть?
— На дне — подводный мир. Там разная живность: рыбы, ракушки, водоросли… Ты в океанариум ходил когда-нибудь?
— Нет. Наката с самого рождения в о-ке-а-на-ри-и не бывал. Наката жил в таком месте — Мацумото называется, а там о-ке-а-на-ри-я не было.
— Ничего удивительного. В Мацумото же горы. Какие там океанариумы. Музей грибов — еще куда ни шло, — поставил диагноз Хосино. — Ну а на дне кого только нет. И почти все дышат кислородом, который в воде. Без воздуха могут жить. Не то что мы. Разные твари есть: красивые, вкусные. Попадаются и опасные, гадости всякой тоже хватает. А вообще трудно объяснить, как там, под водой, если человек сам не видел. Совсем другой мир. До глубины солнечный свет почти не достает, а там такие уроды… Послушай, Наката-сан? Давай, если в этот раз все обойдется, съездим с тобой в какой-нибудь океанариум. Я тоже уже давно не был. Знаешь, как интересно? Тут же море — может, и найдем что-нибудь в районе Такамацу.
— Да. Наката тоже хочет сходить в о-ке-а-на-рий. Обязательно.
— Вот еще что, Наката-сан…
— Что, Хосино-сан?
— Позавчера днем мы с тобой подняли этот булыжник и открыли вход, так?
— Открыли. Совершенно верно. А потом Наката заснул. Крепко-крепко.
— Я вот что хочу знать? Ну открыли мы вход — и что? Произошло что-нибудь?
Наката кивнул:
— Да. Думаю, что произошло.
— А что именно — ты пока не знаешь?
Наката решительно покачал головой:
— Пока нет.
— Так, наверное… это сейчас где-то продолжается?
— Точно. Вы правильно говорите, Хосино-сан: еще продолжается. И Наката ждет, когда это кончит продолжаться.
— А может, когда это кончится, все благополучно разрешится?
Наката снова резко тряхнул головой:
— Нет, Хосино-сан. Накате это неизвестно. Он делает то, что требуется . А что из этого выйдет — кто знает. Наката же соображает плохо, ему такие головоломки не разгадать. Он не может сказать, что дальше будет.
— В любом случае, еще нужно подождать, чтобы все это пришло к какому-нибудь концу. Так ведь?
— Так.
— А до этого попадаться полиции нельзя. Потому что мы еще должны что-то сделать.
— Верно, Хосино-сан. Наката в полицию идти не боится. Как господин губернатор скажет, так он и сделает. Но не сейчас.
— Погоди, отец! — оборвал его Хосино. — Они послушают твои непонятные истории, а потом возьмут и слепят такие показания, какие им нужны. Сочинят там, у себя, что им надо. Типа того, что ты залез в дом с целью ограбления, увидел хозяина, схватил нож и его зарезал. Сделают, чтобы было просто и ясно. Правда, справедливость… Им на это наплевать. Им, чтобы процент раскрываемости повысить, из тебя преступника сделать — раз плюнуть. И отправится Наката-сан в тюрьму или в дурдом с такой охраной, что не сбежишь… Хрен редьки не слаще. Будешь сидеть до самой смерти. На хорошего адвоката денег у тебя нет, и назначит тебе суд какого-нибудь отстойного защитничка, которому все до лампочки. Так все и будет, увидишь.
— Наката в таких сложных делах не разбирается.
— Вот как полиция работает. Уж я-то знаю. Я с ними связываться не хочу. Мы как-то характерами не сходимся.
— Столько вам со мной забот, Хосино-сан.
Хосино глубоко вздохнул:
— Знаешь, папаша, поговорку: «Кто отраву проглотил, тот и тарелкой не подавится»?
— А что это значит?
— Ну, раз человек отраву съел, он и тарелкой закусить может.
— Но ведь тарелки есть нельзя — умереть можно. Зубы испортить, горло порезать.
— Так-то оно так, — задумался Хосино. — Но может случиться, опять придется тарелку есть.
— У Накаты голова плохо работает, он не понимает. Отрава — это другое дело, но тарелка… она же твердая.
— Это точно. Что-то я тоже запутался. У меня голова тоже не очень… Вообще-то, я хочу сказать, что раз уж сюда забрался, значит, и дальше буду тебя защищать. Ну не мог ты ничего плохого сделать! Нельзя тебя здесь бросать. Это же предательство будет.
— Спасибо. Наката даже не знает, как вас благодарить. Вы так про Накату сказали… У Накаты еще одна просьба есть…
— Валяй.
— Может, нам машина нужна будет.
— Машина? Напрокат?
— Как это — напрокат? Наката не понимает. Нам все равно. Главное — машина. Маленькая, большая… Все равно.
— Ну, это ерунда. Машины — моя специальность. Возьмем, не бойся. Поедем куда-нибудь?
— Да. Скорее всего.
— Знаешь, отец?
— Что, Хосино-сан?
— С тобой не скучно. Много разного непонятного, конечно, но мне пока с тобой не надоело.
— Спасибо. Если вы так говорите, Накате спокойно. Но, Хосино-сан…
— Чего?
— А надоело — это как? По правде сказать, не очень понятно.
— С тобой что, не бывает такого? Ничего не надоедает?
— Нет. Ни разу не было.
— Надо же… Я так и думал.
Глава 37
По дороге мы остановились в каком-то городке перекусить. Зашли в супермаркет, накупили, как в прошлый раз, еды и минералки, по проселку доехали до хижины. В доме все было, как я оставил неделю назад. Я открыл окно, чтобы проветрить комнату. Разобрал купленные продукты.
— Я посплю немного. — Осима прижал ладони к лицу и зевнул. — Ночью спал плохо.
Осима в самом деле совсем не выспался — быстро разобрав постель, он, не раздеваясь, залез под одеяло, повернулся лицом к стенке и немедленно заснул. А я вскипятил минералки, приготовил ему кофе, налил в термос. Потом взял две пустые пластиковые фляги и пошел к ручью за водой. В лесу все было по-прежнему. Ароматы травы, голоса птиц, журчание ручья… В кронах гулял ветерок, трепетали тени листвы. Казалось, облака проплывали над самой головой. Мир этот наполнял душу радостью и теплом, естественно принимая меня как частицу.
Пока Осима спал, я расположился на крыльце на стуле и, попивая чай, стал читать книгу о 1812 годе — о походе Наполеона в Россию. В той большой и, по существу, бессмысленной войне на безвестных чужих просторах сгинули четыреста тысяч французских солдат. Шли страшные, жестокие сражения. Не хватало врачей, лекарств, и большинство тяжелораненых умирали в мучениях. Ужасная смерть. Но еще больше солдат гибли от голода и морозов. Это был кошмар. Я сидел на крыльце, пил под птичий щебет горячий чай с травами и представлял, как в России снежная буря заносит поле битвы.
Одолев треть этой печальной истории, я ощутил непонятную тревогу. Отложил книгу и пошел взглянуть, как там Осима. Тот спал как-то слишком тихо — даже для сильно уставшего человека. Лежал, накрывшись тонким одеялом, и почти не подавал признаков жизни, только еле заметно дышал. Подойдя ближе, я увидел, как в такт дыханию чуть поднимается и опускается его плечо. Я постоял рядом и вдруг вспомнил, что Осима — женщина. Обычно мне это не приходило в голову, я воспринимал его как мужчину. Да и самому Осиме, должно быть, этого хотелось. Но во сне он, казалось, непонятным образом возвращается к своей женской сущности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
— Давай, чего уж там.
— А на дне моря что-нибудь есть?
— На дне — подводный мир. Там разная живность: рыбы, ракушки, водоросли… Ты в океанариум ходил когда-нибудь?
— Нет. Наката с самого рождения в о-ке-а-на-ри-и не бывал. Наката жил в таком месте — Мацумото называется, а там о-ке-а-на-ри-я не было.
— Ничего удивительного. В Мацумото же горы. Какие там океанариумы. Музей грибов — еще куда ни шло, — поставил диагноз Хосино. — Ну а на дне кого только нет. И почти все дышат кислородом, который в воде. Без воздуха могут жить. Не то что мы. Разные твари есть: красивые, вкусные. Попадаются и опасные, гадости всякой тоже хватает. А вообще трудно объяснить, как там, под водой, если человек сам не видел. Совсем другой мир. До глубины солнечный свет почти не достает, а там такие уроды… Послушай, Наката-сан? Давай, если в этот раз все обойдется, съездим с тобой в какой-нибудь океанариум. Я тоже уже давно не был. Знаешь, как интересно? Тут же море — может, и найдем что-нибудь в районе Такамацу.
— Да. Наката тоже хочет сходить в о-ке-а-на-рий. Обязательно.
— Вот еще что, Наката-сан…
— Что, Хосино-сан?
— Позавчера днем мы с тобой подняли этот булыжник и открыли вход, так?
— Открыли. Совершенно верно. А потом Наката заснул. Крепко-крепко.
— Я вот что хочу знать? Ну открыли мы вход — и что? Произошло что-нибудь?
Наката кивнул:
— Да. Думаю, что произошло.
— А что именно — ты пока не знаешь?
Наката решительно покачал головой:
— Пока нет.
— Так, наверное… это сейчас где-то продолжается?
— Точно. Вы правильно говорите, Хосино-сан: еще продолжается. И Наката ждет, когда это кончит продолжаться.
— А может, когда это кончится, все благополучно разрешится?
Наката снова резко тряхнул головой:
— Нет, Хосино-сан. Накате это неизвестно. Он делает то, что требуется . А что из этого выйдет — кто знает. Наката же соображает плохо, ему такие головоломки не разгадать. Он не может сказать, что дальше будет.
— В любом случае, еще нужно подождать, чтобы все это пришло к какому-нибудь концу. Так ведь?
— Так.
— А до этого попадаться полиции нельзя. Потому что мы еще должны что-то сделать.
— Верно, Хосино-сан. Наката в полицию идти не боится. Как господин губернатор скажет, так он и сделает. Но не сейчас.
— Погоди, отец! — оборвал его Хосино. — Они послушают твои непонятные истории, а потом возьмут и слепят такие показания, какие им нужны. Сочинят там, у себя, что им надо. Типа того, что ты залез в дом с целью ограбления, увидел хозяина, схватил нож и его зарезал. Сделают, чтобы было просто и ясно. Правда, справедливость… Им на это наплевать. Им, чтобы процент раскрываемости повысить, из тебя преступника сделать — раз плюнуть. И отправится Наката-сан в тюрьму или в дурдом с такой охраной, что не сбежишь… Хрен редьки не слаще. Будешь сидеть до самой смерти. На хорошего адвоката денег у тебя нет, и назначит тебе суд какого-нибудь отстойного защитничка, которому все до лампочки. Так все и будет, увидишь.
— Наката в таких сложных делах не разбирается.
— Вот как полиция работает. Уж я-то знаю. Я с ними связываться не хочу. Мы как-то характерами не сходимся.
— Столько вам со мной забот, Хосино-сан.
Хосино глубоко вздохнул:
— Знаешь, папаша, поговорку: «Кто отраву проглотил, тот и тарелкой не подавится»?
— А что это значит?
— Ну, раз человек отраву съел, он и тарелкой закусить может.
— Но ведь тарелки есть нельзя — умереть можно. Зубы испортить, горло порезать.
— Так-то оно так, — задумался Хосино. — Но может случиться, опять придется тарелку есть.
— У Накаты голова плохо работает, он не понимает. Отрава — это другое дело, но тарелка… она же твердая.
— Это точно. Что-то я тоже запутался. У меня голова тоже не очень… Вообще-то, я хочу сказать, что раз уж сюда забрался, значит, и дальше буду тебя защищать. Ну не мог ты ничего плохого сделать! Нельзя тебя здесь бросать. Это же предательство будет.
— Спасибо. Наката даже не знает, как вас благодарить. Вы так про Накату сказали… У Накаты еще одна просьба есть…
— Валяй.
— Может, нам машина нужна будет.
— Машина? Напрокат?
— Как это — напрокат? Наката не понимает. Нам все равно. Главное — машина. Маленькая, большая… Все равно.
— Ну, это ерунда. Машины — моя специальность. Возьмем, не бойся. Поедем куда-нибудь?
— Да. Скорее всего.
— Знаешь, отец?
— Что, Хосино-сан?
— С тобой не скучно. Много разного непонятного, конечно, но мне пока с тобой не надоело.
— Спасибо. Если вы так говорите, Накате спокойно. Но, Хосино-сан…
— Чего?
— А надоело — это как? По правде сказать, не очень понятно.
— С тобой что, не бывает такого? Ничего не надоедает?
— Нет. Ни разу не было.
— Надо же… Я так и думал.
Глава 37
По дороге мы остановились в каком-то городке перекусить. Зашли в супермаркет, накупили, как в прошлый раз, еды и минералки, по проселку доехали до хижины. В доме все было, как я оставил неделю назад. Я открыл окно, чтобы проветрить комнату. Разобрал купленные продукты.
— Я посплю немного. — Осима прижал ладони к лицу и зевнул. — Ночью спал плохо.
Осима в самом деле совсем не выспался — быстро разобрав постель, он, не раздеваясь, залез под одеяло, повернулся лицом к стенке и немедленно заснул. А я вскипятил минералки, приготовил ему кофе, налил в термос. Потом взял две пустые пластиковые фляги и пошел к ручью за водой. В лесу все было по-прежнему. Ароматы травы, голоса птиц, журчание ручья… В кронах гулял ветерок, трепетали тени листвы. Казалось, облака проплывали над самой головой. Мир этот наполнял душу радостью и теплом, естественно принимая меня как частицу.
Пока Осима спал, я расположился на крыльце на стуле и, попивая чай, стал читать книгу о 1812 годе — о походе Наполеона в Россию. В той большой и, по существу, бессмысленной войне на безвестных чужих просторах сгинули четыреста тысяч французских солдат. Шли страшные, жестокие сражения. Не хватало врачей, лекарств, и большинство тяжелораненых умирали в мучениях. Ужасная смерть. Но еще больше солдат гибли от голода и морозов. Это был кошмар. Я сидел на крыльце, пил под птичий щебет горячий чай с травами и представлял, как в России снежная буря заносит поле битвы.
Одолев треть этой печальной истории, я ощутил непонятную тревогу. Отложил книгу и пошел взглянуть, как там Осима. Тот спал как-то слишком тихо — даже для сильно уставшего человека. Лежал, накрывшись тонким одеялом, и почти не подавал признаков жизни, только еле заметно дышал. Подойдя ближе, я увидел, как в такт дыханию чуть поднимается и опускается его плечо. Я постоял рядом и вдруг вспомнил, что Осима — женщина. Обычно мне это не приходило в голову, я воспринимал его как мужчину. Да и самому Осиме, должно быть, этого хотелось. Но во сне он, казалось, непонятным образом возвращается к своей женской сущности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138