Осима покачал головой:
— Здесь тоже вроде затык. Пока больше ничего не падало. Разве что позавчера гром грянул. Так грохотало… По высшему разряду.
— Значит, все успокоилось?
— Похоже на то. Хотя, может быть, мы просто в оке тайфуна.
Я кивнул и, взяв с блюда ракушку, вынул вилкой моллюска и съел. Пустую ракушку положил на специальную тарелку.
— Ну как твоя любовь? Не прошла еще? — поинтересовался Осима.
Я покачал головой.
— А как у вас, Осима-сан?
— Ты что имеешь в виду? Любовь?
Я кивнул.
— Что за бестактный вопрос! То есть тебя интересуют любовные похождения извращенца-гомосексуалиста, скрашивающие его личную жизнь и бросающие вызов обществу?
Я кивнул. Осима тоже.
— У меня есть партнер, — сказал он и с серьезным видом отправил в рот моллюска. — Такой страстью, как в операх Пуччини, мы не горим. Как сказать… Соблюдаем дистанцию. Встречаемся нечасто. Но, как мне кажется, очень хорошо понимаем друг друга.
— Понимаете?
— Гайдн, когда музыку сочинял, всегда надевал роскошный парик. Даже пудрой его посыпал.
Я с удивлением посмотрел на Осиму:
— Гайдн?
— Без этого у него ничего хорошего не получалось.
— Почему же?
— Не знаю. Это проблема Гайдна. И его парика. Другим людям этого не понять. И не объяснить.
Я кивнул.
— Осима-сан, а когда вы один, вы думаете об этом человеке? Вам бывает тяжело?
— Само собой, бывает. Временами. Особенно в то время года, когда на небе луна кажется голубой. Особенно, когда птицы улетают на юг. Особенно…
— А почему — само собой ? — спросил я.
— Потому что когда кого-то любишь, ищешь то, чего тебе недостает. Поэтому когда думаешь о любимом человеке, всегда тяжело. Так или иначе. Будто входишь в до боли родную комнату, в которой очень давно не был. Это же естественно. Не ты первый открыл это чувство. Так что патента не получишь.
Не выпуская вилки из рук, я поднял на него взгляд:
— В старую родную комнату, которая далеко-далеко?
— Вот-вот, — сказал Осима и ткнул вилкой воздух. — Хотя это, конечно, метафора.
Вечером в начале десятого пришла Саэки-сан. Я сидел на стуле в своей комнате и читал, когда на стоянке затарахтел ее «гольф». Мотор смолк, хлопнула дверца. Послышался звук неторопливых шагов, смягченный каучуковыми подошвами. Наконец раздался стук в дверь. Я открыл и увидел Саэки-сан. На этот раз она не спала. На ней была рубашка в мелкую полоску и джинсы из тонкой ткани. На ногах белые парусиновые туфли на толстой подошве. Первый раз я видел ее в брюках.
— Старая милая комната, — проговорила она. Остановилась перед висевшей на стене картиной. — И картина тоже.
— А вид? Наверное, это где-то здесь, поблизости?
— Тебе нравится?
Я кивнул.
— Кто ее нарисовал?
— Один молодой художник. Тем летом он жил здесь, у Комура. Малоизвестный. Тогда, по крайней мере. Вот и не помню, как его зовут. Но парень был хороший, и картина, как мне кажется, очень удалась. Есть в ней какая-то сила. Я подолгу сидела с ним рядом, глядя, как он рисует, и в шутку давала разные советы. Мы с ним подружились тем летом. Как же давно это было! Мне тогда исполнилось двенадцать. И мальчику на картине столько же.
— И писал ее художник, похоже, где-то здесь, на берегу.
— Знаешь что? — предложила Саэки-сан. — Пойдем погуляем. Я тебя туда отведу.
Мы вышли на берег моря. Миновали сосновую рощу и зашагали по вечернему песчаному пляжу. Сквозь клочья облаков половинка луны проливала свет на вялые волны, нехотя накатывавшие и растекавшиеся по берегу. Саэки-сан села на песок. Я устроился рядом. Песок еще хранил дневное тепло. Она показала на место у линии прибоя, будто прикидывая ракурс.
— Вон там. А рисовал он отсюда. Разложил шезлонг, посадил в него мальчика. Поставил вот тут мольберт. Я хорошо помню. Вон остров… Совпадает?
Я глянул в ту сторону, куда показывала Саэки-сан. В самом деле, остров вроде на месте. Как на картине. Однако сколько я ни всматривался, ощущения, что это — то самое место, не возникало. Я сказал об этом Саэки-сан.
— Многое теперь не так, — согласилась она. — Все-таки сорок лет прошло. Естественно, рельеф стал другой. Волны, ветер, тайфуны… Конечно, побережье меняется. Песок ветром сносит. Но ошибки быть не может. Это здесь. Я и сейчас все четко помню. И еще — в то лето у меня впервые случились месячные.
Мы умолкли и в тишине смотрели на берег и море. Облака меняли очертания, расплываясь темными пятнами по залитой лунным светом воде. Сосны так шумели под налетавшим время от времени ветром, что, казалось, метлами по земле скребет целый отряд дворников. Я зачерпнул горсть песка и смотрел, какой медленно просачивается сквозь пальцы, стекая струйками на землю и сливаясь с другими песчинками, как уходящее безвозвратно время. Я снова и снова запускал руку в песок.
— О чем ты сейчас думаешь? — спросила Саэки-сан.
— О том, чтобы поехать в Испанию.
— Зачем? Что там делать?
— Вкусной паэльи поесть.
— И только?
— Повоевать.
— Да там война шестьдесят с лишним лет как кончилась.
— Знаю, — сказал я. — Лорка погиб, а Хемингуэй жив остался.
— И все-таки хочется повоевать?
— Мост подорвать, — кивнул я.
— Полюбить Ингрид Бергман.
— Но на самом деле я здесь, в Такамацу, и полюбил вас.
— Ну ты скажешь…
Я обнял ее за плечи.
Ты обнимаешь ее за плечи.
Она прижимается к тебе. Время идет.
— А знаешь, здесь со мной это уже было. Когда-то давно. На этом самом месте.
— Знаю, — говоришь ты.
— Откуда? — спрашивает Саэки-сан и смотрит на тебя.
— Я тогда был здесь.
— Мост здесь взрывал?
— Взрывал.
— В переносном смысле?
— Само собой.
Ты обнимаешь ее обеими руками, привлекаешь к себе, ваши губы сливаются, и в твоих объятиях силы покидает ее.
— Все мы видим сон, — говорит Саэки-сан.
Все видим сон.
— Зачем ты умер?
— Я не мог не умереть, — отвечаешь ты.
Берегом вы возвращаетесь в библиотеку. Гасите свет, задергиваете занавески и, ни слова не говоря, падаете на кровать. Прошлая ночь повторяется почти один к одному. Есть только два отличия. Когда все кончается, она заливается слезами. Это — одно. Плачет долго, навзрыд, зарывшись лицом в подушку. Не зная, что делать, ты легонько кладешь руку на ее голое плечо. Надо бы что-то сказать, но что? Слова проваливаются в дыру во времени и умирают. Погружаются на дно темного озера в кратере вулкана. Это — во-первых. И во-вторых — на сей раз, когда она уходит, ты слышишь, как тарахтит ее «гольф». Она заводит двигатель и вдруг выключает, будто ее посетила какая-то мысль. Через несколько секунд мотор снова подает голос, и машина выезжает со стоянки. Из-за пустоты, заполняющей эту паузу, тебе ужасно грустно; пустота проникает в душу, как ползущий с моря туман, и застывает в ней. Становится частью тебя.
После Саэки-сан осталась мокрая от слез подушка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138