Он всерьез занялся этим делом и разработал план. Сомнений в том, надо его выполнять или не надо, у него не было. В голове Эйхмана сидела только одна мысль: как побыстрее и подешевле разобраться с евреями. В Европе он их насчитал одиннадцать миллионов.
Сколько потребуется вагонов и сколько евреев можно втиснуть в один вагон? Сколько процентов при перевозке умрет естественным образом ? Как утилизировать трупы, чтобы обошлось дешевле? Сжигать? Закапывать? Растворять? Он сидел за столом и старательно высчитывал. И когда приступили к выполнению эйхмановского плана, все пошло по его Расчетам. До конца войны разобрались с шестью миллионами евреев (больше половины от намеченного). Но Эйхман за собой никакой вины не чувствовал. Сидя в тель-авивском суде на скамье подсудимых за пуленепробиваемым стеклом, он, казалось, недоумевал, за что его вытащили на широкий суд и почему вокруг него такой шум в мире. Ведь он всего лишь технический специалист, предложивший наиболее подходящий вариант решения поставленной задачи. Разве добросовестные бюрократы во всем мире ни делают то же самое? Почему же он один должен отвечать за то, что сотворил?
Я читал историю этого «организатора», а вокруг, в тихом утреннем лесу, щебетали птицы. На заднем форзаце книги Осима оставил запись карандашом. Это был его специфический почерк.
Все дело — в воображении. Наша ответственность начинается в воображении. Правильно писал Йейтс: «In dreams begin the responsibilities». Иначе говоря, если нет воображения, может, и отвечать ни за что не придется. Пожалуйста, пример Эйхмана.
Я представил, как Осима сидит на стуле и записывает эти слова на форзаце остро заточенным карандашом. Ответственность начинается во сне. Мне эти слова запали в душу.
Закрыв книгу, я положил ее на колени и стал думать о своей ответственности. Не мог не думать. Моя белая майка, перепачканная свежей кровью. Я смываю ее вот этими самыми руками. Кровь окрашивает умывальник в алый цвет. Наверное, мне придется отвечать за эту кровь. Я представил, что мое дело слушается в суде. Люди осуждают меня, призывают к ответу. Бросают на меня злобные взгляды, показывают пальцами. Я оправдываюсь, напираю на то, что если человек чего-то не помнит, значит, он не может за это отвечать. А я даже не знаю, что случилось. Но мне говорят: «Кому бы первому ни приснился этот сон, это и твой сон тоже. Поэтому за то, что было, ты ответишь. В конце концов, этот сон всплыл из темных закоулков твоей души».
Получается то же, что с Адольфом Эйхманом, которого, независимо от его желания, втянули в уродливые фантазии Гитлера.
Я отложил книгу, поднялся со стула и потянулся. Что-то я зачитался. Надо бы размяться. Взяв два пластиковых бочонка, я отправился к ручью набрать воды. Вернувшись в дом, перелил ее в бак. После пяти ходок к ручью бак был полон. Из сарая на заднем дворе натаскал дров, сложил у печки.
В углу на крыльце была натянута выцветшая нейлоновая веревка для белья. Я достал из рюкзака свою еще не просохшую стирку и, расправив складки, повесил сушиться. Разложил на свету на кровати содержимое рюкзака и сел за стол, чтобы занести в дневник события последних дней. Тонким фломастером мелко зафиксировал в тетрадке все, что со мною было. Надо записать подробнее, пока помню. Кто знает, сколько времени память может без искажений удерживать то, что произошло?
Я прокручивал в голове ход событий. Значит так: потерял сознание, очнулся на земле в рощице позади храма. Темно, хоть глаз выколи, майка вся в крови. Позвонил Сакуре, поехал к ней домой, переночевал. Мы разговаривали, а потом было это .
Она рассмеялась как-то странно.
— Не пойму. Можно же что угодно вообразить и не говорить про это. Разрешила бы я или нет… Все равно ведь не узнаю, что там у тебя в голове.
А вот и нет. Боюсь, то, что сидит у меня в голове, как раз очень важно.
После обеда я решил сходить в лес. Осима сказал, что вглубь лучше не забираться. Опасно. Предупредил, чтобы я не выпускал дом из виду. Но мне предстояло провести здесь несколько дней. Одному. Что такое этот лес, гигантской стеной стоявший вокруг? Я о нем абсолютно ничего не знал. А надо же хоть какое-то представление иметь. Так спокойнее будет. И, покинув залитую солнцем полянку, я ступил в сумерки лесного моря. Ничего с собой не взял, пошел с пустыми руками.
Через лес пролегало что-то вроде дороги. Приспособленная к рельефу простая колея, лишь кое-где расчищенная так, что на поверхность выступали плоские, как плиты мостовой, скалы. Места, где на дорогу могли свалиться камни или осыпаться земля, были со знанием дела укреплены толстыми бревнами. Все было продумано, чтобы дорогу не забивала густо росшая под деревьями трава. Наверное, брат Осимы каждый свой приезд понемногу все тут обустраивал. Я зашагал по дороге. Все больше в гору, почти без спусков. Огибал выраставшие на пути большие скалы и шел дальше. Подъем был затяжной, но не крутой. По обе стороны высились деревья. Тусклые стволы, торчащие в разные стороны толстенные ветви, закрывающие небо шатры из листьев. На земле густые заросли травы и папоротника, казалось, изо всех сил старались напитаться пробивавшимся сквозь кроны тусклым светом. В скалах, куда не могли дотянуться лучи солнца, притаились островки мха.
Чем дальше, тем уже, уступая натиску травы, становилась дорога, напоминая мне человеческую речь: начавшись бодро и энергично, она стала беднеть и заплетаться. Здесь уже путь никто не расчищал и разобрать, настоящая это дорога или только видимость, было трудно. В конце концов все растворилось в море зеленого папоротника. Дорога, вполне возможно, шла и дальше, но я посчитал за лучшее отложить проверку этой гипотезы до следующего раза. Нужно подготовиться, одеться как следует.
Я остановился и посмотрел назад. Картина не вдохновляла. Деревья угрожающе теснились одно к другому, закрывая мне обзор. Полумрак, застоявшийся, пропитанный густой зеленью воздух. Птиц не слышно. Кожа покрылась пупырышками, словно я попал под ледяной сквозняк. Бояться нечего! — успокаивал я себе. Вот она, моя дорожка! По которой я сюда явился. Не потеряюсь — вернусь обратно, к свету. Осторожно, чтобы не сбиться, я поплелся в ту сторону, откуда пришел. Обратный путь занял больше времени. Поляна, где стоял дом, купалась в ярком солнечном свете первых дней лета, полнясь чистым многоголосием птиц, сновавших вокруг в поисках корма. Пока меня не было, ничего на ней не изменилось. Не должно было измениться. Стул, на котором я сидел, так и стоял на крыльце. Раскрытая книжка лежала обложкой кверху на том же самом месте.
Но несмотря на это, я реально ощущал исходящую от леса опасность — ту самую, что почувствовал в чаще. Надо об этом помнить. Как говорит Ворона, я много чего не знаю в этом мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Сколько потребуется вагонов и сколько евреев можно втиснуть в один вагон? Сколько процентов при перевозке умрет естественным образом ? Как утилизировать трупы, чтобы обошлось дешевле? Сжигать? Закапывать? Растворять? Он сидел за столом и старательно высчитывал. И когда приступили к выполнению эйхмановского плана, все пошло по его Расчетам. До конца войны разобрались с шестью миллионами евреев (больше половины от намеченного). Но Эйхман за собой никакой вины не чувствовал. Сидя в тель-авивском суде на скамье подсудимых за пуленепробиваемым стеклом, он, казалось, недоумевал, за что его вытащили на широкий суд и почему вокруг него такой шум в мире. Ведь он всего лишь технический специалист, предложивший наиболее подходящий вариант решения поставленной задачи. Разве добросовестные бюрократы во всем мире ни делают то же самое? Почему же он один должен отвечать за то, что сотворил?
Я читал историю этого «организатора», а вокруг, в тихом утреннем лесу, щебетали птицы. На заднем форзаце книги Осима оставил запись карандашом. Это был его специфический почерк.
Все дело — в воображении. Наша ответственность начинается в воображении. Правильно писал Йейтс: «In dreams begin the responsibilities». Иначе говоря, если нет воображения, может, и отвечать ни за что не придется. Пожалуйста, пример Эйхмана.
Я представил, как Осима сидит на стуле и записывает эти слова на форзаце остро заточенным карандашом. Ответственность начинается во сне. Мне эти слова запали в душу.
Закрыв книгу, я положил ее на колени и стал думать о своей ответственности. Не мог не думать. Моя белая майка, перепачканная свежей кровью. Я смываю ее вот этими самыми руками. Кровь окрашивает умывальник в алый цвет. Наверное, мне придется отвечать за эту кровь. Я представил, что мое дело слушается в суде. Люди осуждают меня, призывают к ответу. Бросают на меня злобные взгляды, показывают пальцами. Я оправдываюсь, напираю на то, что если человек чего-то не помнит, значит, он не может за это отвечать. А я даже не знаю, что случилось. Но мне говорят: «Кому бы первому ни приснился этот сон, это и твой сон тоже. Поэтому за то, что было, ты ответишь. В конце концов, этот сон всплыл из темных закоулков твоей души».
Получается то же, что с Адольфом Эйхманом, которого, независимо от его желания, втянули в уродливые фантазии Гитлера.
Я отложил книгу, поднялся со стула и потянулся. Что-то я зачитался. Надо бы размяться. Взяв два пластиковых бочонка, я отправился к ручью набрать воды. Вернувшись в дом, перелил ее в бак. После пяти ходок к ручью бак был полон. Из сарая на заднем дворе натаскал дров, сложил у печки.
В углу на крыльце была натянута выцветшая нейлоновая веревка для белья. Я достал из рюкзака свою еще не просохшую стирку и, расправив складки, повесил сушиться. Разложил на свету на кровати содержимое рюкзака и сел за стол, чтобы занести в дневник события последних дней. Тонким фломастером мелко зафиксировал в тетрадке все, что со мною было. Надо записать подробнее, пока помню. Кто знает, сколько времени память может без искажений удерживать то, что произошло?
Я прокручивал в голове ход событий. Значит так: потерял сознание, очнулся на земле в рощице позади храма. Темно, хоть глаз выколи, майка вся в крови. Позвонил Сакуре, поехал к ней домой, переночевал. Мы разговаривали, а потом было это .
Она рассмеялась как-то странно.
— Не пойму. Можно же что угодно вообразить и не говорить про это. Разрешила бы я или нет… Все равно ведь не узнаю, что там у тебя в голове.
А вот и нет. Боюсь, то, что сидит у меня в голове, как раз очень важно.
После обеда я решил сходить в лес. Осима сказал, что вглубь лучше не забираться. Опасно. Предупредил, чтобы я не выпускал дом из виду. Но мне предстояло провести здесь несколько дней. Одному. Что такое этот лес, гигантской стеной стоявший вокруг? Я о нем абсолютно ничего не знал. А надо же хоть какое-то представление иметь. Так спокойнее будет. И, покинув залитую солнцем полянку, я ступил в сумерки лесного моря. Ничего с собой не взял, пошел с пустыми руками.
Через лес пролегало что-то вроде дороги. Приспособленная к рельефу простая колея, лишь кое-где расчищенная так, что на поверхность выступали плоские, как плиты мостовой, скалы. Места, где на дорогу могли свалиться камни или осыпаться земля, были со знанием дела укреплены толстыми бревнами. Все было продумано, чтобы дорогу не забивала густо росшая под деревьями трава. Наверное, брат Осимы каждый свой приезд понемногу все тут обустраивал. Я зашагал по дороге. Все больше в гору, почти без спусков. Огибал выраставшие на пути большие скалы и шел дальше. Подъем был затяжной, но не крутой. По обе стороны высились деревья. Тусклые стволы, торчащие в разные стороны толстенные ветви, закрывающие небо шатры из листьев. На земле густые заросли травы и папоротника, казалось, изо всех сил старались напитаться пробивавшимся сквозь кроны тусклым светом. В скалах, куда не могли дотянуться лучи солнца, притаились островки мха.
Чем дальше, тем уже, уступая натиску травы, становилась дорога, напоминая мне человеческую речь: начавшись бодро и энергично, она стала беднеть и заплетаться. Здесь уже путь никто не расчищал и разобрать, настоящая это дорога или только видимость, было трудно. В конце концов все растворилось в море зеленого папоротника. Дорога, вполне возможно, шла и дальше, но я посчитал за лучшее отложить проверку этой гипотезы до следующего раза. Нужно подготовиться, одеться как следует.
Я остановился и посмотрел назад. Картина не вдохновляла. Деревья угрожающе теснились одно к другому, закрывая мне обзор. Полумрак, застоявшийся, пропитанный густой зеленью воздух. Птиц не слышно. Кожа покрылась пупырышками, словно я попал под ледяной сквозняк. Бояться нечего! — успокаивал я себе. Вот она, моя дорожка! По которой я сюда явился. Не потеряюсь — вернусь обратно, к свету. Осторожно, чтобы не сбиться, я поплелся в ту сторону, откуда пришел. Обратный путь занял больше времени. Поляна, где стоял дом, купалась в ярком солнечном свете первых дней лета, полнясь чистым многоголосием птиц, сновавших вокруг в поисках корма. Пока меня не было, ничего на ней не изменилось. Не должно было измениться. Стул, на котором я сидел, так и стоял на крыльце. Раскрытая книжка лежала обложкой кверху на том же самом месте.
Но несмотря на это, я реально ощущал исходящую от леса опасность — ту самую, что почувствовал в чаще. Надо об этом помнить. Как говорит Ворона, я много чего не знаю в этом мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138