— А у вас разве нет проблем?
Осима всплеснул руками:
— Ну какие у меня проблемы? Хочешь не хочешь, а надо как-то жить в этой ущербной шкуре, в моем теле. Задачка и простая, и сложная. Но даже если я с ней справлюсь, на великое достижение это все равно не потянет. Аплодисментов не будет.
Я немного покусал губы, потом спросил:
— А вы не хотите выбраться из этой шкуры?
— Ты имеешь в виду — из тела?
Я кивнул.
— В переносном смысле или в прямом?
— В любом, — ответил я.
Осима откинул волосы со лба, прижал их рукой, открывая белый лоб. Я представил, как под этим лбом бешено крутятся шестеренки его мыслей.
— А ты бы хотел? — ответил он вопросом на вопрос.
Я втянул воздух.
— Как сказать… Моя шкура меня совершенно не устраивает. Она мне никогда не нравилась. С самого рождения. Я ее ненавижу. Лицо, руки, кровь, гены… все это проклятое родительское наследство. Как бы я хотел от него избавиться… Это как из дома уйти.
Осима посмотрел на меня и улыбнулся:
— У тебя замечательное тренированное тело. Лицо очень красивое. Уж не знаю в кого, а впрочем, какая разница. Может, немного своеобразное. Но ничего плохого в этом нет. Мне, во всяком случае, нравится. Поворот головы — замечательный. И с самой головой все в порядке. И между ног тоже. Остается только позавидовать. Скоро все девчонки по тебе с ума будут сходить. И чего ты недоволен своей шкурой — не пойму…
Я покраснел.
— Вот. Так что я проблем не вижу. А вот мне действительно моя шкура категорически не нравится, — продолжал Осима. — Само собой. Так себе экземпляр, что ни говори. Ужасно неудобный, если рассуждать категориями «удобно-неудобно». И в то же время в душе я вот что думаю. Если оболочку и внутреннее содержание местами поменять… то есть рассматривать оболочку как внутреннее содержание, а внутреннее содержание считать оболочкой, то как-то легче понять смысл нашего существования.
Я посмотрел на свои руки. Подумал, как много тогда на них было крови. Въяве ощутил, как она липнет к пальцам, Я думал о своем внутреннем содержании и оболочке. О собственном «я» — сути, заключенной в оболочку, которая тоже — мое «я». Но в голове была только кровь. Кровь и никаких других ощущений.
— А как Саэки-сан? — спросил я.
— Что — как?
— У нее тоже, наверное, есть проблемы, которые надо решать?
— Это лучше у нее спросить, — ответил Осима.
В два часа я приготовил кофе, поставил чашку на поднос и пошел к Саэки-сан. Она сидела за столом в своем кабинете на втором этаже. Дверь была открыта. На столе, как обычно, разложены листы писчей бумаги, авторучка — колпачок на ней был завернут. Руки Саэки-сан лежали на столе, глаза смотрели в пространство. Невидящий взгляд обращен в никуда. Вид у нее был немного усталый. За спиной открытое окно, белые тюлевые занавески колыхались под порывами ветерка, который обычно задувает в начале лета. Все это напоминало красивую аллегорическую картину.
— Спасибо, — сказала она, когда я поставил на стол кофе.
— У вас вид усталый.
Саэки-сан кивнула:
— Да. Из-за этого, наверное, совсем на старуху похожа.
— Ну что вы, Саэки-сан. Вы всегда замечательно выглядите, — сказал я, не кривя душой.
Она рассмеялась:
— Приятно разговаривать с воспитанным молодым человеком.
Я покраснел.
Саэки-сан показала мне на стул. Тот самый, на котором я сидел накануне; он стоял на том же месте. Я сел.
— Я уже привыкла к тому, что устаю. У тебя, верно, таких проблем нет?
— Думаю, нет.
— Конечно, в пятнадцать лет я думала так же, как ты сейчас.
Она взяла чашку с кофе и не спеша сделала глоток.
— Тамура-кун, скажи — что там у нас за окном?
Я посмотрел в окно.
— Деревья, небо, облака. Птицы на ветках сидят.
— Обычная картина, как везде. Да?
— Да.
— А теперь представь, что завтра ничего этого уже не будет. Этот вид сразу приобретет для тебя исключительную ценность. Правда?
— Наверное.
— Тебе такие мысли в голову приходят?
— Приходят.
Саэки-сан удивленно посмотрела на меня:
— Когда же?
— Когда о любви думаю, — сказал я.
Саэки-сан едва заметно улыбнулась, и какое-то время улыбка не сходила с ее губ. Словно маленькая невысохшая лужица, оставшаяся на земле после того, как ее летним утром поливали.
— Ты влюбился, — проговорила она.
— Да.
— Поэтому ты день за днем находишь в ней, в ее лице, во всем ее образе что-то особенное, драгоценное?
— Да. Такое, чего я вдруг могу лишиться.
Саэки-сан задержала на мне взгляд. Она больше не улыбалась.
— Вот представь: сидит птичка на веточке. Ветка сильно раскачивается на ветру. А вместе с ней ходит ходуном все, что попадает в поле зрения птички. Правильно?
Я кивнул.
— И что, по-твоему, делает птичка, чтобы стабилизировать визуальную информацию, которую она получает?
Я покачал головой:
— Не знаю.
— Ей приходится головой водить — вверх-вниз, вверх-вниз. Приноравливаясь к колебаниям ветки. Понаблюдай как-нибудь за птицами, когда ветер сильный будет. Я часто из окна на них смотрю. Страшно утомительное дело, тебе не кажется? Жить так — все время тряся головой в такт качающейся ветке, на которой сидишь.
— Кажется.
— Но птицы привыкают. Для них это совершенно естественно. Они делают это бессознательно, поэтому и устают не так, как мы себе представляем. Но мы-то люди и, бывает, устаем.
— Значит, вы на веточке сидите, Саэки-сан?
— В каком-то смысле, — сказала она. — И ветер временами дует очень сильно.
Саэки-сан поставила чашку на блюдце и сняла с авторучки колпачок. Пора было уходить. Я поднялся со стула.
— Саэки-сан, я очень хочу спросить у вас одну вещь, — набравшись смелости, сказал я.
— Что-нибудь личное?
— Личное. Может, невежливо с моей стороны…
— Но вопрос-то важный?
— Да. Для меня — очень.
Она положила авторучку на стол. В ее глазах мелькнуло безразличие.
— Ну хорошо. Спрашивай.
— У вас есть дети, Саэки-сан?
Набрав в легкие воздуха, она молчала. Лицо сделалось бесстрастным, всякое выражение медленно сошло с него, а потом вернулось — будто праздничное шествие, которое, пройдя по улице, через некоторое время снова оказывается на том же месте.
— Почему тебя это интересует?
— У меня есть личная причина. Я не просто так спрашиваю.
Саэки-сан взяла толстый «монблан», проверила, сколько в нем чернил. Подержала увесистую авторучку и, опять положив ее на стол, подняла глаза на меня:
— Тамура-кун, может, это и неприлично, но я не могу сказать тебе ни «да», ни «нет». По крайней мере, сейчас. Я устала, да и ветер сильный.
Я кивнул:
— Извините. Я не должен был об этом спрашивать.
— Ладно. Ничего страшного, — мягко вымолвила она. — Спасибо за кофе. У тебя очень вкусно получается.
Я вышел из кабинета и спустился вниз. Сел на кровать в своей комнате, открыл книгу, но в голову ничего не шло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138