Мы были вашими верными друзьями, пока речь шла о том, чтобы следовать дорогой, достойной дворян, но сейчас, кажется, тут лучше подойдет Готье Жандри со своими людьми. Прощайте, ваша светлость!
— Прощайте, ваша светлость! — в один голос повторили собравшиеся.
Гонзаго горько рассмеялся.
— И ты туда же, Пероль! — сказал он, видя, что фактотум пододвинулся к остальным. — Ах, как все же правильно я вас всех ценил, господа хорошие! Постойте-ка, мои верные друзья, как назвал вас господин Навайль, еще несколько слов. Куда вы идете? Неужто вам нужно говорить, что эта дверь ведет прямо в Бастилию?
Навайль, взявшийся было за ручку двери, замер и положил ладонь на эфес шпаги. Гонзаго расхохотался. Он стоял, скрестив руки на груди, и, казалось, один сохранял спокойствие среди всех этих напуганных людей.
— Разве вы не видите, — продолжал он, посылая всем сразу и каждому в отдельности презрительный взгляд, — разве вы не видите, что я ждал вас здесь, таких честных и порядочных? Равве не говорили вам, что я был с регентом один на один с восьми утра до полудня? Разве вы не знаете, что теперь в мою сторону дует ветер, даже ураган милостей? Он так силен, что, возможно, сломает и меня, но вас гораздо раньше, приверженцы мои, клянусь вам! Если сегодня — последний день моего могущества, то мне не в чем себя упрекнуть, я славно использовал свой последний день. Все ваши имена занесены в список, который лежит на столе у господина де Ма-шо. Стоит мне сказать лишь слово, и он станет списком влиятельнейших вельмож, скажи я другое слово, и он превратится в перечень изгнанников.
— Мы все же рискнем, — проговорил Навайль.
Но сказано это было так нерешительно, что все промолчали.
— «Мы последуем за вами, мы последуем за вами, ваша светлость!» —' продолжал принц, вспомнив слова сообщников, прозвучавшие несколько дней назад. — «Мы последуем за вами покорно, слепо, безрассудно! Мы будем вашим священным воинством!» Интересно, кто пел эту песенку, мотив которой знает любой предатель? Кто — вы или я? А теперь, при первом же дуновении бури, я тщетно пытаюсь найти хоть одного солдата этого священного воинства! Где вы, верные соратники? В бегах? Слава Богу, пока нет, и я стою позади вас со шпагой в руке, чтобы всадить ее в брюхо первому же беглецу. Молчите, кузен де Навайль! — внезапно перебил себя принц, когда тот собрался что-то сказать. — У меня уже вскипает кровь, когда я слышу ваше бахвальство. Все вы встали на мою сторону по доброй воле, отдали себя целиком, я вас пригрел и берег. Ах, ах, это уж слишком, говорите вы. Ах, мне следовало выбрать прямую дорожку, чтобы вы изволили двинуться по ней, господа хорошие. Ах, вы отсылаете меня к Готье Жанд-Ри j— вы, Навайль, живущий за мой счет, вы, Таранн, осыпанный моими благодеяниями, вы, Ориоль, настоящий шут, который благодаря мне может сойти за человека, вы все, все, сидящие у меня под крылом, созданные мною и превращенные в рабов, потому что вы продались, потому что я вас купил!
Принц возвышался над остальными на целую голову, глаза его метали молнии.
— Так это не ваше дело? — продолжал он уже более вкрадчиво. — Вы желаете, чтобы я говорил только за себя? Так вот: клянусь Господом, мои добродетельные друзья, что это ваше дело, самое крупное и серьезное ваше дело, единственное в данный момент. Я угостил вас пирогом, вы жадно впились в него, и тем хуже для вас, если пирог оказался отравленным! Теперь горечи во рту у вас будет не меньше, чем у меня. Вот это и зовется высокой нравственностью, или я ничего в этом не смыслю — а, барон де Батц, строгий наш философ? Вы цепляетесь за меня, а зачем? Затем, чтобы подняться так же высоко, как я. Так поднимайтесь же, черт бы вас драл, поднимайтесь! Что, кружится головка? Ничего, поднимайтесь, поднимайтесь выше, до самой плахи!
Слушателей Гонзаго пробрала дрожь. Они не сводили глаз с его страшного лица.
Ориоль, коленки которого стучали друг о дружку, невольно повторил последние слова принца:
— До самой плахи!
Гонзаго бросил на него взгляд, полный невыразимого презрения.
— А тебя, негодяй, ждет веревка, — сурово заметил он. Затем, повернувшись к Навайлю, Шуази и остальным, он насмешливо поклонился и добавил:
— Но вас, господа, поскольку вы все дворяне…
Не закончив фразу, принц остановился и посмотрел на своих приверженцев. Затем, не в силах более сдерживать переполнявшее его презрение, он воскликнул:
— Ты же дворянин, Носе, сын доброго солдата и биржевой маклер! И ты, Шуази, и ты, Монтобер, и ты Навайль! И ты тоже дворянин, барон де Батц!
— Проклятье! — буркнул последний.
— Молчи, паяц! Господа, вы только посмотрите на себя — и не со смехом, как авгуры в древнем Риме, а так, чтобы не покраснеть до корней волос! Вы — дворяне? Да нет, вы ловкие финансисты, куда увереннее действующие пером, нежели шпагой. Сегодня вечером…
Выражение на лице принца изменилось. Он медленно двинулся вперед. Ни один из слушавших его не попятился.
— Сегодня вечером, — уже тише продолжал Гонзаго, — будет недостаточно темно, чтобы не была заметна ваша бледность. Посмотрите, как вы трясетесь, волнуетесь, словно попали в западню между моей победой и поражением. Но моя победа станет и вашей победой, а мое поражение вас погубит.
Принц остановился у двери, которая вела в переднюю, где находились гвардейцы регента, и положил ладонь на ручку.
— Я все сказал! — холодно проговорил он. — Раскаяние загладит все, а вы, по-моему, уже начинаете задумываться. А чтобы стать мучениками, вам достаточно переступить этот порог. Ну, так как: открывать дверь или нет?
Ответом на этот вопрос было молчание.
— Что нужно делать, ваша светлость? — первым нарушил его Монтобер.
Гонзаго одного за другим смерил своих соратников взглядом.
— А что скажете вы, кузен Навайль? — осведомился он.
— Как прикажете, ваша светлость, — ответил тот, побелев как мел и потупя глаза.
Гонзаго протянул ему руку и, обратившись к остальным тоном отца, которому приходится отчитывать детей, проговорил:
— Глупцы, вот вы кто! Быть у входа в гавань и чуть не потонуть, побоявшись в последний раз взмахнуть веслом! Слушайте, что я вам скажу, и раскаивайтесь. Каким бы ни был исход сражения, я уже обеспечил ваше будущее: завтра вы станете первыми людьми в Париже или будете на пути в Испанию, нагруженные золотом и полные надежд. Король Филипп нас ждет, и кто знает, не покорит ли Альберони Пиренеи, но совсем не в том смысле, в каком намеревался это сделать Людовик Четырнадцатый? Сейчас, когда я говорю это, — перебил себя принц и посмотрел на часы, — Лагардера выводят из тюрьмы Шатле, чтобы препроводить в Бастилию, где должен совершиться последний акт драмы. Однако они не отправятся прямо туда: приговором предусмотрено публичное покаяние Лагардера перед гробницей де Невера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180
— Прощайте, ваша светлость! — в один голос повторили собравшиеся.
Гонзаго горько рассмеялся.
— И ты туда же, Пероль! — сказал он, видя, что фактотум пододвинулся к остальным. — Ах, как все же правильно я вас всех ценил, господа хорошие! Постойте-ка, мои верные друзья, как назвал вас господин Навайль, еще несколько слов. Куда вы идете? Неужто вам нужно говорить, что эта дверь ведет прямо в Бастилию?
Навайль, взявшийся было за ручку двери, замер и положил ладонь на эфес шпаги. Гонзаго расхохотался. Он стоял, скрестив руки на груди, и, казалось, один сохранял спокойствие среди всех этих напуганных людей.
— Разве вы не видите, — продолжал он, посылая всем сразу и каждому в отдельности презрительный взгляд, — разве вы не видите, что я ждал вас здесь, таких честных и порядочных? Равве не говорили вам, что я был с регентом один на один с восьми утра до полудня? Разве вы не знаете, что теперь в мою сторону дует ветер, даже ураган милостей? Он так силен, что, возможно, сломает и меня, но вас гораздо раньше, приверженцы мои, клянусь вам! Если сегодня — последний день моего могущества, то мне не в чем себя упрекнуть, я славно использовал свой последний день. Все ваши имена занесены в список, который лежит на столе у господина де Ма-шо. Стоит мне сказать лишь слово, и он станет списком влиятельнейших вельмож, скажи я другое слово, и он превратится в перечень изгнанников.
— Мы все же рискнем, — проговорил Навайль.
Но сказано это было так нерешительно, что все промолчали.
— «Мы последуем за вами, мы последуем за вами, ваша светлость!» —' продолжал принц, вспомнив слова сообщников, прозвучавшие несколько дней назад. — «Мы последуем за вами покорно, слепо, безрассудно! Мы будем вашим священным воинством!» Интересно, кто пел эту песенку, мотив которой знает любой предатель? Кто — вы или я? А теперь, при первом же дуновении бури, я тщетно пытаюсь найти хоть одного солдата этого священного воинства! Где вы, верные соратники? В бегах? Слава Богу, пока нет, и я стою позади вас со шпагой в руке, чтобы всадить ее в брюхо первому же беглецу. Молчите, кузен де Навайль! — внезапно перебил себя принц, когда тот собрался что-то сказать. — У меня уже вскипает кровь, когда я слышу ваше бахвальство. Все вы встали на мою сторону по доброй воле, отдали себя целиком, я вас пригрел и берег. Ах, ах, это уж слишком, говорите вы. Ах, мне следовало выбрать прямую дорожку, чтобы вы изволили двинуться по ней, господа хорошие. Ах, вы отсылаете меня к Готье Жанд-Ри j— вы, Навайль, живущий за мой счет, вы, Таранн, осыпанный моими благодеяниями, вы, Ориоль, настоящий шут, который благодаря мне может сойти за человека, вы все, все, сидящие у меня под крылом, созданные мною и превращенные в рабов, потому что вы продались, потому что я вас купил!
Принц возвышался над остальными на целую голову, глаза его метали молнии.
— Так это не ваше дело? — продолжал он уже более вкрадчиво. — Вы желаете, чтобы я говорил только за себя? Так вот: клянусь Господом, мои добродетельные друзья, что это ваше дело, самое крупное и серьезное ваше дело, единственное в данный момент. Я угостил вас пирогом, вы жадно впились в него, и тем хуже для вас, если пирог оказался отравленным! Теперь горечи во рту у вас будет не меньше, чем у меня. Вот это и зовется высокой нравственностью, или я ничего в этом не смыслю — а, барон де Батц, строгий наш философ? Вы цепляетесь за меня, а зачем? Затем, чтобы подняться так же высоко, как я. Так поднимайтесь же, черт бы вас драл, поднимайтесь! Что, кружится головка? Ничего, поднимайтесь, поднимайтесь выше, до самой плахи!
Слушателей Гонзаго пробрала дрожь. Они не сводили глаз с его страшного лица.
Ориоль, коленки которого стучали друг о дружку, невольно повторил последние слова принца:
— До самой плахи!
Гонзаго бросил на него взгляд, полный невыразимого презрения.
— А тебя, негодяй, ждет веревка, — сурово заметил он. Затем, повернувшись к Навайлю, Шуази и остальным, он насмешливо поклонился и добавил:
— Но вас, господа, поскольку вы все дворяне…
Не закончив фразу, принц остановился и посмотрел на своих приверженцев. Затем, не в силах более сдерживать переполнявшее его презрение, он воскликнул:
— Ты же дворянин, Носе, сын доброго солдата и биржевой маклер! И ты, Шуази, и ты, Монтобер, и ты Навайль! И ты тоже дворянин, барон де Батц!
— Проклятье! — буркнул последний.
— Молчи, паяц! Господа, вы только посмотрите на себя — и не со смехом, как авгуры в древнем Риме, а так, чтобы не покраснеть до корней волос! Вы — дворяне? Да нет, вы ловкие финансисты, куда увереннее действующие пером, нежели шпагой. Сегодня вечером…
Выражение на лице принца изменилось. Он медленно двинулся вперед. Ни один из слушавших его не попятился.
— Сегодня вечером, — уже тише продолжал Гонзаго, — будет недостаточно темно, чтобы не была заметна ваша бледность. Посмотрите, как вы трясетесь, волнуетесь, словно попали в западню между моей победой и поражением. Но моя победа станет и вашей победой, а мое поражение вас погубит.
Принц остановился у двери, которая вела в переднюю, где находились гвардейцы регента, и положил ладонь на ручку.
— Я все сказал! — холодно проговорил он. — Раскаяние загладит все, а вы, по-моему, уже начинаете задумываться. А чтобы стать мучениками, вам достаточно переступить этот порог. Ну, так как: открывать дверь или нет?
Ответом на этот вопрос было молчание.
— Что нужно делать, ваша светлость? — первым нарушил его Монтобер.
Гонзаго одного за другим смерил своих соратников взглядом.
— А что скажете вы, кузен Навайль? — осведомился он.
— Как прикажете, ваша светлость, — ответил тот, побелев как мел и потупя глаза.
Гонзаго протянул ему руку и, обратившись к остальным тоном отца, которому приходится отчитывать детей, проговорил:
— Глупцы, вот вы кто! Быть у входа в гавань и чуть не потонуть, побоявшись в последний раз взмахнуть веслом! Слушайте, что я вам скажу, и раскаивайтесь. Каким бы ни был исход сражения, я уже обеспечил ваше будущее: завтра вы станете первыми людьми в Париже или будете на пути в Испанию, нагруженные золотом и полные надежд. Король Филипп нас ждет, и кто знает, не покорит ли Альберони Пиренеи, но совсем не в том смысле, в каком намеревался это сделать Людовик Четырнадцатый? Сейчас, когда я говорю это, — перебил себя принц и посмотрел на часы, — Лагардера выводят из тюрьмы Шатле, чтобы препроводить в Бастилию, где должен совершиться последний акт драмы. Однако они не отправятся прямо туда: приговором предусмотрено публичное покаяние Лагардера перед гробницей де Невера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180