Если бы вы только знали! Клянусь, присягаю вам честью и спасением души, я отдал бы все свои богатства, лишь бы быть счастливым на манер малых мира сего, имеющих преданную жену, дружественное сердце, детей, которые любят вас и которых вы обожаете, одним словом, семью, эту частицу небесного блаженства, что обронена нам милостивым Богом!
Впечатление было такое, словно Гонзаго вложил в эту часть своей речи всю душу. Последние слова были произнесены с таким пылом, что они произвели в собрании нечто наподобие потрясения. Присутствующие были тронуты до слез. И вызвано это было не только своекорыстными интересами, нет, тут было нечто большее — почтительное сочувствие к этому человеку, только что бывшему столь надменным, к великому мира сего, принцу, который со слезами на глазах и в голосе открыл всем чудовищную язву, разъедающую его жизнь. Судьи в большинстве своем были семейными людьми.
И вопреки нравам того времени в них лихорадочно отозвалась родительская и супружеская струна.
Светские же развратники и спекуляторы ощутили какое-то смутное волнение, подобно слепым, догадывающимся о существовании красок, или тем падшим девицам, которые приходят в театр, чтобы проливать потоки слез над злоключениями преследуемой добродетели.
Среди этого умиления, охватившего залу, только два человека остались холодны — ее светлость принцесса Гонзаго и господин де Шаверни. Принцесса сидела, опустив глаза. Она, казалось, витает мыслями где-то далеко, и, разумеется, такое ледяное равнодушие свидетельствовало не в ее пользу перед предубежденными судьями. Маленький маркиз, покачиваясь на кресле, процедил сквозь зубы:
— Мой светлейший кузен — величайший прохвост! Остальные уже по одному поведению госпожи Гонзаго представили себе, сколько пришлось выстрадать несчастному принцу.
— Право, это уже чересчур! — молвил господин де Мортемар кардиналу де Бисси. — Будем справедливы: это чересчур!
Господин де Мортемар получил при крещении имя Виктюрниен, как почти все члены прославленного дома де Ларошешуаров. Все эти Виктюрниены в большинстве своем были добрые люди. Злоязыкие мемуаристы придирались к ним, утверждая, будто ни один из них пороха не выдумал. Дамы, например…
Кардинал де Бисси стряхнул у себя с нагрудника крошки испанского табака. Все члены почтенного судилища всеми способами старались сохранить суровую важность. Но на нижних скамьях не пытались сдерживаться. Жиронн промокал платком сухие глаза, Ориоль, оттого ли что был чувствительней или искусней, плакал горючими слезами, барон фон Батц всхлипывал.
— Какая душа! — воскликнул Таранн.
— Какая высокая душа! — добавил только что вошедший господин де Пероль.
— Ах! — с чувством вздохнул Ориоль. — Его сердце осталось непонятым!
— Я же вам говорил, — шепнул, несколько успокоившись, кардинал, — что мы услышим много интересного. Но давайте послушаем, Гонзаго еще не кончил.
Действительно, Гонзаго, побледневший и ставший еще красивей от волнения, снова заговорил:
— Но во мне нет злобы, господа. Упаси меня Боже испытывать недоброе чувство к этой несчастной обманутой матери. Матери доверчивы, потому что горячо любят. И если я страдал, разве она не испытывала жесточайших мук? Самый твердый дух сдается, если пытка длится слишком долго. Разум слабеет. Они твердили ей, что я враг ее дочери, что у меня корыстный интерес… Вы только подумайте, господа, корыстный интерес у меня, Гонзаго, принца Гонзаго, самого богатого человека во Франции после Лоу!
— Человека богаче Лоу! — ввернул Ориоль. Естественно, не нашлось никого, кто стал бы его опровергать.
— Они говорили ей, — продолжал Гонзаго: — «У этого человека всюду есть эмиссары, его агенты прочесывают Францию, Испанию, Италию. Он занимается поисками вашей дочери усердней, чем вы».
Гонзаго повернулся к принцессе и задал вопрос:
— Вам это говорили, сударыня, не правда лиг
Аврора де Келюс, не шелохнувшись, не подняв глаза, процедила:
— Говорили.
— Вот видите! — обращаясь к совету, воскликнул Гонзаго. И он вновь повернулся к супруге.
— Вам, страдающей матери, они говорили и такое: «Вы тщетно разыскиваете свою дочь, все ваши усилия остаются безрезультатными только потому, что рука этого человека, коварная рука, втайне направляет вас на ложный след, сводит на нет все ваши попытки. Ведь вам и это говорили, сударыня, не так ли?
— Говорили, — вновь подтвердила принцесса.
— Видите, господа судьи! Видите, господа пэры! — вскричал Гонзаго. — А разве вам не говорили и другого, сударыня? Не говорили, что эта коварная рука, действующая потаенно, есть рука вашего супруга? Не говорили, что, быть может, вашей дочери уже нет в живых, что существуют бесчестные люди, способные убить ребенка и что, быть может… Я умолкаю, сударыня, но ведь вам говорили и такое?
Мертвенно-бледная Аврора де Келюс в третий раз подтвердила:
— Говорили.
— И вы верили этому, сударыня? — звенящим от негодования голосом осведомился принц.
— Верила, — холодно ответила принцесса.
Во всех концах зала послышались возмущенные возгласы.
— Ваша светлость, вы погубили себя, — шепнул на ухо принцессе кардинал. — Я не знаю, к чему ведет господин Гонзаго, но можете быть уверены, вы проиграли.
Принцесса снова замкнулась в неподвижной безмолвности. Президент де Ламуаньон открыл было рот, намереваясь воздать ей укоризну, но Гонзаго почтительным жестом остановил его.
— Прошу вас, господин президент, оставьте. Оставьте, господа. В этой жизни я принял на себя тяжкий долг, и как смог, исполнил его. Господь воздаст мне за мои труды. Я должен сказать вам всю правду без утайки: главная цель этого торжественного совета — вынудить ее светлость принцессу в первый раз в жизни выслушать меня. За все восемнадцать лет нашего супружества я не смог добиться этой милости. Я хотел пробиться к ней, ибо был отвергнут сразу же после венчания, хотел предстать перед ней таким, каков я на самом деле, ибо она не знает меня. И я преуспел благодаря себе, затем что у меня есть талисман, который наконец откроет ей глаза.
С этой минуты он обращался непосредственно к принцессе, говорил ей одной, а весь зал, затаив дыхание, внимал ему.
— Сударыня, вам говорили правду: и во Франции, и в Испании, и в Италии у меня было агентов больше, чем у вас, потому что пока вы слушали гнусные наветы на меня, я трудился за вас. На все эти клеветы я отвечал тем, что трудился куда ревностней и упорней, чем вы. Да, я тоже искал, искал непрестанно, неотступно, вложив в розыски все свое влияние и могущество, свое золото и свое сердце! И сегодня — теперь уж вы выслушаете меня — сегодня, вознагражденный за столько лет тяжких усилий, я, почитающий и любящий вас, прихожу к вам; презирающей и ненавидящей меня, и говорю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180
Впечатление было такое, словно Гонзаго вложил в эту часть своей речи всю душу. Последние слова были произнесены с таким пылом, что они произвели в собрании нечто наподобие потрясения. Присутствующие были тронуты до слез. И вызвано это было не только своекорыстными интересами, нет, тут было нечто большее — почтительное сочувствие к этому человеку, только что бывшему столь надменным, к великому мира сего, принцу, который со слезами на глазах и в голосе открыл всем чудовищную язву, разъедающую его жизнь. Судьи в большинстве своем были семейными людьми.
И вопреки нравам того времени в них лихорадочно отозвалась родительская и супружеская струна.
Светские же развратники и спекуляторы ощутили какое-то смутное волнение, подобно слепым, догадывающимся о существовании красок, или тем падшим девицам, которые приходят в театр, чтобы проливать потоки слез над злоключениями преследуемой добродетели.
Среди этого умиления, охватившего залу, только два человека остались холодны — ее светлость принцесса Гонзаго и господин де Шаверни. Принцесса сидела, опустив глаза. Она, казалось, витает мыслями где-то далеко, и, разумеется, такое ледяное равнодушие свидетельствовало не в ее пользу перед предубежденными судьями. Маленький маркиз, покачиваясь на кресле, процедил сквозь зубы:
— Мой светлейший кузен — величайший прохвост! Остальные уже по одному поведению госпожи Гонзаго представили себе, сколько пришлось выстрадать несчастному принцу.
— Право, это уже чересчур! — молвил господин де Мортемар кардиналу де Бисси. — Будем справедливы: это чересчур!
Господин де Мортемар получил при крещении имя Виктюрниен, как почти все члены прославленного дома де Ларошешуаров. Все эти Виктюрниены в большинстве своем были добрые люди. Злоязыкие мемуаристы придирались к ним, утверждая, будто ни один из них пороха не выдумал. Дамы, например…
Кардинал де Бисси стряхнул у себя с нагрудника крошки испанского табака. Все члены почтенного судилища всеми способами старались сохранить суровую важность. Но на нижних скамьях не пытались сдерживаться. Жиронн промокал платком сухие глаза, Ориоль, оттого ли что был чувствительней или искусней, плакал горючими слезами, барон фон Батц всхлипывал.
— Какая душа! — воскликнул Таранн.
— Какая высокая душа! — добавил только что вошедший господин де Пероль.
— Ах! — с чувством вздохнул Ориоль. — Его сердце осталось непонятым!
— Я же вам говорил, — шепнул, несколько успокоившись, кардинал, — что мы услышим много интересного. Но давайте послушаем, Гонзаго еще не кончил.
Действительно, Гонзаго, побледневший и ставший еще красивей от волнения, снова заговорил:
— Но во мне нет злобы, господа. Упаси меня Боже испытывать недоброе чувство к этой несчастной обманутой матери. Матери доверчивы, потому что горячо любят. И если я страдал, разве она не испытывала жесточайших мук? Самый твердый дух сдается, если пытка длится слишком долго. Разум слабеет. Они твердили ей, что я враг ее дочери, что у меня корыстный интерес… Вы только подумайте, господа, корыстный интерес у меня, Гонзаго, принца Гонзаго, самого богатого человека во Франции после Лоу!
— Человека богаче Лоу! — ввернул Ориоль. Естественно, не нашлось никого, кто стал бы его опровергать.
— Они говорили ей, — продолжал Гонзаго: — «У этого человека всюду есть эмиссары, его агенты прочесывают Францию, Испанию, Италию. Он занимается поисками вашей дочери усердней, чем вы».
Гонзаго повернулся к принцессе и задал вопрос:
— Вам это говорили, сударыня, не правда лиг
Аврора де Келюс, не шелохнувшись, не подняв глаза, процедила:
— Говорили.
— Вот видите! — обращаясь к совету, воскликнул Гонзаго. И он вновь повернулся к супруге.
— Вам, страдающей матери, они говорили и такое: «Вы тщетно разыскиваете свою дочь, все ваши усилия остаются безрезультатными только потому, что рука этого человека, коварная рука, втайне направляет вас на ложный след, сводит на нет все ваши попытки. Ведь вам и это говорили, сударыня, не так ли?
— Говорили, — вновь подтвердила принцесса.
— Видите, господа судьи! Видите, господа пэры! — вскричал Гонзаго. — А разве вам не говорили и другого, сударыня? Не говорили, что эта коварная рука, действующая потаенно, есть рука вашего супруга? Не говорили, что, быть может, вашей дочери уже нет в живых, что существуют бесчестные люди, способные убить ребенка и что, быть может… Я умолкаю, сударыня, но ведь вам говорили и такое?
Мертвенно-бледная Аврора де Келюс в третий раз подтвердила:
— Говорили.
— И вы верили этому, сударыня? — звенящим от негодования голосом осведомился принц.
— Верила, — холодно ответила принцесса.
Во всех концах зала послышались возмущенные возгласы.
— Ваша светлость, вы погубили себя, — шепнул на ухо принцессе кардинал. — Я не знаю, к чему ведет господин Гонзаго, но можете быть уверены, вы проиграли.
Принцесса снова замкнулась в неподвижной безмолвности. Президент де Ламуаньон открыл было рот, намереваясь воздать ей укоризну, но Гонзаго почтительным жестом остановил его.
— Прошу вас, господин президент, оставьте. Оставьте, господа. В этой жизни я принял на себя тяжкий долг, и как смог, исполнил его. Господь воздаст мне за мои труды. Я должен сказать вам всю правду без утайки: главная цель этого торжественного совета — вынудить ее светлость принцессу в первый раз в жизни выслушать меня. За все восемнадцать лет нашего супружества я не смог добиться этой милости. Я хотел пробиться к ней, ибо был отвергнут сразу же после венчания, хотел предстать перед ней таким, каков я на самом деле, ибо она не знает меня. И я преуспел благодаря себе, затем что у меня есть талисман, который наконец откроет ей глаза.
С этой минуты он обращался непосредственно к принцессе, говорил ей одной, а весь зал, затаив дыхание, внимал ему.
— Сударыня, вам говорили правду: и во Франции, и в Испании, и в Италии у меня было агентов больше, чем у вас, потому что пока вы слушали гнусные наветы на меня, я трудился за вас. На все эти клеветы я отвечал тем, что трудился куда ревностней и упорней, чем вы. Да, я тоже искал, искал непрестанно, неотступно, вложив в розыски все свое влияние и могущество, свое золото и свое сердце! И сегодня — теперь уж вы выслушаете меня — сегодня, вознагражденный за столько лет тяжких усилий, я, почитающий и любящий вас, прихожу к вам; презирающей и ненавидящей меня, и говорю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180