— Она что, больная?
— Почему ты так думаешь?
— Глаза у нее какие-то странные. Торчат, как у лягушки.
— Сам ты лягушка.— Гудинис потрепал сыну волосы, и обстановка разрядилась.— Элена — человек чуткой и красивой души. Над такими людьми нельзя смеяться, их не так уж много.
Он и сам поверил в это, хотя раньше никогда так об Элене не думал.
Серьезно сблизиться с какой-либо женщиной после Марии Гудинис не решался, да и не стремился к этому. Его вполне устраивали необременительные, временные связи, и женщины не осуждали его за это, даже по- своему оправдывали: человек, мол, жертвует собой ради сына, не хочет травмировать его, осложнять отношения. Но Элена, словно заноза в тело, внедрилась в его жизнь, и извлечь ее оттуда без операции было уже невозможно. Это экзальтированное существо недвусмысленно заявило, что он, Антанас Гудинис, единственный, с кем она еще способна общаться. Их беседы приобрели опасное направление: пошли разговоры о мире эмоций, о том, кто как чувствует и что переживает.
— А вы попробовали бы сами что-нибудь написать,— рассчитывая избавить себя от ее и своих собственных исповедей, предложил Гудинис.— Ваши мысли о литературе и о чувствах могут быть интересны не только одному мне.
О да, она пишет. И когда-нибудь, когда-нибудь она
все покажет ему, разумеется, если он будет достоин ее доверия. Гудинис не желал знать и не спрашивал, каким образом может он заслужить это высокое доверие, напротив, пожаловался на усталость и дурное настроение. Тогда Элена на какое-то время прекратила свои визиты, и Гудинис решил, что не перевелись еще воспитанные и тактичные люди. К сожалению, ровно через неделю, обнаружив в почтовом ящике ее первое письмо, понял, что ошибся. Письмо содержало исчерпывающий анализ душевного мира Антанаса Гудйниса, советы, каким образом следует ему лечить сердечные раны и, ничего не страшась, идти навстречу неким неведомым, ожидающим его сказкам или чудесам. В конце письма постскриптум с настоятельным требованием не искать встреч и ответить письменно.
Переписываться с человеком, живущим за стеной? Конечно, Гудинис не ответил. В следующем письме Элена обвинила его в жестокости, назвала человеком с черствой душой, живописала обострение своих болезней, но в конце великодушно все ему простила, обвинила себя в эгоизме, в котором намерена докаяться, вновь предавшись мукам одиночества. Гудинис и тут отмолчался. Вскоре пришло извещение о посылке. Он получил пластинку Шопена, на ее глянцевом конверте губной помадой было выведено: «Ауе Саезаг». Ни патефона, ни радиолы у Гудиниса не было, однако в тот же вечер он черкнул Элене несколько совсем не галантных слов: «Перестаньте валять дурака. Мне сорок три, а не семнадцать. Если хотите что-то сказать, милости просим».
Элена явилась на следующий же вечер. На ней было длинное черное декольтированное платье, модные лакированные туфли на высоком каблуке, на груди темно- красная роза, на голые плечи наброшена черная кашемировая шаль. Прежде всего она спросила, слушал ли он Шопена. Гудинис ответил, что обожает Шопена, хотя тот вселяет в него боль из-за бренности всего сущего. У деловых людей, к каковым он относит себя, Шопен вызывает множество ненужных ассоциаций.
— А вы поняли, почему я начертала «Ауе Саезаг»?
— Ей-богу, не могу сообразить.
— Это приветствие идущих на смерть гладиаторов.
— Настолько-то я знаю. Но не вижу связи между Шопеном и идущими умирать гладиаторами.
— Мне бы хотелось, чтобы эта пластинка звучала, когда я буду лежать в гробу.
— И позаботиться об этом должен я? — усмехнулся Гудинис.
— Разве это так трудно? — выпрямилась в кресле Элена и рукой осторожно прикрыла темно-красную розу, словно от сквозняка.
— На такие темы не следует шутить.
— Я не шучу. Я знаю, что скоро умру.
— Неужели здоровье так пошатнулось?
— Не здоровье. Вы пробудили надежду, а затем убили ее.
— Какую надежду?
— Жить.
— Живите на здоровье! — Гудинис крепко взял ее за плечи.— Вы же сами бежите от жизни.
Рывком поднял ее с кресла и швырнул на диван.
— Жи-ви-те...
Тогда Гудинис еще не понимал, что этот порыв не может дать счастья ни ей, ни ему.
При родах Элена получила нервный шок и никак не могла сообразить, что она родила, что этот младенец — ее сын, что ему надо дать грудь. Ее упорно лечили, но, когда казалось, что дело идет уже на поправку, Элена в одну из июньских ночей в больничном халате и тапочках проскользнула мимо дежурной сестры, прошла с полкилометра к железнодорожной станции и легла под маневрирующий паровоз.
Аптекарь умер осенью того же года.
В памяти Таураса плохо сохранилась мать Вайдаса, потому что в доме по очереди появлялись какие-то старушки и родственницы, которые то увозили Вайдаса, то вновь привозили его, и невозможно было понять, кому принадлежит этот крикун и всеобщий баловень. Таурас заинтересовался им, можно сказать, впервые увидел его около себя, когда Вайдасу шел уже пятый год.
Одна рука Вайдаса по локоть засунута в спортивную сумку, висящую на плече, пальцы нежно придерживают твердый глянцевый конверт с пластинкой: Клифф Ричард! Даже подумать страшно, а вдруг толкнут? Черта с два выпросишь потом что-нибудь у Нериюса! Следовало бы взять «кейс-дипломат» Таураса, все равно он им не пользуется. Только не с руки было попросить: что-то там у брата случилось, что именно, он бы сказать не мог, нет, ничего плохого, просто сегодня Таурас вдруг остался дома, прекрасно зная, что должна прийти Юле, которую они с отцом ждали. Выходит, он тоже ждал, все трое ждали, и не ради выстиранных рубашек, а неизвестно почему, будто от прихода какой-то девушки или женщины, это неважно, может что-то измениться в жизни их расползающегося по швам семейства.
Вайдас лавирует между прохожими, и ему не по себе, до слез не по себе: он не может понять, чем связывает Юле их троих, ведь она им никто, да, никто. Таурасу — бывшая жена, отцу — просто медсестра, а ему — ему, может, мудрая мать, не ждущая благодарности, ни о чем никогда не расспрашивающая, относящаяся к нему серьезно, как к самостоятельной, зрелой личности. Но в голову внезапно врываются обрывки снов, каких-то красных снов, в которых он целует Юле руки и робко гладит волосы, ему очень стыдно вспоминать эти сны, и Вайдас почти бегом несется по улице (он всегда быстро ходит), словно хочет догнать что-то упущенное, непонятное, так как смысл поведения Юле не умещается в его сознании; а ведь он глубоко убежден, что прекрасно разбирается в пружинах, толкающих людей на те или иные поступки: причина — следствие, действие — противодействие,— но сейчас Вайдас безоружен и немножко сердится на себя, словно поддался дурацкой слабости, и вместе с тем понимает, что никакая это не слабость, скорее тревога моряка, открывающего новую землю, о существовании которой, как ни странно, до сего дня никто и не подозревал, хотя Юле вот уже полгода регулярно посещает их дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46