В глазах жалость и презрение. Спасая Таураса, Иоанна сказала ледяным тоном:
— Чему вы удивляетесь? Мальчик просто не интересуется кулуарами.
Таурас поблагодарил ее полным пронзительности взглядом, а художник Кенставичюс, проворный, невысокого росточка человек, налил сухого вина и ободряюще шепнул:
— Не обращай внимания, брат. Лучше выпьем.
Уже после того первого посещения Таурас понял, что здесь он должен будет играть чужую, малоприятную для себя роль. Казалось бы, завсегдатаи салона высказывали порой немало интересных, парадоксальных мыслей, и Таурасу было над чем поразмыслить, когда он возвращался домой, но отливающая всеми цветами радуги словесная пена не давала ответов на мучившие его сомнения: куда идти, как писать дальше? Однако, надеясь с помощью этих людей в чем-то разобраться, он продолжал бывать у Иоанны, принял навязанную ему роль, и все были довольны, считая, что постепенно выпрямляют его скривленный позвоночник. Являлся он сюда запросто, иногда без зова, и для него всегда находилась чашечка кофе. Тут ему внушали, что художник не имеет права считать себя составной частью реальности, ибо это, видите ли, толкает его мысль к сумятице, что реальность заложена в нем самом, а то, что находится вовне, никаких новых импульсов творческой личности дать не может, тем более не может ничего ей объяснить.
Возможно, соглашался Таурас, когда-нибудь, по достижении солидного возраста, и я сумею открывать реальность в себе. Теперь же, к сожалению, флер этих утешительных слов ценности для него не имел: он чувствовал, что рядом все время находится какой-то другой субъект, упрямо жаждущий смены внешних впечатлений, разнообразия людей, даже готовый на любые неприятности, лишь бы удовлетворялось его любопытство, что бок о бок с ним существует личность, чье жизнелюбие издевается над тем, салонным Таурасом; это мог быть и пьющий бродяга, и пропыленный путешественник с рюкзаком за спиной, их не интересуют ни писательская техника, ни эстетические теории, ни философские направления. Есть только снежные вершины, а у подножия их люди.
(Почему, черт побери, так получается? Возьмем какого-нибудь работягу инженера. Ведь не встает же перед ним проклятый вопрос о самоопределении: за что ты, с кем и что утверждаешь? У такого человека есть свое дело, часы работы, домашнее хобби, и не дурит он себе голову подобными вопросами, убежден, что живет честно и правильно. Иногда может посмеяться над официозными оценками или поворчать, столкнувшись с бюрократизмом, но вся философия его — заложенный в каждом человеке так называемый здравый смысл, отрицающий и небо и ад. Автоматическим участием в процессе назвал когда-то такое существование отец.)
До сих пор все, что Таурас приносил в редакции, выходило в свет, и это вызывало у него и тайную гордость, и страх. Он чувствовал, что может писать о чем угодно, иначе говоря, ни о чем, рассказы его были этакими изящными безделками, лирическими миниатюрами: тополевая ветка с несколькими засохшими листочками в вазе на столике летнего кафе, выброшенный волной на пустынный морской берег деревянный ящик с надписью по-датски, молодая мать, наблюдающая за первыми шагами своего малыша. Ему было достаточно моментального впечатления, чтобы сразу возникал в душе образ. И этого хватало. Таурас знал, что пишет свои вещицы безупречно; их охотно публикуют и читают, но больше не желал дробить реальность на микрочастицы, хотелось овладеть всей полнотой жизни. Пусть она чужая невеста, но кто запретит тебе жадно мечтать о ней?
Как же быть? Признать существующую реальность с ее новостройками, с завтрашними заботами и постоянной спешкой, которые беспощадно сметают границы какого бы то ни было постоянства,— признать и сделать попытку разобраться, что же вносят все эти процессы в жизнь сегодняшних людей, или оставить это другим, а самому юркнуть в какую-нибудь нейтральную норку, где будет спокойно и уютно? Махнуть рукой На то, что действительно волнует не только его самого, но и большинство окружающих, наплевать на их заботы, сомнения, радости, на их труд и общую гордость, копаться лишь в собственных ощущениях под аплодисменты горстки доморощенных снобов?
— Мы творим новое искусство, новую литературу, которая не имеет ничего общего с отжившей теорией отражения жизни. Оставим ее старикам, все еще жующим жвачку послевоенных лет. Их не переделаешь. Нам следует думать об универсальных моделях мира,— вежливо внушали Таурасу, когда он в один из вечеров попытался честно изложить свои сомнения.
— А что же делать с реальной жизнью, с той, что за окном, на улице? — недоверчиво усмехнулся он
— Это не объект для настоящего художника,—- снисходительно бросил Бразюлис.
Таурас вопросительно взглянул на Иоанну.
— То, что ты называешь современностью, реальной жизнью,— тихо, но с заметным раздражением произнесла хозяйка салона,— всего лишь фикция. Удивляюсь, как ты до сих пор не понял этого. Такая современность — историческое недоразумение.
— Нет, не согласен,— глухо возразил Таурас.
— А твой отец? — после неловкой паузы спросила Иоанна.
Застигнутый врасплох, Таурас почувствовал, что краснеет.
— И отец тоже! Он искренне хотел включиться в литературную жизнь. Просто у него не получилось.
— Почему не получилось?
— Этого я не знаю. Может, в послевоенные годы, когда времени нужны были борцы и трибуны, голос его звучал слишком слабо. А потом он увидел, что другие ушли в поэзии далеко вперед, обогнали его.
— Кто же они такие, эти другие? — издевательски поинтересовался Бразюлис.— Всякие, извините за выражение, высокоидейные творцы?
— Зачем же так, в лоб? — Таурас встал и застегнул пиджак.
— Будет вам,— попыталась унять страсти Иоанна.— Этот спор становится неинтересным.
— А возможно, и опасным,— вставил молчавший до того Кенставичюс.— Откуда мы знаем, кому и чему служит этот молодой человек?
Таурас хлопнул дверью.
Шагая по тихой улочке Старого города, он думал о том, что спор не получился. Ему не удалось вразумительно изложить свои мысли, многое неясно еще и самому, одно он знает твердо: правда не на их стороне, пытаясь что-то скрыть, они боятся приблизиться к запретной черте. Преступи ее, и нужно будет коснуться чего-то существенного, точно определить свою позицию: или — или. Вся их болтовня, все эти ритуальные заклинания — ах, искусство! ах, творчество! — преследуют, сдается, единственную цель: помочь говорящим забыть, что под их красивыми словами мертвечина. Не потому ли никто из них даже не пытается ничего утверждать, ничего не предлагает, довольствуясь наскоками и отрицанием? Мировоззрение? Его нет. Есть только мелкая злоба, и больше ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Чему вы удивляетесь? Мальчик просто не интересуется кулуарами.
Таурас поблагодарил ее полным пронзительности взглядом, а художник Кенставичюс, проворный, невысокого росточка человек, налил сухого вина и ободряюще шепнул:
— Не обращай внимания, брат. Лучше выпьем.
Уже после того первого посещения Таурас понял, что здесь он должен будет играть чужую, малоприятную для себя роль. Казалось бы, завсегдатаи салона высказывали порой немало интересных, парадоксальных мыслей, и Таурасу было над чем поразмыслить, когда он возвращался домой, но отливающая всеми цветами радуги словесная пена не давала ответов на мучившие его сомнения: куда идти, как писать дальше? Однако, надеясь с помощью этих людей в чем-то разобраться, он продолжал бывать у Иоанны, принял навязанную ему роль, и все были довольны, считая, что постепенно выпрямляют его скривленный позвоночник. Являлся он сюда запросто, иногда без зова, и для него всегда находилась чашечка кофе. Тут ему внушали, что художник не имеет права считать себя составной частью реальности, ибо это, видите ли, толкает его мысль к сумятице, что реальность заложена в нем самом, а то, что находится вовне, никаких новых импульсов творческой личности дать не может, тем более не может ничего ей объяснить.
Возможно, соглашался Таурас, когда-нибудь, по достижении солидного возраста, и я сумею открывать реальность в себе. Теперь же, к сожалению, флер этих утешительных слов ценности для него не имел: он чувствовал, что рядом все время находится какой-то другой субъект, упрямо жаждущий смены внешних впечатлений, разнообразия людей, даже готовый на любые неприятности, лишь бы удовлетворялось его любопытство, что бок о бок с ним существует личность, чье жизнелюбие издевается над тем, салонным Таурасом; это мог быть и пьющий бродяга, и пропыленный путешественник с рюкзаком за спиной, их не интересуют ни писательская техника, ни эстетические теории, ни философские направления. Есть только снежные вершины, а у подножия их люди.
(Почему, черт побери, так получается? Возьмем какого-нибудь работягу инженера. Ведь не встает же перед ним проклятый вопрос о самоопределении: за что ты, с кем и что утверждаешь? У такого человека есть свое дело, часы работы, домашнее хобби, и не дурит он себе голову подобными вопросами, убежден, что живет честно и правильно. Иногда может посмеяться над официозными оценками или поворчать, столкнувшись с бюрократизмом, но вся философия его — заложенный в каждом человеке так называемый здравый смысл, отрицающий и небо и ад. Автоматическим участием в процессе назвал когда-то такое существование отец.)
До сих пор все, что Таурас приносил в редакции, выходило в свет, и это вызывало у него и тайную гордость, и страх. Он чувствовал, что может писать о чем угодно, иначе говоря, ни о чем, рассказы его были этакими изящными безделками, лирическими миниатюрами: тополевая ветка с несколькими засохшими листочками в вазе на столике летнего кафе, выброшенный волной на пустынный морской берег деревянный ящик с надписью по-датски, молодая мать, наблюдающая за первыми шагами своего малыша. Ему было достаточно моментального впечатления, чтобы сразу возникал в душе образ. И этого хватало. Таурас знал, что пишет свои вещицы безупречно; их охотно публикуют и читают, но больше не желал дробить реальность на микрочастицы, хотелось овладеть всей полнотой жизни. Пусть она чужая невеста, но кто запретит тебе жадно мечтать о ней?
Как же быть? Признать существующую реальность с ее новостройками, с завтрашними заботами и постоянной спешкой, которые беспощадно сметают границы какого бы то ни было постоянства,— признать и сделать попытку разобраться, что же вносят все эти процессы в жизнь сегодняшних людей, или оставить это другим, а самому юркнуть в какую-нибудь нейтральную норку, где будет спокойно и уютно? Махнуть рукой На то, что действительно волнует не только его самого, но и большинство окружающих, наплевать на их заботы, сомнения, радости, на их труд и общую гордость, копаться лишь в собственных ощущениях под аплодисменты горстки доморощенных снобов?
— Мы творим новое искусство, новую литературу, которая не имеет ничего общего с отжившей теорией отражения жизни. Оставим ее старикам, все еще жующим жвачку послевоенных лет. Их не переделаешь. Нам следует думать об универсальных моделях мира,— вежливо внушали Таурасу, когда он в один из вечеров попытался честно изложить свои сомнения.
— А что же делать с реальной жизнью, с той, что за окном, на улице? — недоверчиво усмехнулся он
— Это не объект для настоящего художника,—- снисходительно бросил Бразюлис.
Таурас вопросительно взглянул на Иоанну.
— То, что ты называешь современностью, реальной жизнью,— тихо, но с заметным раздражением произнесла хозяйка салона,— всего лишь фикция. Удивляюсь, как ты до сих пор не понял этого. Такая современность — историческое недоразумение.
— Нет, не согласен,— глухо возразил Таурас.
— А твой отец? — после неловкой паузы спросила Иоанна.
Застигнутый врасплох, Таурас почувствовал, что краснеет.
— И отец тоже! Он искренне хотел включиться в литературную жизнь. Просто у него не получилось.
— Почему не получилось?
— Этого я не знаю. Может, в послевоенные годы, когда времени нужны были борцы и трибуны, голос его звучал слишком слабо. А потом он увидел, что другие ушли в поэзии далеко вперед, обогнали его.
— Кто же они такие, эти другие? — издевательски поинтересовался Бразюлис.— Всякие, извините за выражение, высокоидейные творцы?
— Зачем же так, в лоб? — Таурас встал и застегнул пиджак.
— Будет вам,— попыталась унять страсти Иоанна.— Этот спор становится неинтересным.
— А возможно, и опасным,— вставил молчавший до того Кенставичюс.— Откуда мы знаем, кому и чему служит этот молодой человек?
Таурас хлопнул дверью.
Шагая по тихой улочке Старого города, он думал о том, что спор не получился. Ему не удалось вразумительно изложить свои мысли, многое неясно еще и самому, одно он знает твердо: правда не на их стороне, пытаясь что-то скрыть, они боятся приблизиться к запретной черте. Преступи ее, и нужно будет коснуться чего-то существенного, точно определить свою позицию: или — или. Вся их болтовня, все эти ритуальные заклинания — ах, искусство! ах, творчество! — преследуют, сдается, единственную цель: помочь говорящим забыть, что под их красивыми словами мертвечина. Не потому ли никто из них даже не пытается ничего утверждать, ничего не предлагает, довольствуясь наскоками и отрицанием? Мировоззрение? Его нет. Есть только мелкая злоба, и больше ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46