Юле оборачивается:
— Я что-нибудь забыла?
Вайдас молча хватает ее руку и склоняется к ней, словно хочет что-то шепнуть этой руке. Но губы так и
не касаются ее, Юле мягко, осторожно, чтобы не обидеть, высвобождает руку и снова тянется к двери, бросив кому-то третьему, ворвавшемуся с бодрящим порывом ветра в душное тепло прихожей:
— Ну... пока.
Нисколько не уважает меня младший братец, думает Таурас, даже глаз не отводит, так презрительно смотрит, будто и не мальчишка совсем. Попробуй я сейчас иронически усмехнуться, чего доброго, врежет за милую душу.
Следуя предписанию Юле, Антанас Гудинис ложится, но не может вылежать на своем продавленном диване и получаса — коварные пружины из шведской (вечной!) стали выпирают и безжалостно впиваются в немощную плоть. Он поднимается, у него еще есть целый час, можно все успеть, главное — не потерять охоты; опускается на корточки возле письменного стола, выдвигает нижний ящик, набитый разной величины пачками, перевязанными крест-накрест и жирно надписанными синим карандашом. Находит моток хорошего конопляного шпагата, выкладывает его на пол. Шило и толстую мешочную иглу тоже не приходится искать — все подготовлено еще со вчерашнего вечера, остается только облачиться в свой полосатый махровый халат, натянуть его, словно вторую кожу.
Взгляд Гудиниса обращается к платяному шкафу. Он высится в глубине комнаты, неподалеку от окна, темно-коричневый, застывший, как плотно сжатый старческий рот, надежно хранящий опыт прошлого. А может, только хлам, да, хлам, потому что радость в такой шкаф не затолкать, она испаряется, как камфара.
Но шкаф, задумывается Гудинис, может спасти жизнь.
Именно шкаф.
Мою жизнь.
Шла последняя неделя июня 1941 года. Жители Мариямполе наконец поняли, что началась и идет настоящая война, а не маневры, что не следует строить из себя этаких не поддающихся панике героев, пора что-то предпринимать. Осознал это и директор советской гимназии Антанас Гудинис, он решил, что сегодня
в обед не пойдет к барышне Круопите есть блины, и принялся укладывать самые необходимые вещи во вместительный портфель добротной кожи. Не так уж мало набиралось этих холостяцких вещичек, приобретенных еще на трудно заработанные литы. Пока он топтался возле книжного шкафа, раздумывая, куда бы припрятать «Краткий курс истории ВКП(б)» на русском языке и вырезки с речами Сталина, за спиной хлопнула дверь, и он услышал привычное, но на этот раз какое-то глуховатое, словно рот говорящего набит землей: «Добрый день, господин директор».
Их было пятеро или шестеро. В комнату вошли его недавние ученики, подтянутые, молчаливые, на рукавах белые повязки. Самый рослый из них, юноша с костистым решительным лицом, знавший наизусть почти все стихи Монтвилы, спросил, каким будет его последнее желание.
Подростки хотели, чтобы все совершилось так, как вычитали они в книгах. Может быть, и в тех, что собственной рукой снимал он для них с книжных полок, возле которых они застукали его как последнего дурака.
Выкурить трубку, сказал Гудинис. Не спеша набил ее табаком, напряженно думая о двери, ведущей из комнаты в сад. Этой весной он сам вытащил гвозди, вскрыл ее и вставил французский замок.
Парням ответ директора понравился, он соответствовал их представлениям о мужественном поведении приговоренного к смерти. Бледные и необыкновенно серьезные, они ждали, хотя единственное охотничье ружье в руках любителя поэзии слепило им глаза.
В этот момент, пронзительно скрипнув, начали отворяться дверцы шкафа; бесконечно медленно раскрывались они, видимо, от топота вошедших дрогнул пол; распахнувшиеся дверцы слегка покачивались, выставив напоказ удивленным мальчишкам висящие на круглой палочке галстуки, стоящие на полках флаконы одеколона, никелированные бритвенные принадлежности, запонки и прочие мелочи мужского обихода.
Перед ними открылся мир неведомых сокровищ, повеяло нежным ароматом английской лаванды, на мгновение заглушившим дуновение смерти, к которому так жадно тянулось их мальчишеское воображение, воплотившееся в этом ружьишке с обшарпанным прикладом.
Пока они, как злые воронята, пялились на содержимое шкафа, Гудинис схватил свой портфель, мгновенно отомкнул дверь в сад и прыгнул в заросли малины.
По нему стреляли. Гудинис не мог понять, за что. Сделал огромный круг, выбрался к шоссе и был ошарашен их упорством: уложив велосипеды на траву, они поджидали его, покуривая папиросы. Он метнулся в кусты. Слава богу, не заметили, но Гудинис еще несколько километров вынужден был пробираться лесом.
Теперь он открывает шкаф, решительно снимает с плечиков старую куртку егерского покроя и берется за ножницы. Чертова кожа отлично подойдет для заплат, менять обивку целиком слишком хлопотно, пришлось бы, конечно, вытаскивать диван во двор, сыновья только смеяться будут...
Залатает потертые места, и на его век хватит.
А вечные стальные пружины, свитые из тонкой проволоки, он закрепит затейливым шпагатным такелажем. Как на парусном судне.
Тогда, уже после полудня, его догнал грузовик с немецкими солдатами. От страха или от неожиданности Гудинис вдруг поднял руку и тут же опустил, сообразив, что в его положении только идиот может просить чужаков, чтобы подвезли. Но грузовик остановился. Из-под брезентового полога высунулся молодой офицерик и нетерпеливо махнул — полезай, мол. Пока он с неловкой поспешностью, не выпуская из рук портфеля, карабкался через борт, его иронически разглядывало десятка два глаз, потом грохнул смех. Хохотали не стесняясь, из отдельных реплик он понял, что «бедная штатская штафирка небось в штаны наложила от страха», поэтому Гудинис повернулся к офицеру и стал шарить по карманам в поисках документов. Чтобы придать себе какую-то солидность, сказал по-немецки:
— Я учитель.
— Вижу,— усмехнулся тот и отмахнулся от его бумаг.— В Каунас?
— В Каунас,— кивнул Гудинис.
Больше никто не обращал на него внимания. Офицер выглядел усталым, беспрерывно курил и молчал. Только неподалеку от Каунаса, когда машину затрясло на перемолотой снарядами дороге, он проворчал сквозь зубы, что вся эта война — собачье дерьмо.
Марии в Каунасе Гудинис уже не застал. Она успела уехать в Аникщяй к матери, не оставив даже записки. Ее подружки-медсестры уверяли, что она непременно вернется на работу, как только ситуация прояснится.
(В больнице Красного Креста Марию называли Лебедью. И не только медсестры. Она была высокой, статной, с правильными чертами лица, губы изредка одаривали людей высокомерной улыбкой.)
Окна деревянного домика на улице Кальнечю, где он когда-то снимал комнату, были забиты досками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46