Пусть Мария подготовит повязку. А вам, господин Гудинис, надо умыться.
Только теперь Антанас увидел, что сидит в летнем пальто, наброшенном на нижнее белье, босые ноги
сунуты в незашнурованные полуботинки. Еще раз взглянул на сына. Лоб у ребенка был сморщен, но дышал малыш ровно, глубоко. Гудинис не спеша натянул брюки, надел носки, зашнуровал туфли и пошел к колодцу. Медленно, едва заметно светало. Когда, умывшись, он вернулся, ребенок с повязкой на голове уже преспокойно спал в своей кроватке, а Банюлис укладывал в маленький никелированный стерилизатор пинцет, шприц, иглы.
Гудинис надел пиджак, взял со стола бритву, протер ее ватой.
— Мог бы и побриться,— тихо сказала Мария.— Скоро двинемся.
— Этой больше не буду,— саркастически усмехнулся Гудинис. Сложил бритву и сунул ее в карман. Потом обернулся к Банюлису, который собирался что- то сказать, и перебил его: — Мне надо поговорить с Марией с глазу на глаз, профессор.
Банюлис понимающе кивнул и удалился.
— Ты сильно рисковал, Антанас...— начала было Мария, но ее тон вывел Гудиниса из себя.
— Помолчи. Инъекцию пронтозина следовало сделать еще до обеда, и не было бы никакого воспаления. Так? Почему ты не попросила об этом своего шефа?
— Я не знала, что у него есть пронтозин.
— Врешь. Когда ты в последний раз подходила к ребенку?
— Перед тем как идти спать.
— Ну и?..
— Он был совершенно спокойным...
— Сейчас он мог быть еще спокойнее.
— Что же мне теперь делать, Антанас? — с рыданием в голосе вскинулась Мария.— Упасть перед тобой на колени, молить о прощении? Могу и это сделать. И святые, и мудрецы ошибаются... А в такой момент, когда считанные часы...
— Одевайся и убирайся. Ведь ты только об этом и думаешь.
— А ты?
— Мы останемся. Надеюсь, твоя мать нам поможет?
— Нет! Нет! — Мария, как безумная, метнулась к ребенку.
Гудинис грубо отшвырнул ее от кроватки.
— Ты! — прошипел он.— Мать! Сестра милосердия! Ведь он умрет в дороге!
— Я не могу остаться,— помертвевшими губами прошептала Мария.
— Ну и убирайся! — рявкнул Гудинис.— Обойдемся.
— Нет! Нет! Не отдам!
— Если бы ты даже осталась, я все равно не мог бы жить с тобой.
Она сидела на краю кровати с всклокоченными волосами, расширенными глазами, но шок уже прошел. Одернула задравшуюся чуть ли не до бедер юбку, нашла носовой платок, вытерла лицо.
— Ненавижу,— сказала она вдруг.— Ты превратился бы в пепел... если бы знал, как я ненавижу!
— Что тут происходит, позвольте узнать? — В дверях внезапно выросла импозантная фигура Банюлиса.— Если вы терроризируете свою...
— Она больше не жена мне,— яростно выдохнул Гудинис.— Будьте любезны, уведите ее прочь, у нее, кажется, снова истерический припадок.
— Бог тебе отомстит,— рыдала Мария, лихорадочно хватая свои вещи.— Жестоко отомстит. Он мстит за матерей. Попомни мое слово.
— Бог не мстит, а прощает.— Гудиниса тоже стала бить нервная дрожь, но он старался не выдать себя.
— За матерей мстит.— И, повернувшись к Банюлису, она приказала: — Да помоги же мне!
Лохматые брови профессора от возмущения подпрыгнули было вверх, но лицо тут же приобрело выражение радостного удивления, словно он нашел на дороге кошелек с деньгами.
— Я оставлю вам лекарства.
Сразу же после войны Гудиниса разыскал Беньяминас Шальтис и сообщил, что Мария и Банюлис попали под бомбежку и погибли. Он, мол, был неподалеку и все видел. «Тоже собирался удрать?» — спросил Гудинис. «А может, у меня было специальное задание»,— огрызнулся Беньяминас. «Какое задание? Ты же настоящая... присохшая блевотина»,— с отвращением бросил Гудинис. «Это к кому же я присох, может, к тебе?»—прыснул Беньяминас. «К жизни»,— спокойно отпарировал Гудинис.
Юле переступает порог своей квартиры вконец измученная, такси поймать не удалось, в битком набитом троллейбусе у нее дважды темнело в глазах, дважды она сладко погружалась в какую-то пьянящую бездну, однако не погрузилась, потому что ее прочно держали, стиснув со всех сторон, чужие тела, и вот пришло спасение — она дома!
Теперь можно поплакать, ведь рядом никого нет, никто не увидит, глядишь, и прошла бы ломота во всем теле, тошнота, но слезы давно иссякли. Юле направляется в кухню попить холодной воды, потом к телефону.
— Слушай, Адочка, я больше не могу.— Юле старается, чтобы ее голос звучал как можно тверже и подруга не заподозрила, что она совсем скисла.— Сегодня чуть не упала в магазине, еле выдержала в троллейбусе. Эта неделя для меня — сплошное мучение.
— Ах, детка, детка,— голос у Ады низкий, почти мужской.— Значит, так и не сказала Таурасу?
— Не получится у меня такой разговор,— вздыхает Юле.— Вдруг подумает, что собираюсь этим вернуть его.
— Но ты же говорила, что он сам хотел ребенка!— восклицает Ада.— Не буду я ничего тебе делать! Рожай, а когда узнает, пусть поступает, как подскажет совесть. Не думаю, что он такая уж скотина!
— Что с того, если все равно не любит? — снова печально вздыхает Юле.
— Ты настоящая деревенская курица и еще дурее,— в тон ей отвечает подруга.— Сообразила ребятенка, а теперь о любви болтаешь. Нет, детка, не стану я вредить твоему здоровью.
— Другие говорят, ничего страшного,— в сотый раз пытается внушить самой себе Юле.
— Говорят! — взрывается Ада.— И не такие телушки после этого яловыми остаются.
— Адочка,— Юле едва сдерживает подступающее рыдание,— мне теперь все равно... Я же всегда старалась не стеснять его... не поймешь ты... ну, не могу я, как другие. Если не ты, придется к частнику обращаться. Будет еще хуже.
Ада не отвечает, в трубке слышно, как она чиркает спичку за спичкой," прикуривает.
— Не пугай ты меня, терпеть не могу шантажисток.— Сигарета, видимо, несколько умеряет ее гнев.— Что ж, детка, если решила твердо, приходи завтра до девяти. Будешь первой. Привет.
Она кладет трубку.
Хорошо, приду. Все вытерплю. И тогда будет поставлена точка. На веки вечные.
Юле обводит глазами комнату, которая ей все равно мила, хотя здесь нет и не будет больше Таураса. В комнате ничего ценного — самая необходимая мебель серийного производства, пол покрашен в коричневый цвет, на окне бордовые занавески с крупным черным узором, о таких мечтала она еще в детстве, увидев их в Доме культуры; правда, пришлось долго уговаривать Таураса, пока согласился. Сколько тут еще осталось его вещей! Книги, зимнее пальто в прихожей. Раньше как-то не бросалось в глаза, а теперь, когда должен прийти... Боже, боже...
Только бы не стало плохо в присутствии Паулюса.
Она так истосковалась тогда по Таурасу, что, когда он вернулся, ничего не стала расспрашивать о двух месяцах, которые он провел в доме Даниэле. Казался совершенно больным, но, слава богу, не пустился в оправдания, сказал только:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Только теперь Антанас увидел, что сидит в летнем пальто, наброшенном на нижнее белье, босые ноги
сунуты в незашнурованные полуботинки. Еще раз взглянул на сына. Лоб у ребенка был сморщен, но дышал малыш ровно, глубоко. Гудинис не спеша натянул брюки, надел носки, зашнуровал туфли и пошел к колодцу. Медленно, едва заметно светало. Когда, умывшись, он вернулся, ребенок с повязкой на голове уже преспокойно спал в своей кроватке, а Банюлис укладывал в маленький никелированный стерилизатор пинцет, шприц, иглы.
Гудинис надел пиджак, взял со стола бритву, протер ее ватой.
— Мог бы и побриться,— тихо сказала Мария.— Скоро двинемся.
— Этой больше не буду,— саркастически усмехнулся Гудинис. Сложил бритву и сунул ее в карман. Потом обернулся к Банюлису, который собирался что- то сказать, и перебил его: — Мне надо поговорить с Марией с глазу на глаз, профессор.
Банюлис понимающе кивнул и удалился.
— Ты сильно рисковал, Антанас...— начала было Мария, но ее тон вывел Гудиниса из себя.
— Помолчи. Инъекцию пронтозина следовало сделать еще до обеда, и не было бы никакого воспаления. Так? Почему ты не попросила об этом своего шефа?
— Я не знала, что у него есть пронтозин.
— Врешь. Когда ты в последний раз подходила к ребенку?
— Перед тем как идти спать.
— Ну и?..
— Он был совершенно спокойным...
— Сейчас он мог быть еще спокойнее.
— Что же мне теперь делать, Антанас? — с рыданием в голосе вскинулась Мария.— Упасть перед тобой на колени, молить о прощении? Могу и это сделать. И святые, и мудрецы ошибаются... А в такой момент, когда считанные часы...
— Одевайся и убирайся. Ведь ты только об этом и думаешь.
— А ты?
— Мы останемся. Надеюсь, твоя мать нам поможет?
— Нет! Нет! — Мария, как безумная, метнулась к ребенку.
Гудинис грубо отшвырнул ее от кроватки.
— Ты! — прошипел он.— Мать! Сестра милосердия! Ведь он умрет в дороге!
— Я не могу остаться,— помертвевшими губами прошептала Мария.
— Ну и убирайся! — рявкнул Гудинис.— Обойдемся.
— Нет! Нет! Не отдам!
— Если бы ты даже осталась, я все равно не мог бы жить с тобой.
Она сидела на краю кровати с всклокоченными волосами, расширенными глазами, но шок уже прошел. Одернула задравшуюся чуть ли не до бедер юбку, нашла носовой платок, вытерла лицо.
— Ненавижу,— сказала она вдруг.— Ты превратился бы в пепел... если бы знал, как я ненавижу!
— Что тут происходит, позвольте узнать? — В дверях внезапно выросла импозантная фигура Банюлиса.— Если вы терроризируете свою...
— Она больше не жена мне,— яростно выдохнул Гудинис.— Будьте любезны, уведите ее прочь, у нее, кажется, снова истерический припадок.
— Бог тебе отомстит,— рыдала Мария, лихорадочно хватая свои вещи.— Жестоко отомстит. Он мстит за матерей. Попомни мое слово.
— Бог не мстит, а прощает.— Гудиниса тоже стала бить нервная дрожь, но он старался не выдать себя.
— За матерей мстит.— И, повернувшись к Банюлису, она приказала: — Да помоги же мне!
Лохматые брови профессора от возмущения подпрыгнули было вверх, но лицо тут же приобрело выражение радостного удивления, словно он нашел на дороге кошелек с деньгами.
— Я оставлю вам лекарства.
Сразу же после войны Гудиниса разыскал Беньяминас Шальтис и сообщил, что Мария и Банюлис попали под бомбежку и погибли. Он, мол, был неподалеку и все видел. «Тоже собирался удрать?» — спросил Гудинис. «А может, у меня было специальное задание»,— огрызнулся Беньяминас. «Какое задание? Ты же настоящая... присохшая блевотина»,— с отвращением бросил Гудинис. «Это к кому же я присох, может, к тебе?»—прыснул Беньяминас. «К жизни»,— спокойно отпарировал Гудинис.
Юле переступает порог своей квартиры вконец измученная, такси поймать не удалось, в битком набитом троллейбусе у нее дважды темнело в глазах, дважды она сладко погружалась в какую-то пьянящую бездну, однако не погрузилась, потому что ее прочно держали, стиснув со всех сторон, чужие тела, и вот пришло спасение — она дома!
Теперь можно поплакать, ведь рядом никого нет, никто не увидит, глядишь, и прошла бы ломота во всем теле, тошнота, но слезы давно иссякли. Юле направляется в кухню попить холодной воды, потом к телефону.
— Слушай, Адочка, я больше не могу.— Юле старается, чтобы ее голос звучал как можно тверже и подруга не заподозрила, что она совсем скисла.— Сегодня чуть не упала в магазине, еле выдержала в троллейбусе. Эта неделя для меня — сплошное мучение.
— Ах, детка, детка,— голос у Ады низкий, почти мужской.— Значит, так и не сказала Таурасу?
— Не получится у меня такой разговор,— вздыхает Юле.— Вдруг подумает, что собираюсь этим вернуть его.
— Но ты же говорила, что он сам хотел ребенка!— восклицает Ада.— Не буду я ничего тебе делать! Рожай, а когда узнает, пусть поступает, как подскажет совесть. Не думаю, что он такая уж скотина!
— Что с того, если все равно не любит? — снова печально вздыхает Юле.
— Ты настоящая деревенская курица и еще дурее,— в тон ей отвечает подруга.— Сообразила ребятенка, а теперь о любви болтаешь. Нет, детка, не стану я вредить твоему здоровью.
— Другие говорят, ничего страшного,— в сотый раз пытается внушить самой себе Юле.
— Говорят! — взрывается Ада.— И не такие телушки после этого яловыми остаются.
— Адочка,— Юле едва сдерживает подступающее рыдание,— мне теперь все равно... Я же всегда старалась не стеснять его... не поймешь ты... ну, не могу я, как другие. Если не ты, придется к частнику обращаться. Будет еще хуже.
Ада не отвечает, в трубке слышно, как она чиркает спичку за спичкой," прикуривает.
— Не пугай ты меня, терпеть не могу шантажисток.— Сигарета, видимо, несколько умеряет ее гнев.— Что ж, детка, если решила твердо, приходи завтра до девяти. Будешь первой. Привет.
Она кладет трубку.
Хорошо, приду. Все вытерплю. И тогда будет поставлена точка. На веки вечные.
Юле обводит глазами комнату, которая ей все равно мила, хотя здесь нет и не будет больше Таураса. В комнате ничего ценного — самая необходимая мебель серийного производства, пол покрашен в коричневый цвет, на окне бордовые занавески с крупным черным узором, о таких мечтала она еще в детстве, увидев их в Доме культуры; правда, пришлось долго уговаривать Таураса, пока согласился. Сколько тут еще осталось его вещей! Книги, зимнее пальто в прихожей. Раньше как-то не бросалось в глаза, а теперь, когда должен прийти... Боже, боже...
Только бы не стало плохо в присутствии Паулюса.
Она так истосковалась тогда по Таурасу, что, когда он вернулся, ничего не стала расспрашивать о двух месяцах, которые он провел в доме Даниэле. Казался совершенно больным, но, слава богу, не пустился в оправдания, сказал только:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46