Валюшис, улыбаясь, пожал его локоть и медленно,
словно ребенку, принялся втолковывать:
— Так вот, ваша светлость. В журнале кинорекламы есть место корректора. Зарплата не бог весть какая, наверно не больше твоей теперешней. Но рабочий день с десяти до трех. И главное, не обязательно торчать там ежедневно. Это уж твое дело, как договоришься с начальством. Могу хоть сейчас позвонить.
— Выпьем,— сказал Таурас.
— Чего ж ты не радуешься, осел? — взревел Мантас.— Ведь у тебя будет полно времени для работы!
— Выпьем,— упрямо повторил Таурас. Залпом опрокинув рюмку, сразу же схватил сигарету и увидел, что Валюшис смотрит на часы.
— Уже десять, ваше сиятельство. Самое время звонить. А ты еще ничего не ответил.
Таурас вытащил медяки, нашел двухкопеечную монету и пододвинул Валюшису:
— С меня шампанское. Звони!
— Таурас — мужик разумный! — Мантас обращался к Робертасу, который носовым платком протирал запотевшие очки.— Его только расшевелить трудно.
Может, он и прав, подумал Таурас, глядя на доброе лицо друга. Но почему я не принимаю никаких решений сам, предоставляю право делать это другим — Юле, отцу, приятелям?
Может быть, до сей поры не было надобности?
К тому же настоящий философ удовлетворяется тем, что имеет, и терпеливо делает свое дело. Кто знает, а вдруг перемена работы и впрямь пойдет на пользу, однако немножко досадно, что поступает он так и не по своей воле.
Мантас с аппетитом закусывал мясным салатом, несколько крошек застряло в его бороде. Таурас невольно улыбнулся.
— Не теряйся, старик, увидишь, все будет о'кэй.— Мантас по-своему объяснил его улыбку.— Тебе бы давно пора выдать книжонку.
— Знаю,— резко ответил Таурас, почувствовав, что его снова куда-то толкают, ведут.— Осенью выйдет.
Мантас перестал жевать и уставился своими небесной синевы глазами на Таураса.
— Говорил с Юле? — спросил он осторожно.
Таурас махнул рукой.
— Как вы там вчера? Долго еще гуляли?
— А,— вздохнул Мантас, потянувшись к бутылке.— Все испортил этот ее школьный дружок. Сидел, сидел, молчал, как мешок картошки, а потом как кинется в двери, будто за ним черти гонятся. Второй трагик за один вечер. —
К столику энергичным шагом вернулся Валюшис.
— Где же пенное шампано? — преувеличенно громко удивился он.— Если так, господа, то Валюшис идет домой.
— Садись, садись, старик,— Мантас потянул Валюшиса за рукав.— Говорил с шефом?
— Требую шампанского! — Валюшис с напускной строгостью побарабанил костяшками пальцев по столику и закинул руку на плечо Таураса.— Хватит ли вашей милости недели на подготовку документов? Я договорился на следующий понедельник. Долго уламывать не пришлось, шеф уважает твое творчество, только спросил, не очень ли пьешь.
— И что ты ответил? — Таурас снял с плеча его руку.
— Сказал: знает, когда, с кем и сколько. Он остался доволен. Правильно сказал?
— Правильно,— ответил за Таураса Робертас.— Заказывай шампанское.
...Таурас очень долго не мог найти ключи от отцовской квартиры, уже испугался было, что они остались там, у Юле, но в конце концов обнаружил в кармане брюк. Отец, наверно, уже спит, подумал он, в окнах, выходивших на улицу, темно. Прикрыв тихонько дверь, тяжело поплелся в кухню и жадно пил воду прямо из чайника. Голода совсем не ощущал, хотя весь день ничего не ел. Не зажигая света, сел на табурет, закурил. Мысли неслись легко и быстро, Таурасу даже было странно — совсем не помнил, что делал днем, ах да, был у Мантаса, вздремнул пару часов на кушетке, потом ходил в пивной бар, вот почему от его рук несет чесноком.
Чей-то услужливый голос упрямо нашептывал, что на сей раз он ни при чем, что и вчера, и сегодня во всем виновата Юле, да-да, утром она говорила с ним, как самая что ни на есть заурядная скандальная бабенка, однако... Может, есть здесь доля и его вины, и нечего валить на других, поставил бы ребятам бутылку шампанского и, придумав серьезный предлог, смылся. Но ему понравилось, смакуя, оправдывать себя и заранее знать, что теперь целую неделю будет больным, даже захотелось увидеть себя подыхающим в канаве, оплеванным и презираемым, чтобы мимо него медленно текли и время, и люди, и разговоры, а он только заставлял бы себя делать какие-то самые необходимые движения. Они почти не говорили ни о литературе, ни о женщинах, и Таурас почему-то отчетливо чувствовал, как это бессмысленное течение времени отсекает его от близких, от всего, что прежде имело тот или иной смысл.
Внезапно широкое пятно света проступило на полу кухни, словно кто-то плеснул туда ведро желтой краски.
— Почему сидишь в темноте? — услышал он голос отца.
Щелкнул выключатель. Таурас ладонью прикрыл глаза.
— Чтобы никому не мешать.
Отец прополоскал под краном чашку с кофейной гущей — дескать, заглянул на кухню по делу.
— Ты здесь никому и не мешаешь. Почисти зубы и иди спать, если не вернулся туда. Прокоптился весь, и водкой несет...
— Как все просто,— усмехнулся Таурас,— почисти зубы, помой ноги и в постельку. Утро встретим улыб
кой. Только кому и за каким чертом нужна эта моя улыбка? На кой черт нужен я сам? Может, тебе? Брату? Юле? Народу? Обществу?
— Почему ты спрашиваешь? — сухо сказал отец.— Каждый должен чувствовать это сам.
— А я вот не чувствую. Странно, не правда ли?
— Был сегодня на работе?
— Там я тоже не нужен. Там на меня смотрят как на мину замедленного действия, которая в один прекрасный день может взорваться и разлететься на кусочки. И некому будет собрать их. Но я сижу, как мышь под метлой, и не собираюсь взрываться. А если бы мышь и взорвалась, разве большой шум получился бы? Один пшик, никто даже не услышит.
Отец мял рукой подбородок, глядя в затылок Таурасу, потом шагнул к нему и положил руку на плечо.
— Сын, — сказал он торжественно,— что бы там ни было, но пить тебе не суждено. Судьба.
— Не трогай меня! — вскочив, закричал Таурас.— Старый комедиант!
Он оттолкнул отца, и тот стукнулся спиной о посудный шкаф.
— В твоих словах ни грана искренности! — продолжал кричать Таурас.— Жила ли когда-нибудь под этой крышей любовь? Никогда! Трое взрослых людей по-джентльменски терпят друг друга, но никто никого не любит, потому что не знает, что такое любовь! Судьбой, видите ли, не суждено! Судьба всем нам еще отомстит за то, что в этом доме никогда не было любви!
Гудинис, вероятно, и не слышал его истерического крика, остекленевшими глазами уставился он в искаженное злобой и отчаянием лицо сына и тщетно старался совладать с дрожащими губами.
— Не знал я,— наконец еле слышно сказал он,— не знал... какой зверь сидит в тебе.— И нетвердым шагом направился в кабинет.
Дверь беззвучно закрылась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46