— Жалко улыбаясь, он глянул на Руту.
— Почему же навсегда? — неожиданно рассердилась она.— Простите, я слишком близко принимаю к сердцу...
— Потому что время той пьесы прошло, безвозвратно прошло, как и мое собственное... Такова театральная жизнь...
Рута какое-то время смотрела на Гудиниса с откровенным презрением.
— Меня бесит, когда вы жалеете себя, занимаетесь самоуничижением, точно Мармеладов у Достоевского,— по-французски сказала она.
— Что ж, вы правы,— помолчав, согласился Гудинис.— Но так легче ждать смерти. Вновь стать таким, каким вы меня помните, было бы настоящей трагедией, Рута. Ибо мой изношенный организм уже не в состоянии выполнять велений души.
— Вы и в самом деле неисправимо агИз^ие1. Что ж... у вас есть сын, от которого ждут многого.
— Только от сына? Вчера вечером я написал вам стихи. Хотите, прочту?
— С удовольствием.
— Только, может, не здесь? Пойдемте в парк.
— Вам что, люди мешают?
— Нет. Кухонный чад.
Гудинис слышит, как за Таурасом захлопывается наружная дверь, несколько мгновений стоит неподвижно, а потом затягивает на боках шнуровку старомодной жилетки — она снова стала слишком свободной.
Странно, но сегодня его не тянет на свидание с Рутой. И не ремонт дивана утомил, гнетет какая-то апатия, тоскливое, хорошо знакомое состояние прострации, которому с каждым разом все труднее сопротивляться.
Гудинис собирается присесть, отдохнуть хоть две- три минутки, но неожиданно раздается звонок, и он, не понимая, кто бы это мог пожаловать в такое время, идет открывать дверь.
На лестничной площадке топчется Беньяминас. Увидев Гудиниса в парадном виде, машет на него рукой, будто гонит от себя привидение; потасканная похотливая физиономия угодливо улыбается всеми своими морщинками (прости, что не вовремя, что помешал); Гудинис тянется за сигаретами (ясно, зачем ты явился), однако на нем лишь жилетка, пиджак остался в кабинете, поэтому он неприязненно кидает:
— Подожди, сейчас принесу,— и направляется к себе.
Беньяминас неслышно плетется следом, бормоча под нос:
— Не сердись, Антанас, только на пару слов, Антанас.
Не обращая на него внимания, Гудинис выдвигает верхний ящик письменного стола, который тесно набит пачками сигарет, вытаскивает одну из них и протягивает Беньяминасу.
— Надеюсь, теперь надолго хватит? — спрашивает он подчеркнуто вежливо.
— Ты же знаешь, что я не курю, Антанас...
— Еще бы не знать,— в голосе Гудиниса ирония.— Почти каждый вечер клянчишь.
— Скоро перестану,— печально вздыхает Шаль- тис.— Сочтены мои денечки, выписали из больницы помирать.
Долго же косая тебя не берет, хотел было бросить Гудинис, но сдерживается и смотрит на часы. Еще двадцать пять минут.
— Я не притворяюсь, нет! — выкрикивает вдруг Беньяминас, и Гудинис видит, что по серым щекам непрошеного гостя сползают две крупные слезы.— Может, завтра уже с постели не встану. Разве что по нужде... Вот и хочу сказать тебе пару слов, чтобы потом спокойно ждать своего часа.
Теперь Беньяминас и впрямь вызывает сочувствие: из-под летнего плаща торчат полосатые пижамные штаны, обхватил себя за плечи, словно его лихорадка трясет.
— Ничего не желаю я от тебя слышать.— Гудинис настойчиво сует ему пачку сигарет, однако Беньяминас сцепил руки и не берет, даже слез не вытирает.
— Это я виноват, Антанас, что тогда твоя пьеса... Я Дабрилу натравил. Были еще у меня тогда кое-какие связи...
Гудинис срывает пиджак со спинки стула и быстрым движением набрасывает на плечи.
— А за каким чертом мне это теперь нужно знать? Что было, быльем поросло, не воскресишь. Тебе пора ложиться, а мне уходить.
— Прости, присяду.— Беньяминас придвигает стул и тяжело опускается на него, не обращая внимания на протестующий жест Гудиниса.— Все-таки я обязан сказать тебе, почему натравил.
Гудинис с удовольствием выставил бы вон эту развалину, но язык не поворачивается, хотя он чувствует, что и на этот раз обязательно услышит какую-нибудь гадость.
— Только, пожалуйста, покороче. Мне некогда.
В глазах Беньяминаса вспыхивают огоньки застарелой ненависти.
— Могу и коротко: виноваты во всем твои отношения с Марией Жигелите.
Гудинис внезапно оборачивается к Беньяминасу и повелительно стучит костяшками пальцев по столу:
— Не смей касаться мертвых! И... и вообще... пошел вон!
Однако Беньяминас, не меняя позы, продолжает поглаживать свои плечи, отрицательно качая головой:
— Мертвых? Мария твоя до сих пор жива-здорова. В Вене она.
Шальтис вяло поднимается со стула, но тут уже Гудинис мертво вцепляется ему в плечо:
— Всю жизнь лгал, подонок! Так я тебе и поверил!
— Лгал, потому что хотел козырь против тебя иметь. Все выжидал момента, когда можно будет побольнее ударить по твоему самомнению, по твоей незапятнанной репутации, за все разом сквитаться. Я ведь тебя всю жизнь ненавидел, да и теперь тоже... А тогда как раз и настало такое время — ты было снова вынырнул, премию получил, пьесу твою в Шяуляе приняли...
— Но ведь никто никогда не попрекал меня Марией!— Гудинис отпускает его плечо и брезгливо осматривает пальцы.— Обвинения были совсем другого рода.— Он нервно смеется.— Все это твои выдумки, старый скорпион. Собираясь на тот свет, мечтаешь ужалить, хоть самому себе сколько-нибудь значительной личностью показаться? Считаешь, что мог повредить
мне? Чепуха! Ничего ты не мог сделать! Просто прошло мое время.
— Думай что хочешь, но фактик проверили в соответствующих инстанциях, и, сам знаешь, в те времена это вызвало определенный резонанс.
— Почему же до меня этот резонанс не дошел? Ха-ха. Пустой номер, Беньяминас! Твоя карта бита. Иди-ка ты прочь!
— Тебя оставили в покое, потому что ты ничего не знал, верил в гибель Марии и растил сына. А мне было строго-настрого запрещено сообщать правду. Тебе не надо было этого знать.
— Мне и теперь не надо.
Гудинис гневно распахивает дверь кабинета. Беньяминас, низко опустив голову, шаркает через полутемную прихожую.
— Прощай, Антанас. А все-таки перо у тебя из рук выбил я!
Он останавливается в дверях, оборачивается, словно провоцируя своего давнего недруга на какой-нибудь необдуманный поступок. Злая улыбка кривит бескровные губы.
Гудинис меряет Шальтиса взглядом — седые клочья волос, летний плащ в пятнах, торчащие из-под него мятые пижамные штаны, пальцы ног вылезают из старых рваных шлепанцев — и негромко смеется:
— И не мечтай, Беньяминас. Ты тут ни при чем!
— Я, Антанас, я.— Беньяминас хихикает ему в тон.
— Нет, подонок ты мой дражайший, не ты,— мотает головой Гудинис, слезы смеха застилают ему глаза.— Не заносись!
Беньяминас трясется от хохота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Почему же навсегда? — неожиданно рассердилась она.— Простите, я слишком близко принимаю к сердцу...
— Потому что время той пьесы прошло, безвозвратно прошло, как и мое собственное... Такова театральная жизнь...
Рута какое-то время смотрела на Гудиниса с откровенным презрением.
— Меня бесит, когда вы жалеете себя, занимаетесь самоуничижением, точно Мармеладов у Достоевского,— по-французски сказала она.
— Что ж, вы правы,— помолчав, согласился Гудинис.— Но так легче ждать смерти. Вновь стать таким, каким вы меня помните, было бы настоящей трагедией, Рута. Ибо мой изношенный организм уже не в состоянии выполнять велений души.
— Вы и в самом деле неисправимо агИз^ие1. Что ж... у вас есть сын, от которого ждут многого.
— Только от сына? Вчера вечером я написал вам стихи. Хотите, прочту?
— С удовольствием.
— Только, может, не здесь? Пойдемте в парк.
— Вам что, люди мешают?
— Нет. Кухонный чад.
Гудинис слышит, как за Таурасом захлопывается наружная дверь, несколько мгновений стоит неподвижно, а потом затягивает на боках шнуровку старомодной жилетки — она снова стала слишком свободной.
Странно, но сегодня его не тянет на свидание с Рутой. И не ремонт дивана утомил, гнетет какая-то апатия, тоскливое, хорошо знакомое состояние прострации, которому с каждым разом все труднее сопротивляться.
Гудинис собирается присесть, отдохнуть хоть две- три минутки, но неожиданно раздается звонок, и он, не понимая, кто бы это мог пожаловать в такое время, идет открывать дверь.
На лестничной площадке топчется Беньяминас. Увидев Гудиниса в парадном виде, машет на него рукой, будто гонит от себя привидение; потасканная похотливая физиономия угодливо улыбается всеми своими морщинками (прости, что не вовремя, что помешал); Гудинис тянется за сигаретами (ясно, зачем ты явился), однако на нем лишь жилетка, пиджак остался в кабинете, поэтому он неприязненно кидает:
— Подожди, сейчас принесу,— и направляется к себе.
Беньяминас неслышно плетется следом, бормоча под нос:
— Не сердись, Антанас, только на пару слов, Антанас.
Не обращая на него внимания, Гудинис выдвигает верхний ящик письменного стола, который тесно набит пачками сигарет, вытаскивает одну из них и протягивает Беньяминасу.
— Надеюсь, теперь надолго хватит? — спрашивает он подчеркнуто вежливо.
— Ты же знаешь, что я не курю, Антанас...
— Еще бы не знать,— в голосе Гудиниса ирония.— Почти каждый вечер клянчишь.
— Скоро перестану,— печально вздыхает Шаль- тис.— Сочтены мои денечки, выписали из больницы помирать.
Долго же косая тебя не берет, хотел было бросить Гудинис, но сдерживается и смотрит на часы. Еще двадцать пять минут.
— Я не притворяюсь, нет! — выкрикивает вдруг Беньяминас, и Гудинис видит, что по серым щекам непрошеного гостя сползают две крупные слезы.— Может, завтра уже с постели не встану. Разве что по нужде... Вот и хочу сказать тебе пару слов, чтобы потом спокойно ждать своего часа.
Теперь Беньяминас и впрямь вызывает сочувствие: из-под летнего плаща торчат полосатые пижамные штаны, обхватил себя за плечи, словно его лихорадка трясет.
— Ничего не желаю я от тебя слышать.— Гудинис настойчиво сует ему пачку сигарет, однако Беньяминас сцепил руки и не берет, даже слез не вытирает.
— Это я виноват, Антанас, что тогда твоя пьеса... Я Дабрилу натравил. Были еще у меня тогда кое-какие связи...
Гудинис срывает пиджак со спинки стула и быстрым движением набрасывает на плечи.
— А за каким чертом мне это теперь нужно знать? Что было, быльем поросло, не воскресишь. Тебе пора ложиться, а мне уходить.
— Прости, присяду.— Беньяминас придвигает стул и тяжело опускается на него, не обращая внимания на протестующий жест Гудиниса.— Все-таки я обязан сказать тебе, почему натравил.
Гудинис с удовольствием выставил бы вон эту развалину, но язык не поворачивается, хотя он чувствует, что и на этот раз обязательно услышит какую-нибудь гадость.
— Только, пожалуйста, покороче. Мне некогда.
В глазах Беньяминаса вспыхивают огоньки застарелой ненависти.
— Могу и коротко: виноваты во всем твои отношения с Марией Жигелите.
Гудинис внезапно оборачивается к Беньяминасу и повелительно стучит костяшками пальцев по столу:
— Не смей касаться мертвых! И... и вообще... пошел вон!
Однако Беньяминас, не меняя позы, продолжает поглаживать свои плечи, отрицательно качая головой:
— Мертвых? Мария твоя до сих пор жива-здорова. В Вене она.
Шальтис вяло поднимается со стула, но тут уже Гудинис мертво вцепляется ему в плечо:
— Всю жизнь лгал, подонок! Так я тебе и поверил!
— Лгал, потому что хотел козырь против тебя иметь. Все выжидал момента, когда можно будет побольнее ударить по твоему самомнению, по твоей незапятнанной репутации, за все разом сквитаться. Я ведь тебя всю жизнь ненавидел, да и теперь тоже... А тогда как раз и настало такое время — ты было снова вынырнул, премию получил, пьесу твою в Шяуляе приняли...
— Но ведь никто никогда не попрекал меня Марией!— Гудинис отпускает его плечо и брезгливо осматривает пальцы.— Обвинения были совсем другого рода.— Он нервно смеется.— Все это твои выдумки, старый скорпион. Собираясь на тот свет, мечтаешь ужалить, хоть самому себе сколько-нибудь значительной личностью показаться? Считаешь, что мог повредить
мне? Чепуха! Ничего ты не мог сделать! Просто прошло мое время.
— Думай что хочешь, но фактик проверили в соответствующих инстанциях, и, сам знаешь, в те времена это вызвало определенный резонанс.
— Почему же до меня этот резонанс не дошел? Ха-ха. Пустой номер, Беньяминас! Твоя карта бита. Иди-ка ты прочь!
— Тебя оставили в покое, потому что ты ничего не знал, верил в гибель Марии и растил сына. А мне было строго-настрого запрещено сообщать правду. Тебе не надо было этого знать.
— Мне и теперь не надо.
Гудинис гневно распахивает дверь кабинета. Беньяминас, низко опустив голову, шаркает через полутемную прихожую.
— Прощай, Антанас. А все-таки перо у тебя из рук выбил я!
Он останавливается в дверях, оборачивается, словно провоцируя своего давнего недруга на какой-нибудь необдуманный поступок. Злая улыбка кривит бескровные губы.
Гудинис меряет Шальтиса взглядом — седые клочья волос, летний плащ в пятнах, торчащие из-под него мятые пижамные штаны, пальцы ног вылезают из старых рваных шлепанцев — и негромко смеется:
— И не мечтай, Беньяминас. Ты тут ни при чем!
— Я, Антанас, я.— Беньяминас хихикает ему в тон.
— Нет, подонок ты мой дражайший, не ты,— мотает головой Гудинис, слезы смеха застилают ему глаза.— Не заносись!
Беньяминас трясется от хохота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46