Наконец Вайдас и Нериюс появляются в классе, по заведенному обычаю парни и девушки вскакивают с парт и бурно их приветствуют, как-никак тот и другой школьные знаменитости. Про Нериюса и говорить нечего, а Вайдас... Хотя он самый младший в классе, уже в прошлом году доказал, что не лыком шит, что не собирается шуточки шутить, когда на его дороге вырастает препятствие, когда ему мешают спокойно миновать тесный и темный школьный двор, загроможденный заплесневевшими деревянными ящиками от помидоров. Да, Вайдас тогда не был склонен шутить, ему необходимо было доказать, и он доказал этой провонявшей дешевым вином и табачищем шпане, что знает, зачем пришел сюда и что ему тут надо, не один вечер доказывал, скрывая ободранные кулаки и
синяки на скулах от отца и Таураса; правда, они не очень-то этим интересовались, а он даже во сне видел проклятущие полусгнившие ящики и равнодушно- жестокие кривые рожи парней, называвших его деткой, этих трусливых шакалов, которые смелы только в стае. Нет, он им не поддался! Схлопотав по морде, подобные типы уже готовы голову за тебя положить — пусть, мол, только кто-нибудь пальцем тронет! К тому же выяснилось — иначе и быть не могло,— что не все собираются учить его жить; стоящие люди, хотя порой они побаиваются героев подворотни, всегда оказываются рядом с тем, кто идет против подонков, кто их не боится. В классе такие люди нашлись, не могли не найтись, потому что как-никак это последний, одиннадцатый, кое у кого уже жены и дети, а семейные немножко иначе смотрят на жизнь, чем спившаяся полублатная компашка, эти дурни надеются, что их все равно, пусть они ни черта не будут знать, как-нибудь да вытолкнут с аттестатом, только бы поскорее отделаться, ведь желающих учиться дополна. Но теперь и блатные унялись, некоторые даже начали приставать перед уроками к Вайдасу, мол, объясни задачку, помоги, чтобы хоть малость усечь из школьной программы, скажем, по электромеханике.
Вайдас не успевает снять с плеча сумку, а несколько нетерпеливых рук уже тянут его к доске — скорее, скорее, еще есть пяток минут!
Ему это, конечно, льстит, он озабоченно смотрит на часы — мало времени, но на него обрушивается шквал хриплых от нетерпения голосов: давай, давай, успеешь, не ломай дурочку!
Сегодня Таурас не мог бы вспомнить, при каких обстоятельствах впервые очутился он в салоне Иоанны, кто его туда затащил. Именно затащил, словно барана на веревочке, потому что сам он вроде бы сопротивлялся, не нужна ему была никакая «интеллектуальная опека», но, когда в печати все чаще стала мелькать его фамилия, кто-то серьезно заинтересовался молодым Гудинисом. Ты нужен массам, пошутил художник Кенставичюс. Шутка была, конечно, плоской: у Иоанны собирались те, кто считал себя или прикидывался
«независимой творческой личностью», хотя большинство преспокойно сидело на государственных хлебах, получая зарплату в различных учреждениях, и особой интенсивностью творчества не отличалось.
Высокая, темноволосая, лет тридцати пяти, лицо неестественно бледное (поговаривали о ее больных легких), хозяйка салона вещала глуховатым бесстрастным голосом. Зарабатывала она, публикуя в периодике статейки и рецензии о театре, поэзии, живописи, на кофе и сигареты хватало. Стены ее однокомнатной квартирки были увешаны картинами друзей-художников, модной чеканкой и почерневшими от времени резными деревянными фигурками Христа, а на книжных полках, на столе и подоконниках располагались многочисленные реликвии, отмеченные некой мистической печатью: пестрое птичье перышко, поношенная замшевая перчатка, разноцветные морские камушки, хрустальный бокал с трещинкой... Каждый предмет имел постоянную прописку в лабиринтах воспоминаний Иоанны, был свидетелем какой-нибудь, зачастую элегической истории. Иногда, словно бы между прочим, снисходя к почтительному интересу слушателей, она делилась этими историями: «Однажды в Тбилиси, когда мы завтракали с Генрихом Бёллем...» И всем становилось ясно, какие огромные пласты культуры отягощают плечи этой необыкновенной женщины, всех просто ошарашивала душевная щедрость Иоанны, раскрывавшей перед посетителями своего салона тайны искусства.
Свет соломенного торшера, музыка Пендерецкого, стихи Мандельштама и Саши Черного, рюмка-другая сухого вина, глухо модулирующий голос хозяйки до неузнаваемости изменяли тех, с кем Таурас запросто встречался на улицах, в редакциях или кафе, потому что только тут их в лицо называли талантами.
— Антанас Гудинис — ваш отец? — тактично, прикрывая любопытство притворной усталостью, поинтересовалась Иоанна, когда Таурас впервые появился в ее капище.— Когда-то читал нам курс в университете. Удивительный, редкого благородства человек...— задумчиво, словно беседуя сама с собой, чтобы не смущать новообращенного, вспоминала она.— Ныне всеми забытый поэт...
Такой прием уже сам по себе обязывал, требовал оправдать оказанное доверие, и Таурас без особой
радости понял, что ему придется покорно слушать, о чем здесь будут толковать, и стараться наполнить светом мудрости свою темную голову.
— ...и неудивительно, что ваш талант столь лиричен по своей природе, что он отмечен импрессионистическим мышлением.— Иоанна сделала многозначительную паузу, словно ожидая подтверждения от самого Таураса, потом осторожно сняла посаженную на кофейник бабу.— Мы как-то уже говорили здесь о вашем творчестве и, знаете, пришли почти к единому мнению. Вам бы следовало несколько очистить свою прозу от бытовых реалий, избегать официальной концепции человека... Что поделаешь, на всех нас определенную печать наложила высшая школа, постарайтесь как можно быстрее освободиться от ее влияния... Вы, конечно, любите поэзию?
Таурас ответил, что любит, назвал несколько поэтов, почему-то не тех, стихи которых действительно любил, а тех, имена которых, как ему показалось, котируются в этой компании. Гости салона переглянулись между собой и сочувственно закивали.
Пендерецкого сменили рождественские песнопения, поэт Бразюлис, изрядно облысевший нервный молодой человек, сообразив, вероятно, что дальнейшее вскрытие Таураса можно отложить на другой раз, быстренько сменил тему разговора.
— А Клеменсас-то наш вроде бы уже окончательно конформировал,— начал он, морща худощавое, острое личико.— Как говорится, с потрохами продался. Знал я, знал, что так будет! Хитер, дьявол! Возжелал, видите ли, квартирку получить, вот и завилял хвостом. Читали его статейку в прошлую субботу?
Таурас пожал плечами, да, читал, нормальное высказывание нормального человека.
— А что в ней особенного? Статья как статья.
Это было непростительной ошибкой. Присутствующие криво заулыбались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46