Или того хуже: что, если потребует, чтобы он торжественно принес ей свои извинения перед всем классом?!
И вот сейчас, сидя в шестом часу разгорающегося утра против отца, уставший и трезво сознающий, что перед ним неизвестность, которая, правда, пока не волнует и не печалит, Таурас вдруг понял суть конфликта, сверкнувшую в подсознании, словно лезвие запыленного меча: он просто не любил эту сентиментальную, всем желающую добра женщину и поэтому не мог поступить иначе. Равнодушен он был и к табуну фей, порхавших вокруг в тюлевой дымке выпускного бала, они заездили его вконец.
Сверкая глазами, с раскрасневшимися от шампанского лицами, в белой пене роскошных платьев, с невероятными прическами, они почему-то напоминали ему хищных пираний, издалека почуявших добычу. Чем ближе был конец вечера, тем движения их становились откровеннее, вульгарнее, даже грубее, в голосах проскальзывали визгливые нотки, прически растрепались... а бит-пластинки без перерыва отбивали один и тот же ритм: держи, лови, хватай! Подчинившись, пусть и с неохотой, этому музыкальному императиву, Таурас тоже схватил кого-то; на подоконниках в темном коридоре уже густо сидели парочки, шли важные разговоры, серьезные объяснения с поцелуями, слезами и клятвами; его фея — высокая грудь и осиная талия — была из параллельного класса, она попросила сигарету. К своему стыду, Таурас вынужден был признаться, что не курит, пришлось идти просить у ребят. Вернувшись, он небрежно забросил руку ей на плечо и почувствовал,
что платье насквозь мокро от пота. Больше ему не захотелось прикасаться к ней, хотя и в темном коридоре хорошо было слышно требование бита: держи лови хватай...
Теперь он неподвижно лежал в кресле и испытывал даже удовлетворение от того, что в аттестате оказались эти две четверки — две царапины на зеркальной поверхности. Ну ее к черту, безупречную полировку, если за нее нужно платить компромиссом, он может прикипеть к человеку, опустошить его, заставить жить против собственной совести. Состояние отрешенности от всего, в которой пребывал сейчас Таурас, нравилось ему, а кроме того, он ожидал главного отцовского вопроса. Так и есть!
— Я хочу серьезно спросить тебя, сын...
— Знаю.
— Что знаешь?
— Не передумал ли я.
— Нет,— Гудинис медленно покачал головой.— Я тебя не неволю. Я только хочу спросить, все ли ты как следует взвесил.
— Я ничего не взвешивал. Я убежден.
Отец встал с дивана, пошарил по карманам халата, открыл форточку и закурил.
— Разве это специальность? — отвернувшись к окну, за которым была видна свежеполитая улица, заговорил Гудинис.— Литовский язык и литература... Беда мне с тобой... В наше время это просто абсурд.— Он внезапно повернулся к Таурасу и, приглушив голос до доверительного шепота, выдохнул вместе с клубами дыма: — Посмотри, посмотри на меня, сын, и признайся самому себе — сколько раз ты меня жалел, а возможно, и презирал...
— Нет,— тряхнул головой Таурас.— Такое мне и в голову не приходило!
— Еще придет,— без колебаний возразил Гудинис, аккуратно пристроил в желобке пепельницы дымящуюся сигарету, туже затянул на халате пояс с кистями и шагнул к Таурасу. Наверно, хотел положить ему руку на плечо, но не решился. Немного помолчал, как бы настраиваясь на торжественный лад, расправил плечи.— Так вот,— сдержанно начал он,— выслушай и заруби себе на носу. Мне по собственному опыту слишком хорошо знакомы эти юношеские порывы: самопожертвование во имя родного края, боль за его культуру, мораль, язык, наконец. В мужании интеллигентного человека это неизбежный этап. Но я хочу, чтобы ты поскорее преодолел его. Для твоего же блага. Неужели ты не понимаешь, что по нынешним временам эти ценности утратили свой былой смысл или даже рассматриваются как пережитки буржуазной идеологии? А когда научишься ты подходить к этим вопросам с исторической точки зрения, твой юношеский порох уже сгорит. Вот от чего я пытаюсь тебя уберечь.
Таурас молчал, у него было такое чувство, словно в голове совершенно пусто — ни единой мыслишки.
— И откуда только берется все это ?..— как бы беседуя с самим собой, развел руками Гудинис.— В твоем возрасте уже пора воспринимать реальность и вести себя соответственно диктуемым ею законам. Да- да... Как оно бывает? Народ, история, а там, глядишь, занесло черт-те куда... Неужели именно школа вбила в ваши головы эти глупости? — Взяв из пепельницы погасшую сигарету, он ткнул ею в сторону Таураса: — Собираешься стать рядовым учителем?
— Я буду писать,— холодно ответил Таурас.— Знаю, что буду.
— Пиши себе на здоровье! Я спрашиваю, чем на хлеб будешь зарабатывать? Своими писаниями? А может, мерещится тебе романтическая мансарда?
— И на хлеб заработаю.— Таурас с трудом вытащил из кресла обмякшее тело, прихватил с пола туфли и поплелся к себе.
А ведь он меня ждал, точно, ждал, по глазам видно было, хотел что-то сказать, может, важное, но почему-то передумал или испугался. Наверно, я показалась ему слишком официальной; что поделаешь, я тоже не была готова к разговору, что ему оставалось? Вот и прикинулся, будто не успел опохмелиться, а дома задержался по недоразумению... Лицо такое родное, доброе, только печальное, дурачок, хочет меня обмануть, чтобы думала: какой эгоист, погибший человек, как сам себя называет...
А если позвонить ему, текут дальше мысли Юле, может, по телефону ему бы легче было высказать все,
что на душе, от него-то звонка не дождешься — казнится, мучается, но держит фасон.
Юле сворачивает в коротенький переулок, ведущий к центральной улице. Попав в его цветную киноленту, где мельтешат пестрые одежды детей, стариков, мужчин и женщин неопределенного возраста (вернее, неопределимого!), Юле внезапно чувствует, что ее нежная снисходительность к Таурасу исчезает, сменяется острой горечью: прикидывается невесть кем, значит, не нужна ему. Как, например, все эти люди мне.
Сегодня надо будет сказать Паулюсуда.
Собраться с духом следует уже тут, в винном отделе гастронома, где попахивает сырыми опилками и прокисшим пивом. У нее всегда вспыхивает в душе дикая злоба, когда ударяет в нос этот мерзкий запах.
С самого детства.
В их городке пили многие. Порой даже подростки. У ее отца — разбитного, кудрявого, красивого — был замечательный слух, самоучкой играл чуть ли не на всех музыкальных инструментах. Зарплату слесаря-ремонтника (работал он на автобазе) до копеечки приносил матери, но она изводила его причитаниями: «Чует сердце, в один прекрасный день оставишь ты нас...» Каждый вечер он умудрялся возвращаться домой пьяным.
Гордячка Юле, комсомолка-семиклассница, запиралась в своей чистенькой комнатке, тихонько вылезала через окно в сад и бежала к подружке делать уроки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
И вот сейчас, сидя в шестом часу разгорающегося утра против отца, уставший и трезво сознающий, что перед ним неизвестность, которая, правда, пока не волнует и не печалит, Таурас вдруг понял суть конфликта, сверкнувшую в подсознании, словно лезвие запыленного меча: он просто не любил эту сентиментальную, всем желающую добра женщину и поэтому не мог поступить иначе. Равнодушен он был и к табуну фей, порхавших вокруг в тюлевой дымке выпускного бала, они заездили его вконец.
Сверкая глазами, с раскрасневшимися от шампанского лицами, в белой пене роскошных платьев, с невероятными прическами, они почему-то напоминали ему хищных пираний, издалека почуявших добычу. Чем ближе был конец вечера, тем движения их становились откровеннее, вульгарнее, даже грубее, в голосах проскальзывали визгливые нотки, прически растрепались... а бит-пластинки без перерыва отбивали один и тот же ритм: держи, лови, хватай! Подчинившись, пусть и с неохотой, этому музыкальному императиву, Таурас тоже схватил кого-то; на подоконниках в темном коридоре уже густо сидели парочки, шли важные разговоры, серьезные объяснения с поцелуями, слезами и клятвами; его фея — высокая грудь и осиная талия — была из параллельного класса, она попросила сигарету. К своему стыду, Таурас вынужден был признаться, что не курит, пришлось идти просить у ребят. Вернувшись, он небрежно забросил руку ей на плечо и почувствовал,
что платье насквозь мокро от пота. Больше ему не захотелось прикасаться к ней, хотя и в темном коридоре хорошо было слышно требование бита: держи лови хватай...
Теперь он неподвижно лежал в кресле и испытывал даже удовлетворение от того, что в аттестате оказались эти две четверки — две царапины на зеркальной поверхности. Ну ее к черту, безупречную полировку, если за нее нужно платить компромиссом, он может прикипеть к человеку, опустошить его, заставить жить против собственной совести. Состояние отрешенности от всего, в которой пребывал сейчас Таурас, нравилось ему, а кроме того, он ожидал главного отцовского вопроса. Так и есть!
— Я хочу серьезно спросить тебя, сын...
— Знаю.
— Что знаешь?
— Не передумал ли я.
— Нет,— Гудинис медленно покачал головой.— Я тебя не неволю. Я только хочу спросить, все ли ты как следует взвесил.
— Я ничего не взвешивал. Я убежден.
Отец встал с дивана, пошарил по карманам халата, открыл форточку и закурил.
— Разве это специальность? — отвернувшись к окну, за которым была видна свежеполитая улица, заговорил Гудинис.— Литовский язык и литература... Беда мне с тобой... В наше время это просто абсурд.— Он внезапно повернулся к Таурасу и, приглушив голос до доверительного шепота, выдохнул вместе с клубами дыма: — Посмотри, посмотри на меня, сын, и признайся самому себе — сколько раз ты меня жалел, а возможно, и презирал...
— Нет,— тряхнул головой Таурас.— Такое мне и в голову не приходило!
— Еще придет,— без колебаний возразил Гудинис, аккуратно пристроил в желобке пепельницы дымящуюся сигарету, туже затянул на халате пояс с кистями и шагнул к Таурасу. Наверно, хотел положить ему руку на плечо, но не решился. Немного помолчал, как бы настраиваясь на торжественный лад, расправил плечи.— Так вот,— сдержанно начал он,— выслушай и заруби себе на носу. Мне по собственному опыту слишком хорошо знакомы эти юношеские порывы: самопожертвование во имя родного края, боль за его культуру, мораль, язык, наконец. В мужании интеллигентного человека это неизбежный этап. Но я хочу, чтобы ты поскорее преодолел его. Для твоего же блага. Неужели ты не понимаешь, что по нынешним временам эти ценности утратили свой былой смысл или даже рассматриваются как пережитки буржуазной идеологии? А когда научишься ты подходить к этим вопросам с исторической точки зрения, твой юношеский порох уже сгорит. Вот от чего я пытаюсь тебя уберечь.
Таурас молчал, у него было такое чувство, словно в голове совершенно пусто — ни единой мыслишки.
— И откуда только берется все это ?..— как бы беседуя с самим собой, развел руками Гудинис.— В твоем возрасте уже пора воспринимать реальность и вести себя соответственно диктуемым ею законам. Да- да... Как оно бывает? Народ, история, а там, глядишь, занесло черт-те куда... Неужели именно школа вбила в ваши головы эти глупости? — Взяв из пепельницы погасшую сигарету, он ткнул ею в сторону Таураса: — Собираешься стать рядовым учителем?
— Я буду писать,— холодно ответил Таурас.— Знаю, что буду.
— Пиши себе на здоровье! Я спрашиваю, чем на хлеб будешь зарабатывать? Своими писаниями? А может, мерещится тебе романтическая мансарда?
— И на хлеб заработаю.— Таурас с трудом вытащил из кресла обмякшее тело, прихватил с пола туфли и поплелся к себе.
А ведь он меня ждал, точно, ждал, по глазам видно было, хотел что-то сказать, может, важное, но почему-то передумал или испугался. Наверно, я показалась ему слишком официальной; что поделаешь, я тоже не была готова к разговору, что ему оставалось? Вот и прикинулся, будто не успел опохмелиться, а дома задержался по недоразумению... Лицо такое родное, доброе, только печальное, дурачок, хочет меня обмануть, чтобы думала: какой эгоист, погибший человек, как сам себя называет...
А если позвонить ему, текут дальше мысли Юле, может, по телефону ему бы легче было высказать все,
что на душе, от него-то звонка не дождешься — казнится, мучается, но держит фасон.
Юле сворачивает в коротенький переулок, ведущий к центральной улице. Попав в его цветную киноленту, где мельтешат пестрые одежды детей, стариков, мужчин и женщин неопределенного возраста (вернее, неопределимого!), Юле внезапно чувствует, что ее нежная снисходительность к Таурасу исчезает, сменяется острой горечью: прикидывается невесть кем, значит, не нужна ему. Как, например, все эти люди мне.
Сегодня надо будет сказать Паулюсуда.
Собраться с духом следует уже тут, в винном отделе гастронома, где попахивает сырыми опилками и прокисшим пивом. У нее всегда вспыхивает в душе дикая злоба, когда ударяет в нос этот мерзкий запах.
С самого детства.
В их городке пили многие. Порой даже подростки. У ее отца — разбитного, кудрявого, красивого — был замечательный слух, самоучкой играл чуть ли не на всех музыкальных инструментах. Зарплату слесаря-ремонтника (работал он на автобазе) до копеечки приносил матери, но она изводила его причитаниями: «Чует сердце, в один прекрасный день оставишь ты нас...» Каждый вечер он умудрялся возвращаться домой пьяным.
Гордячка Юле, комсомолка-семиклассница, запиралась в своей чистенькой комнатке, тихонько вылезала через окно в сад и бежала к подружке делать уроки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46