—Это уже твое дело. Устал я. Никаких эмоций. Сердце — будто его пропылесосили.
—Ладно, пошли спать, отец. Мне надо собраться с мыслями.
Гудинис озабоченно потер щетину на подбородке.
—У нас нет чистой смены белья. Могу дать одеяло и вот эти маленькие подушечки.
—Сойдет. Спокойной ночи... Гудинис. Отец удивленно вскинул голову:
—Спокойной ночи... сын.
Ночью разверзаются бездны, и в них жутко заглядывать.
Кровать в космическом пространстве. В черной пустоте.
Таурасу показалось, что он сейчас закричит. По- звериному тупо, от какого-то безумного страха, который волнами поднимается в нем. А рядом таится что-то жуткое, почти осязаемое. Что бы это могло быть? Абсурд. Истерика. Может, осознание тщетности собственной жизни? Какой жизни, черт ее побери! Гибели моральных устоев?.. Ерунда. Гудинисы никогда не кричат. Даже отец во время приступа. Почему же в сердце так пусто? Была бы хоть настольная лампа.
Где сигареты? От курения должно полегчать. Ладно, пусть пепел сыплется на пол... Неужели можно так трезво и четко сознавать, что сходишь с ума? Алкоголь? Ерунда. Просто ощущение самого себя. Самое элементарное. Снова вздор. Это только физиология. Переутомившаяся башка, и все. Выложиться бы как следует физически, и все встанет на свои места. Но уже слишком поздно вскакивать с постели и что-то делать. Нет, самое лучшее — поговорить о спорте, о литературе, о женщинах. Позвонить, что ли, кому-нибудь? Нет, тоже слишком поздно. Может, Мантасу? Он бы понял, его сочный бас успокоил бы. А если трубку возьмет жена?
Господи, дай сил не закричать.
Теперь Таурас знает, чего он боится — своего крика. Этот крик подкарауливает совсем рядом и может взлететь, как только голова коснется подушки. Таурас приминает сигарету о паркет, вскакивает с постели и начинает делать гимнастику. Раз-два, руки в стороны, ног в коленях не сгибать, вперед, назад... Пульс нормальный. Что же тогда происходит, черт возьми?!
Сходить на половину Вайдаса и включить магнитофон? Нет, туда нельзя, там чужой мир, Хаткт^о1, СезсЫоззеп2. Взять себя в руки, собраться, а то помрачится рассудок.
Таурас босиком спешит к двери отцовского кабинета, она открывается со скрипом, и отец приподнимается в постели, опираясь на локоть.
— Сигареты кончились?
— Я не за сигаретами... Нет ли у тебя снотворного?
— Нет,— говорит отец.— Не приучай себя.
Ничего ты не понимаешь. Мне очень нехорошо,
очень, очень нехорошо; хочется попросить: подержи мою руку, а то может произойти что-то страшное.
— Проветри хорошенько комнату и прими холодный душ,— советует Гудинис.
Ах, отец, отец, если бы это помогало, когда оглядываешься на прошедшие годы. На этот жуткий черновик...
— Можно, я оставлю дверь в твою комнату открытой? — спрашивает Таурас.
Прочь, сгинь, черная пустота! Необходимо думать о чем-то хорошем, такое, наверно, посоветовал бы любой психиатр, думать о тех, кого любишь или хотя бы любил, но как же пусто на сердце, как пусто, снова, кажется, подступает крик, страшный, звериный. Закричишь, прибегут санитары, заткнут рот какой-нибудь тряпкой.
Может, выйти на улицу? Но он не решается.
Страшно было бы сойти с ума одному на пустой улице.
Краешек отцовского дивана освещен уличным фонарем. Гудинис подносит к глазам часы, держа их за ремешок, словно мышь за хвост. Зачем? Таурас и сам знает — три часа ночи, но боится вернуться назад, на свой диванчик.
— Отец...
— Что? — Голос Гудиниса доносится, словно из далеких, недоступных Таурасу пространств; они лежат спокойные, покрытые лишь одному отцу ведомыми воспоминаниями.
— Я оставлю дверь открытой.
— Ты уже говорил об этом.
— Спокойной ночи.— Таурас быстро уходит, валится на скомканную постель.
Отступи, крик!
Разбудил щелчок дверцы холодильника. Почему его не разбудила? Ведь опоздаю! Но щека ощутила колючее, жесткое, как наждачная бумага, одеяло, впитавшее запах отцовского дома, и все становится на место.
Еще толком не проснувшись, Таурас сползает со своего ложа, осматривает мятые брюки, черт его знает, почему спал не раздевшись, а, ладно, пустяки. Какая- то угрюмая решимость окончательно проясняет сознание и заставляет напрячь мускулы.
— Гм,— прокашливается он, не размыкая губ, и принимается шнуровать туфли.
Накинув пиджак, почувствовал что-то тяжелое в правом кармане. Руку обжег холодок. Вытащил кастет, внимательно осмотрел кусок металла, предназначенный для того, чтобы дробить скулы и калечить лица. Создание человеческого разума из тяжелой стали так и липло к пальцам, ладонь удобно охватывала рукоятку в форме сигары. Внутренняя сторона кастета была выложена тонким слоем резины, чтобы рука бьющего нисколько не пострадала.
Больше всего потрясло именно это.
— Гм,— снова хмыкнул Таурас, сунул кастет в карман и направился на кухню.
Заняв локтями почти весь стол, Вайдас завтракал. Он уже успел сварить себе два яйца и мерзкое пойло, которое принимал за кофе с молоком. Жевал он медленно, с каким-то брезгливым выражением на лице, казалось, не ест — выполняет не ему, а посторонним людям нужную работу, которую, хочешь не хочешь, необходимо сделать, возвратившись из своего замкнутого мира, не знакомого ни отцу, ни Таурасу.
Продолжая ощупывать в кармане кастет, Таурас опустился на табуретку.
— Питайся, питайся,— проговорил не спеша, когда
Вайдас недоуменно повернул голову в его сторону.— Не обращай на меня внимания. Внимания порядочного молодого человека, честно зарабатывающего свой хлеб.
Таураса бесила спокойная усмешка в зеленоватых глазах Вайдаса, челка темных волос, спадающая на детски гладкий лоб, не по годам атлетическая фигура младшего брата.
Вайдас ничего не ответил, только маленькими глотками отхлебывал свой ячменный кофе из большой толстой фаянсовой чашки, которую почему-то называл «милордом».
Май — месяц любви, подумал Таурас, глядя на молодую зелень за окном. Кто-то в кого-то безумно влюблен и ждал, возможно, этого утра, как величайшего праздника.
— Лопай спокойно,— продолжал Таурас,— я скоро уберусь, как только изъявишь желание улечься в кроватку для просмотра эротических сновидений.
— Чего пристал? Чего тебе от меня надо? — Зеленоватые глаза Вайдаса потемнели, зрачки сузились.
— Не разбрасывай своих инструментов,— медленно и значительно проговорил Таурас, со стуком выкладывая на стол кастет.
Вайдас краем глаза покосился на поблескивающую полированным металлом вещицу, лицо оставалось спокойным.
— Не мой. Отобрал тут недавно у одного. Сам не знаю, почему не выбросил. Очень уж добротно сделан.
— На тебя напали? — Таурас с недоверием уставился на Вайдаса, аккуратно собирающего кучкой хлебные крошки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46