— Банюлис откинулся на спинку стула, прямой как доска, и укоризненно посмотрел на Марию.
— А что я стану делать, если уеду с вами? Вы говорите только о своих бедах,— Гудинис с трудом сдерживался, чтобы не повысить голос, но вторая рюмка настойки обожгла нервы,— и забываете о том, что существует еще некий Антанас Гудинис, вольнослушатель Каунасского университета, жалкий учителишка литовского, языка бывший директор советской гимназии и...
— Поэт,— спокойно закончил Банюлис.
Мария иронически улыбнулась, но тут же поспешила скрыть улыбку, поднеся к губам чашку.
— Да! — Гудинис резко отодвинул рюмку: еще подумают, что расхрабрился лишь от настойки, что она придает ему решимость и уверенность, помогает не отводить стыдливо глаза, когда, как подачку, бросают ему слово «поэт», означающее и сочувствие, и пренебрежение, ведь поэт — практически не приспособленный к жизни человек.— Да. К сожалению, да... Поэтому не соизволите ли поставить диагноз: какие у него перспективы на будущее? Что этот поэт будет делать там?
— Где там? — переспросил Банюлис.— Конкретнее.
— Та м,— Антанас Гудинис махнул рукой, словно отгоняя комара.— Где-то. Черт знает где, да и не все ли равно?
— Там тоже есть литовцы, и немало,— с подчеркнутой твердостью возразил Банюлис.— А литовцы литовцам в этой кровавой неразберихе должны помогать и помогают. Есть там и литовские типографии, и общества, и газеты. Такие люди, как вы, нужны эмиграции, их все уважают.
— Жуткое слово,— глухо проговорил Гудинис.
— Какое? — резко обернулась к нему Мария.
— Эмигрант.
Все трое тяжело помолчали.
— Это временная историческая необходимость,— мрачно резюмировал Банюлис.— Мы обязаны мужественно встретить ее.
— Но моя родина, моя Литва здесь.— Гудинис застучал ногтем по столу так сердито и горячо, словно вгонял в столешницу гвозди.
— Здесь лишь измученная земля наших предков! Пойми же ты наконец! — Глаза Марии наполнились слезами, одна быстро-быстро скатилась вниз и повисла на дрожащем нежном подбородке.— Не хочу, чтобы
моего ребенка, нашего сына, лишили родного языка, чтобы он рос, послушно подчиняясь чужим законам. Ну, скажи, Антанас, неужели ты хочешь этого? Нет! Пусть нищета, пусть нужда, но он должен расти свободной личностью!..
— Вот именно,— Банюлис благодарно взглянул на Марию,— вы не хотите думать о своем сыне, о его будущем.
— Сын будет есть тот же хлеб, что и родители.
— Вы страшный ортодокс и эгоист,— криво усмехнулся Банюлис.— Как только мальчик начнет воспринимать окружающее, он станет презирать вас за то, что вы струсили и остались.
Гудинис насмешливо покачал головой:
— Это нонсенс, доктор, авантюра. Я изрядно моложе вас, но не склонен к подобным вещам. Говорят, что страх придает решимость. Однако мне нечего бояться. Наконец, какая бы судьба ни ждала мою родину, я разделю ее со своими соотечественниками, ибо считаю, что не заслуживаю большего, чем другие.
— Говорите, авантюра? А ведь и вам это не должно быть чуждо. Насколько знаю от Марии, ваш уважаемый батюшка не вернулся к семье после войны, остался в Петрограде, сложил голову под красными знаменами.
— У него, по крайней мере, была идея. И я его не осуждаю. А какую идею предлагаете мне вы?
— Идею? — горячо вмешалась Мария.— Нормальный человек должен думать и о личном счастье. Наконец, ты не один.— Мария подошла к двери, за которой спал сын, и прислушалась. Потом продолжала более спокойно: — Народ и то, что о нем пишут в книгах, не одно и то же. Что дал тебе этот твой народ?
— Хватит, Мария. Мой народ дал мне язык, историю, какой бы мучительной она ни была, и родителей. Я не вправе его презирать.
— Оставим народ в покое,— вмешался Банюлис.— Однако надеюсь, что жену с ребенком вы не бросите?
— Пусть будет как будет,— ответила вместо Гудиниса Мария.— Мы едем.
Мы. Да как убежденно! Фанатичка. Такая нигде не пропадет. Мы!
Гудинис молча встал, вышел из дома. Закурил.
Почувствовал, что из окна за ним наблюдают две
пары глаз, и завернул за угол сарая, демонстративно расстегивая ширинку. Нечего глазеть!
Вытащил топор из колоды и уселся на нее. Солнце клонилось к закату, из темного ельничка повеяло сладковатой сыростью, но топорище все еще оставалось теплым. Последним теплом дня дышали серые бревна сарая, к ним жались скромные белые головки тысячелистника, остро пахла смолой подсыхающая поленница сосновых дров.
Извечное спокойствие природы. Все остальное — выдумка. На него медленно надвигались деревья темнеющего леса, словно желая о чем-то спросить, и тут же пугливо отступали, едва он поворачивался в их сторону; нежно-розовой акварелью заливало землю закатное зарево. У ног посверкивало лезвие брошенного топора. Лежи и ни с места, дурацкая штука! Не предлагай мне себя. Ты уже ничем не поможешь.
Возвращаясь в дом, Гудинис остановился в сенях, усмехаясь оглядел груду узлов и чемоданов, наваленных у стены.
— Твои вещи я сложила отдельно,— то ли оправдываясь, то ли стараясь найти путь к примирению, затараторила Мария.— Завтра оденешься по-человечески...— Она заботливо разгладила лацканы пиджака, повешенного на спинку стула, обернулась, однако подойти не решилась.— Ну чего ты все время молчишь? — выдавила шепотом, снова готовая расплакаться, и тут же села на первый попавшийся узел.— Думаешь, что я...— и закрыла лицо ладонями.— Ничегошеньки ты не понимаешь!
— А мать тебе оставлять не жалко? — сдержанно осведомился Гудинис.
— Жду не дождусь, когда ты за это уцепишься! — фыркнула, но открывая лица, Мария.— Спит и видит, чтобы мы поскорее убрались! Ведь давно живет с этим вдовцом Нормантасом, ну, который нам молоко носит. Сама все укладывать помогала...
Гудинис бочком подошел к своей одежде. За каким чертом ему черный галстук? Привычным движением похлопал по внутреннему карману пиджака, ничего не нащупав, сунул туда руку.
— Документы у меня,— всхлипнула Мария.
Плачет, а все видит!
— Вот как? — иронически удивился Гудинис. Схватил в охапку одежду, швырнул на пол.— А юбку на меня напялит Банюлис?!
— Не кричи, Антанас.— Она потянулась за сумочкой, щелкнула замком.— Возьми. Тут все. И твои, и мои. И метрика Таураса.
Гудинис не двинулся с места. Тогда Мария осторожно положила пачечку документов на вязаную скатерть и покорно стала собирать с пола его одежду.
— Значит, завтра? — спросил Гудинис.
— На рассвете,— подтвердила Мария, с надеждой глядя на него.— А ты, Антанас?..
— Завтра и скажу,— отрезал он.
Хотя еще не совсем стемнело, он разделся и лег. У него не было никаких планов, все, о чем он думал, было проблематично и нереально. Твердо знал лишь одно: то, что должно произойти завтра, невозможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— А что я стану делать, если уеду с вами? Вы говорите только о своих бедах,— Гудинис с трудом сдерживался, чтобы не повысить голос, но вторая рюмка настойки обожгла нервы,— и забываете о том, что существует еще некий Антанас Гудинис, вольнослушатель Каунасского университета, жалкий учителишка литовского, языка бывший директор советской гимназии и...
— Поэт,— спокойно закончил Банюлис.
Мария иронически улыбнулась, но тут же поспешила скрыть улыбку, поднеся к губам чашку.
— Да! — Гудинис резко отодвинул рюмку: еще подумают, что расхрабрился лишь от настойки, что она придает ему решимость и уверенность, помогает не отводить стыдливо глаза, когда, как подачку, бросают ему слово «поэт», означающее и сочувствие, и пренебрежение, ведь поэт — практически не приспособленный к жизни человек.— Да. К сожалению, да... Поэтому не соизволите ли поставить диагноз: какие у него перспективы на будущее? Что этот поэт будет делать там?
— Где там? — переспросил Банюлис.— Конкретнее.
— Та м,— Антанас Гудинис махнул рукой, словно отгоняя комара.— Где-то. Черт знает где, да и не все ли равно?
— Там тоже есть литовцы, и немало,— с подчеркнутой твердостью возразил Банюлис.— А литовцы литовцам в этой кровавой неразберихе должны помогать и помогают. Есть там и литовские типографии, и общества, и газеты. Такие люди, как вы, нужны эмиграции, их все уважают.
— Жуткое слово,— глухо проговорил Гудинис.
— Какое? — резко обернулась к нему Мария.
— Эмигрант.
Все трое тяжело помолчали.
— Это временная историческая необходимость,— мрачно резюмировал Банюлис.— Мы обязаны мужественно встретить ее.
— Но моя родина, моя Литва здесь.— Гудинис застучал ногтем по столу так сердито и горячо, словно вгонял в столешницу гвозди.
— Здесь лишь измученная земля наших предков! Пойми же ты наконец! — Глаза Марии наполнились слезами, одна быстро-быстро скатилась вниз и повисла на дрожащем нежном подбородке.— Не хочу, чтобы
моего ребенка, нашего сына, лишили родного языка, чтобы он рос, послушно подчиняясь чужим законам. Ну, скажи, Антанас, неужели ты хочешь этого? Нет! Пусть нищета, пусть нужда, но он должен расти свободной личностью!..
— Вот именно,— Банюлис благодарно взглянул на Марию,— вы не хотите думать о своем сыне, о его будущем.
— Сын будет есть тот же хлеб, что и родители.
— Вы страшный ортодокс и эгоист,— криво усмехнулся Банюлис.— Как только мальчик начнет воспринимать окружающее, он станет презирать вас за то, что вы струсили и остались.
Гудинис насмешливо покачал головой:
— Это нонсенс, доктор, авантюра. Я изрядно моложе вас, но не склонен к подобным вещам. Говорят, что страх придает решимость. Однако мне нечего бояться. Наконец, какая бы судьба ни ждала мою родину, я разделю ее со своими соотечественниками, ибо считаю, что не заслуживаю большего, чем другие.
— Говорите, авантюра? А ведь и вам это не должно быть чуждо. Насколько знаю от Марии, ваш уважаемый батюшка не вернулся к семье после войны, остался в Петрограде, сложил голову под красными знаменами.
— У него, по крайней мере, была идея. И я его не осуждаю. А какую идею предлагаете мне вы?
— Идею? — горячо вмешалась Мария.— Нормальный человек должен думать и о личном счастье. Наконец, ты не один.— Мария подошла к двери, за которой спал сын, и прислушалась. Потом продолжала более спокойно: — Народ и то, что о нем пишут в книгах, не одно и то же. Что дал тебе этот твой народ?
— Хватит, Мария. Мой народ дал мне язык, историю, какой бы мучительной она ни была, и родителей. Я не вправе его презирать.
— Оставим народ в покое,— вмешался Банюлис.— Однако надеюсь, что жену с ребенком вы не бросите?
— Пусть будет как будет,— ответила вместо Гудиниса Мария.— Мы едем.
Мы. Да как убежденно! Фанатичка. Такая нигде не пропадет. Мы!
Гудинис молча встал, вышел из дома. Закурил.
Почувствовал, что из окна за ним наблюдают две
пары глаз, и завернул за угол сарая, демонстративно расстегивая ширинку. Нечего глазеть!
Вытащил топор из колоды и уселся на нее. Солнце клонилось к закату, из темного ельничка повеяло сладковатой сыростью, но топорище все еще оставалось теплым. Последним теплом дня дышали серые бревна сарая, к ним жались скромные белые головки тысячелистника, остро пахла смолой подсыхающая поленница сосновых дров.
Извечное спокойствие природы. Все остальное — выдумка. На него медленно надвигались деревья темнеющего леса, словно желая о чем-то спросить, и тут же пугливо отступали, едва он поворачивался в их сторону; нежно-розовой акварелью заливало землю закатное зарево. У ног посверкивало лезвие брошенного топора. Лежи и ни с места, дурацкая штука! Не предлагай мне себя. Ты уже ничем не поможешь.
Возвращаясь в дом, Гудинис остановился в сенях, усмехаясь оглядел груду узлов и чемоданов, наваленных у стены.
— Твои вещи я сложила отдельно,— то ли оправдываясь, то ли стараясь найти путь к примирению, затараторила Мария.— Завтра оденешься по-человечески...— Она заботливо разгладила лацканы пиджака, повешенного на спинку стула, обернулась, однако подойти не решилась.— Ну чего ты все время молчишь? — выдавила шепотом, снова готовая расплакаться, и тут же села на первый попавшийся узел.— Думаешь, что я...— и закрыла лицо ладонями.— Ничегошеньки ты не понимаешь!
— А мать тебе оставлять не жалко? — сдержанно осведомился Гудинис.
— Жду не дождусь, когда ты за это уцепишься! — фыркнула, но открывая лица, Мария.— Спит и видит, чтобы мы поскорее убрались! Ведь давно живет с этим вдовцом Нормантасом, ну, который нам молоко носит. Сама все укладывать помогала...
Гудинис бочком подошел к своей одежде. За каким чертом ему черный галстук? Привычным движением похлопал по внутреннему карману пиджака, ничего не нащупав, сунул туда руку.
— Документы у меня,— всхлипнула Мария.
Плачет, а все видит!
— Вот как? — иронически удивился Гудинис. Схватил в охапку одежду, швырнул на пол.— А юбку на меня напялит Банюлис?!
— Не кричи, Антанас.— Она потянулась за сумочкой, щелкнула замком.— Возьми. Тут все. И твои, и мои. И метрика Таураса.
Гудинис не двинулся с места. Тогда Мария осторожно положила пачечку документов на вязаную скатерть и покорно стала собирать с пола его одежду.
— Значит, завтра? — спросил Гудинис.
— На рассвете,— подтвердила Мария, с надеждой глядя на него.— А ты, Антанас?..
— Завтра и скажу,— отрезал он.
Хотя еще не совсем стемнело, он разделся и лег. У него не было никаких планов, все, о чем он думал, было проблематично и нереально. Твердо знал лишь одно: то, что должно произойти завтра, невозможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46