Что я наделал? Если бы еще мог плакать.
Он выкрикнул глубоко-глубоко таившуюся правду, никому не нужную и мучительную, но, коль скоро она выплеснулась, значит, перед ее лицом надо что-то делать, что-то менять или уходить.
Таурас постучался и, не ожидая разрешения, вошел. Гудинис, сгорбившись, сидел на краешке дивана,
уткнув голову в кулаки, и даже не шелохнулся. Таурас постоял минуту, кусая губы, полными боли глазами наблюдая за отцом, и наконец выдохнул:
— Прости.
Круто повернулся и вышел. Больше он сюда не вернется.
15
Когда навалилась усталость, когда настигла его эта неприязнь к самому себе, к автоматически повторяющимся действиям и постоянным пропылившимся декорациям? Быть может, тогда, когда впервые ощутил он вкус признания? Оставшись один жарким летом в городе — все знакомые куда-то провалились, отец уехал в Палангу, Вайдас в спортивный лагерь,— Таурас внезапно почувствовал жуткую бессмысленность течения времени; эта тягучая, как теплый мед, субстанция безвозвратно уносила с собой неиспользованные возможности, несостоявшиеся встречи, неосуществленную любовь и угасающую душевную бодрость.
Усталость, утешил он себя тогда. Обыкновенная усталость, вызванная жарой. Однако он лгал себе, это была не усталость, это было гнетущее ностальгическое чувство, от которого он не мог избавиться ни днем, ни ночью.
В последнее время даже с Юле встречался редко, достаточно было того, что она где-то существует — милое, чистое создание, рядом с которым можно на время забыть свои проблемы; близости с ней он почему-то опасался, казалось, что близость сулит им обоим какую- то мучительную утрату, что-то непоправимое.
Но теперь и Юле не было. Она проводила свой отпуск в деревне у матери. Несколько дней подряд Таурас мысленно твердил название ее деревни, а в субботу утром очутился в автобусе, мчащемся по жемайтийским равнинам в сторону моря.
Он всегда тайно завидовал тем, кто мог объявить: еду в деревню навестить родителей, еду в деревню к родственникам. У него такой деревни не было, и он чувствовал себя лишенным естественных земных корней, отсеченным от них, как травинка, скошенная косой, высохнет — и на корм скоту. Иногда он начинал
ненавидеть книги, вернее, создаваемый ими иллюзорный мир, который ни в коей мере не мог заменить подлинного, но одновременно с иронией смотрел и на своих ровесников, пробующих силы в литературе и бесконечно топчущихся вокруг воспоминаний о своем деревенском детстве. Они не могли, не умели, а точнее говоря, попросту не хотели понять действительность современного города, где жили теперь, пусть этот город и не очень велик — едва заметная точка на карте Европы. И для Таураса некоторым утешением была уверенность, что он-то обладает тем, чего лишены они.
Давай съездим к тебе на родину, попросил он как-то отца, очень хочется выяснить, какие гены бунтуют во мне. Никого там уже не осталось, ответил отец, живут чужие, совсем незнакомые люди. Да и дедовский дом не сохранился. Как это может совсем никого не остаться, возразил Таурас, есть же, черт побери, где-то какая-то родня, пусть даже в самом дальнем уголке Литвы! Может, и есть, равнодушно согласился отец, даже наверняка есть, но они ни разу не вспомнили обо мне, а я о них.
И тебе нисколечко не больно? Отец нахмурился и ответил, что так уж, видать, рассудила жизнь.
— И все-таки я хочу знать, где могила матери,— настаивал Таурас.
— Здесь,— сказал отец.— В Литве.
— Хочу знать точно где.
— Вайдас вон о своей знает, но ему это ни к чему.
— Когда-нибудь и он заинтересуется.
— Не уверен. А твоя мать... Тогда погибло много людей. Я же тебе рассказывал. Она ехала из Каунаса в Аникщяй и случайно попала под бомбежку. Я узнал об этом не сразу...
— От кого узнал?
Отец долго молчал.
— От Шальтиса. Он тоже был там и видел. Наверно, тоже хотел бежать.
— Откуда бежать? — Таурас не заметил, что мертвой хваткой вцепился в отцовский рукав.
— Из Каунаса... Куда-нибудь подальше от суматохи...
— Так он должен знать, где она похоронена!
— И он не знает.— Отец нежно разогнул побелевшие пальцы Таураса.— Где-то в общей могиле неподалеку от Каунаса.
— Где-то... А ты искал, интересовался?
— Да. И я, и ее мать, твоя бабка... помнишь Аникщяй?
— Чуть-чуть. И не нашли?
— Не нашли.
— А другие находят! — с досадой воскликнул Таурас,— Даже через двадцать лет находят!
— Из этих других я один остался.— Голос отца дрогнул.— И мне важнее было растить тебя, а не могилы искать.
— Я сам поговорю с Шальтисом,— медленно произнес Таурас, стараясь припомнить лицо соседа.
— Разумеется, когда будет время.— Ирония отца словно кнутом хлестнула Таураса.— И соответствующее настроение.
— Именно так!
Выскочив на лестничную площадку и очутившись перед обитой коричневым дерматином дверью соседа, Таурас внезапно вспомнил лицо Беньяминаса и понял, что за этой дверью ему никогда не услышать правды.
По ту сторону дороги, перед автобусной станцией, на которой сошел Таурас, белело длинное одноэтажное строение с выгоревшей синей вывеской «Магазин», Таурас решительно свернул туда, кто-нибудь да должен же был там знать, как найти Вайткявичюсов. В магазине торговали продуктами, а на соседнем прилавке громоздились рулоны ткани, под самым потолком, как пугала, висели на плечиках никем не покупаемые плащи и платья. Две женщины, отрывая от батона большие куски, запивали их лимонадом.
Таурас поздоровался с продавщицей и, слегка приглушив голос, чтобы те две не вмешивались, спросил, как ему разыскать Вайткявичюсов.
Бойкая бабенка радушно заулыбалась: а вон по той дорожке, мимо школы, обогнете березнячок, перейдете через железнодорожную насыпь и все прямо, там четыре высокие липы, издалека видно.
— Пировать приехали? — закончив свое объяснение, спросила продавщица.
— Пировать? — Таурасу показалось, что его принимают за кого-то другого, он почувствовал себя обиженным.— С чего бы мне пировать?
Сердце тревожно забилось. Какое пиршество? А что, если?.. Он уставился на женщину, с опаской ожидая объяснений.
— Вайткявичене дом продала, в поселок переезжает.
— Вот оно что,— с облегчением вздохнул Таурас.— Жаль, конечно...
— Чего жалеть-то? Муж под землей, дочь в городе, дом этот ей как горб! А получит денежки — поживет в свое удовольствие.
Таурас неопределенно покачал головой, может, и ее правда, он тут человек новый, посторонний, какое имеет право соваться в чужие дела. И все-таки ощутил острую жалость, почти досаду, будто его собственный дом продавали; казалось, кто-то зло посмеялся над идиллическими мечтами, которые в автобусе так сладко кружили ему голову.
— Спасибо.— Таурас поправил на плече полупустую сумку, где лежало только полотенце, мыло, зубная щетка да несколько пачек сигарет, и собрался уходить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46