Солнце палило вовсю, и Гудинис медленно плелся по проспекту Добровольцев, не обращая внимания ни на машины, ни на редких прохожих. Внезапно кто-то схватил его за руку и, дыша в лицо водочным перегаром, захрипел:
— А ты, оказывается, еще жив, Антанас!
Гудинис узнал газетчика Беньяминаса Шальтиса,
которого все презирали за интриги и вранье. Шальтис долго жал ему руку, зачем-то озирался по сторонам и вдруг заверещал на всю улицу:
— А помнишь, как ты со Сталиным чай пил? Граждане, братья, держите предателя Литвы!
Жидкие его волосики падали на уши, на безвольных губах пузырилась слюна, они нервно подергивались.
«Неужели этот подонок тоже почуял кровь?»
— Ты пьян, Беньяминас,— сказал он, с омерзением вырывая пальцы из его потной руки.
— А-а! Теперь уже не придется наганом размахивать!
Был очень яркий солнечный день. Кто-то стоял у окна, едва раздвинув занавеску. На другой стороне улицы мужчина и женщина катили груженную каким- то барахлом тележку, мужчина хотел остановиться, но женщина упорно тянула его вперед.
Невыносимо желтый свет. Преодолев отвращение и страх, Гудинис ткнул Шальтиса ладонью в лицо, и тот театрально упал на пыльную траву возле забора.
«Мария! Он же всегда домогался ее!»—почему-то вдруг мелькнуло в голове Гудиниса, и он ощутил бешеное желание уничтожить это тупое слюнявое существо, на лице которого словно написано было — гнусь. Если встанет, ударю еще раз, хладнокровно подумал Антанас.
— Бей, бей меня, выродок нации...— визжал Беньяминас.
Тошнота перехватила Гудинису горло. Нет, связываться с этим подонком не стоило, он повернулся и, ускорив шаг, заспешил к лестнице, по которой можно было спуститься в центр.
Снизу навстречу ему поднимались двое с трехцветными повязками на рукавах и винтовками через плечо. На тульях каскеток значки Союза стрелков1.
«Уже»,— подавляя саркастическую усмешку, Гудинис с трудом проглотил слюну. Его внезапно обдало холодом. Делая вид, что визг Беньяминаса не имеет к нему никакого отношения, он медленно сошел на Ожешковскую лестницу и по стертым доскам стал спускаться вниз. Ожидал окрика, а может, и выстрела в воздух или в спину. Еще не успев сообразить, что будет делать, если окликнут, остановился, чтобы прикурить, и, якобы заслоняя огонек спички от ветра, покосился на подошедших к Шальтису.
Они смотрели на него, Беньяминас, тяжело отдуваясь, крутился возле них, хватал за рукава, что-то горячо доказывал. Парень в клетчатых галифе и с выбившейся из-под каскетки каштановой прядью снял с плеча винтовку, с идиотской ухмылкой выставил ее вперед, как палку.
Гудинис глубоко затянулся, выдохнул дым, машинально поправил узел галстука и, повернувшись к ним лицом, строго спросил:
— В чем дело?
«Клетчатый не попадет, рядом кусты сирени — и кувырком со склона вниз. Но второй, что повыше, настоящий дьявол, у него глаза фанатика».
Парни молчали.
И вдруг решил: не побегу! Все равно буду жить! Пусть продырявят насквозь, все равно буду жить! Отвернулся и спокойно зашагал вниз.
Сойдя с последней ступени, подумал: «Почему не стреляли?» Едва ли дело решило самообладание. Скорее всего, и они прочли то, что было впечатано в плоский лоб Беньяминаса: гнусь!
1 Военизированная профашистская организация в буржуазной Литве.
...Своих нынешних соседей Антанас Гудинис почти не знает, только Беньяминаса Шальтиса, живущего на третьем этаже, то есть над их квартирой. У Шальтиса, кажется, рак желудка. Иногда он заходит стрельнуть сигарету. Оба уже на пенсии: Шальтис получает сто двадцать, Гудинис — шестьдесят...
Он не представлял себе, куда денется ночью, в городе такая неразбериха, все напуганы, сидят взаперти, каждый сам по себе, ожидая чего угодно, только не гостей.
Антанас Гудинис, едва волоча ноги, шагал по улице Донелайтиса, когда услышал знакомый голос:
— Господин директор! Господин директор!
Его бегом догонял маленький лысый мужчина, лицо просто сияло от радости.
Гудинис узнал бухгалтера своей гимназии Еронимаса.
— Что случилось? — апатично спросил он.— Никакой я теперь не директор. И тем более не господин.
— Как же хорошо, как же чудесно, что я вас встретил! — запыхавшись, тараторил бухгалтер.— А то, знаете, чужие деньги...
Из внутреннего кармана пиджака извлек он толстый, с добрую книгу, бумажник; словно показывая фокус, взмахнул рукой, вытащил конверт и протянул Гудинису:
— Ваша зарплата, директор. Другим я уже выдал.
— Кому они теперь нужны, эти деньги?
— Возьмите, умоляю вас! Война есть война, а бухгалтерия есть бухгалтерия. Деньги — это деньги, мне за них отчитываться.
Гудинис покачал головой и улыбнулся:
— Ах, Еронимас, Еронимас...
— И соизвольте расписаться,— Еронимас подсунул ему ведомость, еще старого образца, с витязем — гербом буржуазной республики — в уголке.
— Послушайте-ка, милейший,— подписав и продолжая улыбаться, обратился к нему Гудинис,— боюсь, вашему директору придется сегодня спать или под забором, или в тюрьме...
— Ужас что творится, ужас,— растерянно забормотал Еронимас, лоб его прорезали морщины.— Вас же здесь, в Каунасе, многие знают, но кто захочет теперь,
когда началась война, когда никому не известно, что будет завтра или послезавтра...
— Ты прав, дружище,— прервал его Гудинис. И зашагал прочь. В памяти вдруг всплыло лицо Казиса Байораса, университетского однокашника и коллеги: скуластое, с крупным носом, редко улыбающееся. Казис тоже пописывал, опубликовал несколько книжечек, по своим взглядам был он не то эсером, не то анархистом, презирал всякую власть, однако сердце у этого человека было верное и честное.
Попытка не пытка, с отчаянием смертельно уставшего человека подумал Гудинис. Если только Байорас в Каунасе...
Казис приютил его, ни о чем не расспрашивая, а позднее помог устроиться инспектором больничной кассы. В те времена это было для Гудиниса спасением. Он мог не думать о куске хлеба и стоять в стороне от политики. Кончится война, и руки у него останутся чистыми.
Он не сомневался, что немцы войну проиграют.
Абсолютный склероз, бормочет Гудинис, верх-то я залатал, а как там мешковина снизу? Не прохудилась ли? Совсем не помню.
Он поднимает и откидывает к стене матрац. Диванный ящик набит папками с каллиграфическими надписями на этикетках: «Статьи», «Заметки о языке», «Литовская мифология», «Стихи»; тут же аккуратно перевязанные пачки старых газет и журналов. Архив, к которому давно уже не притрагивались, покрыт слоем пыли.
Мешковина, слава богу, цела.
Хоть тут повезло, думает Гудинис, все меньше работы, ведь скоро уже семь...
Опустив матрац, почувствовал вдруг, что кольнуло в левом боку и внезапно онемела рука.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46