— Без тебя я не я. Какой-то выдуманный робот, автомат. Злыми людьми изобретенный.
Ладно, решила тогда Юле, я и впредь буду хохотушкой, которую ты любил, никогда не устающей подругой, готовой удовлетворить все твои желания, и буду счастлива, видя тебя веселым и работающим.
И ни единого упрека!
Она потихоньку радовалась, наблюдая, как Таурас по утрам усердно делает зарядку, как, вернувшись с работы, кидается к книгам, рассуждает о них, помогая ей стряпать на кухне, старается меньше курить и уже в постели долго рассказывает, что бы он хотел написать.
— Возьми и запиши все, что говоришь,— несмело посоветовала однажды Юле.— Не знаю, как покажется другим, но мне все это безумно интересно. Ведь со временем сам забудешь.
— И не жалко. То, что должно остаться, останется.
— А хочешь, я буду записывать? Ну, конспектировать...
— Что? Сюжеты? — Таурас уперся локтем в подушку и попытался в темноте рассмотреть ее лицо.— Да не нужны они мне! Спасибо тебе, воробушек! — Он склонился к ней и крепко поцеловал.— А может, ты умеешь записывать правду жизни и познание мира?
Словно удар хлыста, обожгла Юле ирония, так неожиданно прозвучавшая в словах Таураса сразу же после прилива нежности.
— Что с тобой происходит, милый?
Таурас отстранился от ее руки, потянувшейся, чтобы погладить его волосы, и сполз с постели.
— Плохое происходит,— ответил, глядя в окно.
— Может я что-то не так делаю?..— Юле сидела на кровати, прижав руки к груди. Боже, как колет сердце...
— Ты все делаешь прекрасно, успокойся.— Таурас вернулся, присел на край кровати и потрепал Юле по плечу.— Во всем виноват я один. Ты создала себе миф, якобы меня надо воскресить из мертвых и что именно ты обязана своей самоотверженной жизнью подвигнуть меня на творчество и тем самым сделать осмысленным наше с тобой совместное существование. Прости, но такой миф противен мне, хочется разнести его в щепки.
— Что же плохого в том, что я искренне хочу как можно больше помочь тебе? Скажи, Таурас...
Она почувствовала себя прибитой, вяло сняла руку Таураса со своего плеча, залезла под одеяло и свернулась калачиком, словно ожидая последнего удара.
— Ну, скажи...
— Выдуманная тобою для себя миссия по существу негуманна.
— Почему? А если я от нее счастлива?
— Потому, что нельзя зачеркивать себя во имя другого человека.
— Я стала тебе неинтересна?
— Ничего ты не поняла, Юле.
— Хорошо, я буду другой. А теперь кончим этот ночной разговор. Он меня дико измучил. Не знаю, как буду работать завтра.
— Хорошо, Юле. Я ничего не говорил.
— Давай спать, милый!
-— Давай.
Через неделю Таурас исчез. Юле позвонила Гудинису, но отец сказал, что ничего толком о сыне не знает.
Кто-то из ее сослуживцев сообщил, будто видел Таураса в Паланге.
Еще через неделю Юле поняла, что беременна.
Ветра не было, но с верхушек сосен вдруг соскальзывало легонькое облачко сухого снега, и едва различимые кристаллики, отражая солнце, кружились в прозрачном воздухе, мерцали, как паутинка, перед глазами, поблескивали на меховой шапочке и воротнике Руты.
Гудинис поскрипывал снегом, сложив руки за спиной и шагая чуть позади нее. Ему было приятно чувствовать рядом с собой молодую элегантную женщину, которой он когда-то читал зарубежную литературу в университете. Теперь судьба свела их в одном санатории. По правде сказать, Гудинис не узнал ее, когда Рута обратилась к нему в столовой: «Приятного аппетита, профессор!» Он просто не мог поверить, что эта высокая женщина с несколько уже увядшим лицом была в свое время его студенткой. В воспоминаниях она не присутствовала, о ней не напоминала ни одна деталь, ухватившись за которую он мог бы вытащить на свет божий известный им обоим эпизод. Гудинис не решался спросить, почему она вдруг среди зимы очутилась в санатории, но она сама во время первой их прогулки откровенно, без всякого смущения рассказала, что в Друскининкай приехала лечиться от болезни, мешающей ей иметь детей. Гудинис отвык от женского общества, поэтому вначале слегка сторонился Руты, даже вздыхал с облегчением, оставаясь наедине с книгой. Но потом, поняв, что эта женщина втайне страдает от панического страха одиночества, невольно принял на себя обязанности какого-то доброго духа, толкователя внешнего мира, охраняющего легкоранимую, хрупкую натуру. Рута бесконечно доверяла его эрудиции, вкусу, опыту, и Гудинис неожиданно ощутил, что это доверие льстит ему, удивился, что кто-то, в данном случае молодая женщина, еще хочет и может откровенно делиться с ним своими сомнениями и предчувствиями. По ее смелым, оригинальным суждениям Гудинис понял, что Рута отнюдь не боится жизни, скорее даже склонна исследовать ее, и поэтому все его сентенции подчас казались ему серыми, какими-то бесчувственными.
Гуляя в сосновом бору или сидя за «тайной» чашечкой кофе в скромной кондитерской, они чаще всего беседовали по-французски. Им казалось, что французский язык помогает точнее формулировать какие-то представления о жизни, позволяет откровенно говорить обо всем на свете, .не стесняясь друг друга. Рута бывала безжалостна и к себе, и к нему, часто употребляя выражения: мы не умеем... мы не ценим... мы не хотим понять... А как-то раз неожиданно спросила у Гудиниса:
— Может ли человек, не уяснивший себе такого множества «почему», считать себя сформировавшейся личностью? Мне ведь уже тридцать четыре.
— Жизнь человека слишком коротка...— начал было Гудинис, но глубоко вздохнул и признался: — Не знаю. И вообще, что может сказать вам такая старая развалина? Свои «почему» я давно похоронил, даже не помню когда. Вернее, постепенно отказывался от них, не находя ответов...— Он медленно, ложечка за ложечкой пил кофе, не поднимая глаз на Руту.— Видите, вы заставляете меня быть самокритичным.
Однако в конце концов Гудинис разговорился, рассказал, как десять лет назад поднял было крылья, то есть он, «молчальник» Антанас Гудинис, написал пьесу об участии литовцев в гражданской войне, доказывая тем самым, что его молчание в послевоенные годы было отнюдь не принципиального свойства, и получил вторую премию на республиканском конкурсе. Пьесу начали репетировать в шяуляйском театре. Когда до премьеры оставалось несколько дней, члены художественного совета неожиданно признали ее на просмотре идейно незрелой, и премьера не состоялась. Председателем худсовета был тогда некий Дабрила, ныне окончательно скомпрометировавший себя субъект.
— Не понимаю, как это один сумел убедить всех,— удивилась Рута.
— Тогда еще крепко давал знать о себе догматизм. Да и страх,— вздохнул Гудинис.— Дабрила, этот вечно полупьяный шантажист, определенными намеками запугал худсовет, а главное, режиссера, и пьеса была
похоронена навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46