Вправе ли она винить сейчас куст за то, что он сбрасывает листву и больше не будет укрывать ее гнездо?
Пора говорить в прошедшем времени — жил, и не стоит заниматься мелочной бухгалтерией, успешно или нет были поставлены крестики в клеточках предназначенного тебе билетика спортлото. Рассуждать подобным образом безнравственно; вероятно, кому-нибудь могло бы показаться, что это лицемерие, продиктованное таящимся в сознании ужасом перед неизбежным или страхом за так называемые жизненные ошибки. Что они такое, эти ошибки? Приспособление к условиям или неудачи в сравнении с другими судьбами? Увы, увы, истинно лишь одно — требовать с самого себя и выполнять эти требования.
Я старался выполнять их и потому жил. Может, не хуже других, тех, кому довелось говорить не собственным голосом, кто не спал ночами, стремясь хапнуть побольше денег и сомнительной славы, презрев певшего у них в сердце жаворонка.
Рута была последней, кто слышал моего жаворонка.
Мир становится все грубее и бессердечнее, бедная
птаха вынуждена улететь, покинуть опавший куст и разоренное гнездо...
Поначалу Гудинис не обращает внимания на то, что к нему, куражась, приближаются двое парней: видный курчавый блондин, непрерывно демонстрирующий свои прекрасные зубы, и плюгавый недоросток с прыщеватым лицом. Они шлепаются по обе стороны Гудиниса, почти сжимают его, протягивая друг другу мимо его носа спички и сигареты.
— Вероятно, я вам мешаю,— возмущенно бормочет Гудинис и хочет встать со скамьи, но улыбающийся блондин цапает его за руку, удерживает.
— Посиди с нами, отец. Зверски скучно.
Гудинис с маху садится, делает протестующий жест,
и блондин, увидев на его лице гримасу отвращения, отпускает рукав плаща и злобно, по-волчьи скалит зубы.
Вином от них вроде бы не пахнет, и Гудинису непонятно, чего это они привязались. Однажды довелось мне бежать от таких через сад, и не столько боялся я тогда получить пулю в спину, сколько поцарапать лицо в густом малиннике. Где же та черта, за которой человек начинает верить в реальность опасности?
Теперь у него нет сил убежать или даже просто уйти. Бьет дрожь, но не от страха, что с ним могут что-то сделать, скорее от отвращения и досады за свою беспомощность.
— Не трясись, отец,— цедит блондин.— Ты же в плаще, тебе не может быть холодно.
— А не погреть ли его нам малость? — Недоросток с потрепанным лицом толкает Гудиниса локтем в бок.— Мы отличные массажисты, папаша!
Гудинис чувствует, что снова начинает неметь правая рука, почему правая, думает он, ведь сердце слева, не следовало пить столько кофе, тогда и нервы не так сильно были бы возбуждены. А ножницы, тупые ножницы режут бесконечно долго и неумело, и воздуха не хватает. Он даже боится подумать о том, что это может произойти тут, на этой скамейке, в присутствии двух подонков. Нет, ни в коем случае нельзя дать повод какому-нибудь негодяю глубокомысленно заявить: таким, мол, по логике вещей и должен быть конец Антанаса Гудиниса. Впрочем, так ли уж важно, какие отзвуки вызовет его кончина? Упал на улице, скажут Таурасу и
Вайдасу. Три простых слова. Упал на улице. Что тут особенного?
Гудинис находит в кармане плаща металлическую трубочку с нитроглицерином, вытряхивает белую крупицу на ладонь и кладет под язык.
— Не пытайся разжалобить нас, папаша,— недоросток нежно поглаживает Гудиниса по плечу.— А ну, чем пробавляешься?
Блондин вырывает у Гудиниса трубочку с нитроглицерином и разочарованно цедит:
— Дерьмо.
Размахнувшись, швыряет ее в кусты, потом, склонив голову, долго рассматривает Гудиниса.
— Не сердись,— печально говорит недоросток.— Тебе это больше не понадобится.
Но теперь они уже совершенно не интересуют Гудиниса. Он прикрыл глаза и ждет, когда перестанут бегать мурашки по правой руке; всего в каких-нибудь двадцати шагах людная улица, один за другим проносятся троллейбусы, в текущей по улице толпе наверняка есть хоть один знакомый человек, может, там даже Таурас, если что, ему помогут добраться до дому. Гудинис старается глубоко и ритмично втягивать в себя прохладный вечерний воздух, лекарство успокаивающе холодит нёбо, постепенно проходит дрожь в ногах.
— Очень уж ты неразговорчивый отец,— слышит он недовольный голос блондина и открывает глаза.— Ну-ка, пощекочи его перышком!
Гудинис видит, как прыщеватый вытаскивает из внутреннего кармана куртки остро заточенную отвертку, и тут же чувствует жало, кольнувшее между ребрами. Спросить, чего им надо? И так ясно — не денег. На обоих модные куртки, импортные туфли на платформе. Просто хотят поразвлечься. Унизить, растоптать.
— Чего ты, папаша, такой смирной? — с деланным испугом шепчет ему на ухо блондин.— Может, смерти боишься? А то познакомим! Вон она, за кустиком притаилась.
Странно, апатично думает Гудинис, ведь я до сих пор не могу постичь психологии насильников. Руту избил муж, теперь эти двое, которые видят меня впервые и которым я не сделал ничего плохого ни словом, ни делом... Неужели так и оставлю этот мир, не поняв, куда он катится?..
— Слушай, Сэм,— недоросток разочарованно сует отвертку в карман,— я хочу пи-пи. Не одолжит ли папаша свой ночной горшок?
Блондин в восторге, он заходится от смеха, корчится, как в припадке эпилепсии, кудахчет:
— Грандиозно! — И наконец, кривляясь, снимает двумя пальцами с Гудиниса шляпу.— Разрешите?
И тут старый человек внезапно вскакивает, выхватывает свою шляпу и хлещет ею по физиономии сначала блондина, потом его дружка.
— Прочь, подонки!— ревет он и сам столбенеет от силы своего голоса.
Останавливаются несколько прохожих — что случилось? — а Гудинис, гордо выпрямившись, неся в правой руке шляпу и откинув седую голову, идет мимо, не обращая на них внимания, идет так, как, наверное, ходил только в далекой юности.
— К радости, к счастью! Вперед! — хрипло возглашает Таурас, врезаясь в толпу, стоящую подле дверей ночного бара. Люди снисходительно улыбаются, но пропускать не желают.
— Не разоряйся,— дергает его за локоть Даниэле.— Чем ты лучше других?
— Я не стремлюсь за эти стеклянные двери,— уже спокойно объясняет Таурас.— Меня ведут туда на заклание, как жертвенного барашка за рога. Ну-ка, братва, пропустите нас!
— Откуда такой приблатненный выискался?
— Смотри, как бы не схлопотать промежду рогов!
— Мы тоже ждем!
— Слышь, бич,— косматый парень с длинными, печально повисшими усами сует Таурасу десятку,— будь человеком, возьми там бутылочку, неважно чего, что дадут.
Таурас притворяется, что не видит протянутой бумажки, и вслед за Даниэле входит в вестибюль, она гордо помахивает билетами. Внезапно их осыпают осколки дробных медных звуков — программа только что началась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Пора говорить в прошедшем времени — жил, и не стоит заниматься мелочной бухгалтерией, успешно или нет были поставлены крестики в клеточках предназначенного тебе билетика спортлото. Рассуждать подобным образом безнравственно; вероятно, кому-нибудь могло бы показаться, что это лицемерие, продиктованное таящимся в сознании ужасом перед неизбежным или страхом за так называемые жизненные ошибки. Что они такое, эти ошибки? Приспособление к условиям или неудачи в сравнении с другими судьбами? Увы, увы, истинно лишь одно — требовать с самого себя и выполнять эти требования.
Я старался выполнять их и потому жил. Может, не хуже других, тех, кому довелось говорить не собственным голосом, кто не спал ночами, стремясь хапнуть побольше денег и сомнительной славы, презрев певшего у них в сердце жаворонка.
Рута была последней, кто слышал моего жаворонка.
Мир становится все грубее и бессердечнее, бедная
птаха вынуждена улететь, покинуть опавший куст и разоренное гнездо...
Поначалу Гудинис не обращает внимания на то, что к нему, куражась, приближаются двое парней: видный курчавый блондин, непрерывно демонстрирующий свои прекрасные зубы, и плюгавый недоросток с прыщеватым лицом. Они шлепаются по обе стороны Гудиниса, почти сжимают его, протягивая друг другу мимо его носа спички и сигареты.
— Вероятно, я вам мешаю,— возмущенно бормочет Гудинис и хочет встать со скамьи, но улыбающийся блондин цапает его за руку, удерживает.
— Посиди с нами, отец. Зверски скучно.
Гудинис с маху садится, делает протестующий жест,
и блондин, увидев на его лице гримасу отвращения, отпускает рукав плаща и злобно, по-волчьи скалит зубы.
Вином от них вроде бы не пахнет, и Гудинису непонятно, чего это они привязались. Однажды довелось мне бежать от таких через сад, и не столько боялся я тогда получить пулю в спину, сколько поцарапать лицо в густом малиннике. Где же та черта, за которой человек начинает верить в реальность опасности?
Теперь у него нет сил убежать или даже просто уйти. Бьет дрожь, но не от страха, что с ним могут что-то сделать, скорее от отвращения и досады за свою беспомощность.
— Не трясись, отец,— цедит блондин.— Ты же в плаще, тебе не может быть холодно.
— А не погреть ли его нам малость? — Недоросток с потрепанным лицом толкает Гудиниса локтем в бок.— Мы отличные массажисты, папаша!
Гудинис чувствует, что снова начинает неметь правая рука, почему правая, думает он, ведь сердце слева, не следовало пить столько кофе, тогда и нервы не так сильно были бы возбуждены. А ножницы, тупые ножницы режут бесконечно долго и неумело, и воздуха не хватает. Он даже боится подумать о том, что это может произойти тут, на этой скамейке, в присутствии двух подонков. Нет, ни в коем случае нельзя дать повод какому-нибудь негодяю глубокомысленно заявить: таким, мол, по логике вещей и должен быть конец Антанаса Гудиниса. Впрочем, так ли уж важно, какие отзвуки вызовет его кончина? Упал на улице, скажут Таурасу и
Вайдасу. Три простых слова. Упал на улице. Что тут особенного?
Гудинис находит в кармане плаща металлическую трубочку с нитроглицерином, вытряхивает белую крупицу на ладонь и кладет под язык.
— Не пытайся разжалобить нас, папаша,— недоросток нежно поглаживает Гудиниса по плечу.— А ну, чем пробавляешься?
Блондин вырывает у Гудиниса трубочку с нитроглицерином и разочарованно цедит:
— Дерьмо.
Размахнувшись, швыряет ее в кусты, потом, склонив голову, долго рассматривает Гудиниса.
— Не сердись,— печально говорит недоросток.— Тебе это больше не понадобится.
Но теперь они уже совершенно не интересуют Гудиниса. Он прикрыл глаза и ждет, когда перестанут бегать мурашки по правой руке; всего в каких-нибудь двадцати шагах людная улица, один за другим проносятся троллейбусы, в текущей по улице толпе наверняка есть хоть один знакомый человек, может, там даже Таурас, если что, ему помогут добраться до дому. Гудинис старается глубоко и ритмично втягивать в себя прохладный вечерний воздух, лекарство успокаивающе холодит нёбо, постепенно проходит дрожь в ногах.
— Очень уж ты неразговорчивый отец,— слышит он недовольный голос блондина и открывает глаза.— Ну-ка, пощекочи его перышком!
Гудинис видит, как прыщеватый вытаскивает из внутреннего кармана куртки остро заточенную отвертку, и тут же чувствует жало, кольнувшее между ребрами. Спросить, чего им надо? И так ясно — не денег. На обоих модные куртки, импортные туфли на платформе. Просто хотят поразвлечься. Унизить, растоптать.
— Чего ты, папаша, такой смирной? — с деланным испугом шепчет ему на ухо блондин.— Может, смерти боишься? А то познакомим! Вон она, за кустиком притаилась.
Странно, апатично думает Гудинис, ведь я до сих пор не могу постичь психологии насильников. Руту избил муж, теперь эти двое, которые видят меня впервые и которым я не сделал ничего плохого ни словом, ни делом... Неужели так и оставлю этот мир, не поняв, куда он катится?..
— Слушай, Сэм,— недоросток разочарованно сует отвертку в карман,— я хочу пи-пи. Не одолжит ли папаша свой ночной горшок?
Блондин в восторге, он заходится от смеха, корчится, как в припадке эпилепсии, кудахчет:
— Грандиозно! — И наконец, кривляясь, снимает двумя пальцами с Гудиниса шляпу.— Разрешите?
И тут старый человек внезапно вскакивает, выхватывает свою шляпу и хлещет ею по физиономии сначала блондина, потом его дружка.
— Прочь, подонки!— ревет он и сам столбенеет от силы своего голоса.
Останавливаются несколько прохожих — что случилось? — а Гудинис, гордо выпрямившись, неся в правой руке шляпу и откинув седую голову, идет мимо, не обращая на них внимания, идет так, как, наверное, ходил только в далекой юности.
— К радости, к счастью! Вперед! — хрипло возглашает Таурас, врезаясь в толпу, стоящую подле дверей ночного бара. Люди снисходительно улыбаются, но пропускать не желают.
— Не разоряйся,— дергает его за локоть Даниэле.— Чем ты лучше других?
— Я не стремлюсь за эти стеклянные двери,— уже спокойно объясняет Таурас.— Меня ведут туда на заклание, как жертвенного барашка за рога. Ну-ка, братва, пропустите нас!
— Откуда такой приблатненный выискался?
— Смотри, как бы не схлопотать промежду рогов!
— Мы тоже ждем!
— Слышь, бич,— косматый парень с длинными, печально повисшими усами сует Таурасу десятку,— будь человеком, возьми там бутылочку, неважно чего, что дадут.
Таурас притворяется, что не видит протянутой бумажки, и вслед за Даниэле входит в вестибюль, она гордо помахивает билетами. Внезапно их осыпают осколки дробных медных звуков — программа только что началась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46