Странно, правда? Признайся, что удивилась.
— Скажи прямо, что ты собираешься делать?
— Продаться тебе. Со всеми потрохами. Бездомной собаке нужен хозяин.
— Чушь. Тираны иногда прикидываются шутами, но это им скоро надоедает.
— Покупаешь или нет?
— Почем?
— Договоримся при встрече.
— Хочешь встретиться?
— Не хочу, но не вижу другого выхода.
— Что же тебя заставляет?
— Надо оформиться.
— Говори яснее.
— Собираюсь придать форму своей пропавшей жизни. Приличную, красивую, изящную.
— Значит, будет серьезный разговор?
— Понятия не имею. Хочу искупаться в твоих лучах и что-нибудь решить.
— У родителей есть два билета в ночной бар, но они не особенно жаждут попасть туда.
— Прекрасно. Хватай их за горло! Ведь ты умеешь.
— Таурас! Я могу послать тебя к черту!
— Не делай этого! Между прочим, у меня нет фрака.
— И так пустят. Где будешь ждать?
— У врат царства.
— Я серьезно.
— У цветочного киоска. С охапкой роз.
— Хорошо. Буду через полчаса. А пока выпей в кондитерской кофе. Успокаивает.
— Что ты там кричишь?
— Я говорю: слушаю и повинуюсь.
Как хотелось ей настоящей, торжественной свадьбы, на которую она позвала бы своих бывших сокурсниц! Таурас — своих товарищей-писателей... Юле виделись длинные столы, накрытые белыми скатертями, она танцует всю ночь в огромном зале, непрерывно играет музыка, и всюду цветы, цветы, цветы...
Но огромный зал остался лишь в мечтах, и, когда Таурас предложил после загса поехать с палатками на озеро, а не мучиться в ресторане, Юле сделала вид, что очень довольна.
Конец мая был жарким, они поездом добрались до Игналины, Юле и Таураса сопровождали четыре пары; разумеется, другие пассажиры даже не предполагали, что едет свадьба, хотя Юле втайне очень этого хотелось. Таурас казался довольным, все время дурачился, но исподтишка встревоженно наблюдал за ней, словно был в чем-то виноват.
Юле смеялась вместе со всеми, и чем дальше от Вильнюса увозил их поезд, тем крепче становилась ее уверенность, что она действительно бесконечно любит этого странного, по существу, застенчивого, нервного человека, который теперь веселил друзей (а ведь совсем не годился для такой роли), чтобы скрыть свое волнение, а возможно, и... счастье. Вероятно, так, потому что много раз он довольно путано пытался убедить ее, что счастлив, что только с ней сумеет воспротивиться энтропии своей души (какое непонятное выражение!), что лишь рядом с человеком такого умонастроения сможет восстановить гармоничные связи между собою и миром. Говорил он увлеченно, держа ее руку в своих горячих ладонях, и было ясно, что свято верит в свои слова, что высказывает нечто для него чрезвычайно важное и глубоко затаенное. Юле этого было достаточно. И хотя она интуитивно чувствовала, что ей будет с ним нелегко, ох как нелегко, но это не пугало, она твердо решила, нет, скорее сердцем поверила, что Таурас — ее судьба.
Они раскинули палатки на берегу озера, весь вечер пили и веселились, бесились вокруг костров, а когда под утро, уставшие и измученные, разошлись, чтобы вздремнуть, Юле со слезами призналась Таурасу, что не совсем здорова, что надо было бы отложить поездку на несколько дней, а она, дура, не решилась признаться раньше. Он засмеялся, расцеловал ее и сказал, чтобы она не смела из-за этого переживать. Купаться ей тоже пока было нельзя, поэтому Таурас откуда-то пригнал лодку, и они вдвоем полдня катались по озеру.
На третий день их друзья вернулись в Вильнюс, и они остались вдвоем. Не спеша убирали свой лагерь, ликвидируя следы пиршества. Предвечернее солнце уже не припекало, только лениво поглаживало их слегка прихваченные первым загаром тела. Таурас присел на корточки у сосны и ножом копал яму для мусора. Юле видела его сбоку, ей казалось, что он крайне увлечен своим делом, серьезное, без улыбки лицо было каким-то незнакомым и даже пугающим, и Юле поняла, что думает Таурас сейчас не о ней и надо немедленно что-то предпринять, чтобы такое не повторялось. Она подошла, опустилась рядом с ним на корточки и прижалась щекой к его теплому плечу. Таурас обернулся к ней и, словно оправдываясь, что не может обнять, сказал:
— Руки в земле.
— Почему тебе грустно, милый? Потому что все уехали?
— Напротив, я рад, что мы одни.
— Скажи правду, о чем ты сейчас думал?
— Ха, если бы я мог вспомнить!
— Мне это очень важно. Постарайся вспомнить, милый...
Таурас снова потыкал ножом землю и улыбнулся:
— Думал, как бы мне заработать кучу денег. И вообще... как мне жить, чтобы ты была счастлива.
— Придумал?
Таурас отрицательно помотал головой.
— И не надо! — воскликнула Юле.— Какая чепуха!
Она потянула Таураса за руку:
— Пошли купаться. Мне уже можно. Слышишь? Можно!
И, почувствовав, как заколотилось сердце — бум, бум, бум,— первая бросилась в воду и поплыла, отчаянно работая руками и ногами, через каждые несколько гребков погружая лицо в прозрачную воду, и ей казалось, что все озеро резонирует от ударов ее сердца. Юле перевернулась на спину, но озеро продолжало гудеть в ушах. Боже, я ведь умру, когда он ко мне прикоснется...
А Таурас зашел по колени в воду и оттирал мылом руки, брезгливо морщась.
— Что ты там копаешься? — позвала Юле, бредя к нему по мелководью.
— Отвратительное чувство, когда под ногти земля набивается.
Юле было обидно, что Таурас не услышал, как гудело озеро от ударов ее сердца. Словно в отместку, она слегка куснула его плечо и, не оборачиваясь, ушла в палатку.
Ожидая Таураса, смотрела на озерную гладь, которую изредка вспарывали выпрыгивающие из таинственных глубин рыбы, похожие на серебряные кинжалы.
Юле опускает в вазу три принесенные Паулюсом розы, наливает воду и, вернувшись в комнату, видит на столике со скромным угощением бутылку коньяка. Паулюс сидит на диване, пиджак расстегнут, локти упираются в колени, квадратный подбородок торчит вперед, узкие губы крепко сжаты, а светлые водянистые глаза смотрят из-под широкого лба сочувственно и одновременно как-то по-хозяйски.
Спокойная уверенность в себе, которой веет от лица Паулюса, от его крупных, слегка сутулых плеч, от аккуратного пробора и крепких рук, заставляет Юле почувствовать свою неясную вину перед этим человеком, и она тяжко вздыхает, будто проглотила горькое лекарство, ставит цветы на столик и присаживается рядом на диван, чтобы не видеть изучающих глаз гостя.
— Зря,— говорит она, кивнув на бутылку коньяка.
— Понемножку.— Лицо у Паулюса торжественное, без улыбки.— Глядишь, разговор откровеннее пойдет.
Юле ставит рюмки, движения у нее какие-то вялые, словно вынужденные, она еще раз пытается сосредоточиться, может, удастся наконец понять, почему всю
жизнь инстинктивно сторонилась она Паулюса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Скажи прямо, что ты собираешься делать?
— Продаться тебе. Со всеми потрохами. Бездомной собаке нужен хозяин.
— Чушь. Тираны иногда прикидываются шутами, но это им скоро надоедает.
— Покупаешь или нет?
— Почем?
— Договоримся при встрече.
— Хочешь встретиться?
— Не хочу, но не вижу другого выхода.
— Что же тебя заставляет?
— Надо оформиться.
— Говори яснее.
— Собираюсь придать форму своей пропавшей жизни. Приличную, красивую, изящную.
— Значит, будет серьезный разговор?
— Понятия не имею. Хочу искупаться в твоих лучах и что-нибудь решить.
— У родителей есть два билета в ночной бар, но они не особенно жаждут попасть туда.
— Прекрасно. Хватай их за горло! Ведь ты умеешь.
— Таурас! Я могу послать тебя к черту!
— Не делай этого! Между прочим, у меня нет фрака.
— И так пустят. Где будешь ждать?
— У врат царства.
— Я серьезно.
— У цветочного киоска. С охапкой роз.
— Хорошо. Буду через полчаса. А пока выпей в кондитерской кофе. Успокаивает.
— Что ты там кричишь?
— Я говорю: слушаю и повинуюсь.
Как хотелось ей настоящей, торжественной свадьбы, на которую она позвала бы своих бывших сокурсниц! Таурас — своих товарищей-писателей... Юле виделись длинные столы, накрытые белыми скатертями, она танцует всю ночь в огромном зале, непрерывно играет музыка, и всюду цветы, цветы, цветы...
Но огромный зал остался лишь в мечтах, и, когда Таурас предложил после загса поехать с палатками на озеро, а не мучиться в ресторане, Юле сделала вид, что очень довольна.
Конец мая был жарким, они поездом добрались до Игналины, Юле и Таураса сопровождали четыре пары; разумеется, другие пассажиры даже не предполагали, что едет свадьба, хотя Юле втайне очень этого хотелось. Таурас казался довольным, все время дурачился, но исподтишка встревоженно наблюдал за ней, словно был в чем-то виноват.
Юле смеялась вместе со всеми, и чем дальше от Вильнюса увозил их поезд, тем крепче становилась ее уверенность, что она действительно бесконечно любит этого странного, по существу, застенчивого, нервного человека, который теперь веселил друзей (а ведь совсем не годился для такой роли), чтобы скрыть свое волнение, а возможно, и... счастье. Вероятно, так, потому что много раз он довольно путано пытался убедить ее, что счастлив, что только с ней сумеет воспротивиться энтропии своей души (какое непонятное выражение!), что лишь рядом с человеком такого умонастроения сможет восстановить гармоничные связи между собою и миром. Говорил он увлеченно, держа ее руку в своих горячих ладонях, и было ясно, что свято верит в свои слова, что высказывает нечто для него чрезвычайно важное и глубоко затаенное. Юле этого было достаточно. И хотя она интуитивно чувствовала, что ей будет с ним нелегко, ох как нелегко, но это не пугало, она твердо решила, нет, скорее сердцем поверила, что Таурас — ее судьба.
Они раскинули палатки на берегу озера, весь вечер пили и веселились, бесились вокруг костров, а когда под утро, уставшие и измученные, разошлись, чтобы вздремнуть, Юле со слезами призналась Таурасу, что не совсем здорова, что надо было бы отложить поездку на несколько дней, а она, дура, не решилась признаться раньше. Он засмеялся, расцеловал ее и сказал, чтобы она не смела из-за этого переживать. Купаться ей тоже пока было нельзя, поэтому Таурас откуда-то пригнал лодку, и они вдвоем полдня катались по озеру.
На третий день их друзья вернулись в Вильнюс, и они остались вдвоем. Не спеша убирали свой лагерь, ликвидируя следы пиршества. Предвечернее солнце уже не припекало, только лениво поглаживало их слегка прихваченные первым загаром тела. Таурас присел на корточки у сосны и ножом копал яму для мусора. Юле видела его сбоку, ей казалось, что он крайне увлечен своим делом, серьезное, без улыбки лицо было каким-то незнакомым и даже пугающим, и Юле поняла, что думает Таурас сейчас не о ней и надо немедленно что-то предпринять, чтобы такое не повторялось. Она подошла, опустилась рядом с ним на корточки и прижалась щекой к его теплому плечу. Таурас обернулся к ней и, словно оправдываясь, что не может обнять, сказал:
— Руки в земле.
— Почему тебе грустно, милый? Потому что все уехали?
— Напротив, я рад, что мы одни.
— Скажи правду, о чем ты сейчас думал?
— Ха, если бы я мог вспомнить!
— Мне это очень важно. Постарайся вспомнить, милый...
Таурас снова потыкал ножом землю и улыбнулся:
— Думал, как бы мне заработать кучу денег. И вообще... как мне жить, чтобы ты была счастлива.
— Придумал?
Таурас отрицательно помотал головой.
— И не надо! — воскликнула Юле.— Какая чепуха!
Она потянула Таураса за руку:
— Пошли купаться. Мне уже можно. Слышишь? Можно!
И, почувствовав, как заколотилось сердце — бум, бум, бум,— первая бросилась в воду и поплыла, отчаянно работая руками и ногами, через каждые несколько гребков погружая лицо в прозрачную воду, и ей казалось, что все озеро резонирует от ударов ее сердца. Юле перевернулась на спину, но озеро продолжало гудеть в ушах. Боже, я ведь умру, когда он ко мне прикоснется...
А Таурас зашел по колени в воду и оттирал мылом руки, брезгливо морщась.
— Что ты там копаешься? — позвала Юле, бредя к нему по мелководью.
— Отвратительное чувство, когда под ногти земля набивается.
Юле было обидно, что Таурас не услышал, как гудело озеро от ударов ее сердца. Словно в отместку, она слегка куснула его плечо и, не оборачиваясь, ушла в палатку.
Ожидая Таураса, смотрела на озерную гладь, которую изредка вспарывали выпрыгивающие из таинственных глубин рыбы, похожие на серебряные кинжалы.
Юле опускает в вазу три принесенные Паулюсом розы, наливает воду и, вернувшись в комнату, видит на столике со скромным угощением бутылку коньяка. Паулюс сидит на диване, пиджак расстегнут, локти упираются в колени, квадратный подбородок торчит вперед, узкие губы крепко сжаты, а светлые водянистые глаза смотрят из-под широкого лба сочувственно и одновременно как-то по-хозяйски.
Спокойная уверенность в себе, которой веет от лица Паулюса, от его крупных, слегка сутулых плеч, от аккуратного пробора и крепких рук, заставляет Юле почувствовать свою неясную вину перед этим человеком, и она тяжко вздыхает, будто проглотила горькое лекарство, ставит цветы на столик и присаживается рядом на диван, чтобы не видеть изучающих глаз гостя.
— Зря,— говорит она, кивнув на бутылку коньяка.
— Понемножку.— Лицо у Паулюса торжественное, без улыбки.— Глядишь, разговор откровеннее пойдет.
Юле ставит рюмки, движения у нее какие-то вялые, словно вынужденные, она еще раз пытается сосредоточиться, может, удастся наконец понять, почему всю
жизнь инстинктивно сторонилась она Паулюса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46