Паулюса-подростка, писавшего ей письма с обязательным чувствительным четверостишием в заключение, Паулюса-абитуриента, готового защитить ее от всех бед, подстерегающих молодую девушку, Паулюса-инженера, терпеливо ожидающего, когда же она окончательно разочаруется в своем ветрогоне-писателишке и захочет обрести надежную жизненную опору. Ее же все время пугало и смущало мрачное упорство этого человека, постоянно ходившего за ней по пятам. Но теперь, оглядываясь на прошлое с пройденной дистанции, Юле начинает понимать: причина ее неприязни — да что там неприязни, отвращения! — гораздо глубже и серьезнее: жизнь с Паулюсом постоянно возвращала бы ее в ту среду, из которой она мечтала вырваться.
Наверное, это неизбежно, судьба, думает Юле, наблюдая, как Паулюс наполняет рюмки. Теперь уже все равно.
— Странно иногда складывается жизнь,— философски замечает он,— но я уверен, что тебе, Юле, в будущем не придется ни о чем жалеть.
— Я никогда не пожалею и о том, что было,— возражает Юле и вдруг холодеет от мысли: завтра около девяти — к Аде!
— Разве не жалко тебе трех бессмысленно потерянных лет? — Взгляд у Паулюса пронзительный, тон недовольный: по его мнению, Юле недостаточно серьезна.
— Почему бессмысленно потерянных? — пожимает она плечами.— Я так не считаю.
— Крепко же о н тебя передела л,— упрекает Паулюс.
— Не переделал, а, если хочешь, вылепил заново.— Юле отхлебывает кофе — господи, как зверски клонит ко сну. Лучше бы уж шутил он, что ли, бахвалился, даже лез целоваться, а то тюкает словами, будто коваными сапогами по льду.— Без Таураса я была бы никем — глупой эгоистичной девчонкой.
— Самоуничижение! — Паулюс выпивает свою рюмку, берет печенье.— Не верю я, что он мог тебе что- то дать. Такие люди умеют думать только о себе. В конце концов поэтому ты и осталась одна.
— А ты явился, чтобы подобрать,— усмехается Юле.— Что ж, я честно предупредила тебя.
— Пришел за окончательным ответом. Пусть долго
ждал. Но, если надо, ждал бы еще. Хоть до самой смерти. Зря ты пугаешь меня какими-то переменами в себе, ведь я знаю тебя с детства.
— Вот и скверно! Мы уже зрелые люди, а постоянно видеть рядом свидетеля своих детских шалостей — не самое приятное.
— Понимаю, что ты имеешь в виду, но ведь мы же с тобой дружили?— Паулюс ловит ее ледяные пальцы, прижимает к своей щеке.— У меня это на всю жизнь.
Юле склоняется к нему, неловко выгнувшись; она вынуждена переменить позу — весь день ломило поясницу, а теперь боль стала просто невыносимой. Паулюс, поняв по-своему, целует ее в губы. За его спиной Юле видит полки книжного шкафа. Таурас оставил почти все свои книги; глядит и вспоминает, как любовно поглядывал он на корешки книг, расхаживая взад-вперед по комнате и еле заметно шевеля губами; внезапно Юле понимает, что его призрак еще долго будет бродить здесь, мучить чем-то недосказанным, не выясненным до конца.
Она с досадой освобождается от рук Паулюса и говорит, поправляя волосы:
— Сегодня я виделась с Таурасом.
— Да?.. И что же?..— На лице Паулюса вспыхивают яркие пятна.
— К сожалению, нам нечего было сказать друг другу.
— Мне кажется, что вам давно...— Паулюс неуклюже ерзает, тянется к рюмке, но не берет ее, потому что Юле вдруг единым духом громко и отчетливо выпаливает:
— Если бы он захотел вернуться, я бы ни минуты не раздумывала!
— Значит, в сущности, ты ничего не хочешь менять?— с нескрываемой горечью спрашивает Паулюс.
Юле берет свою рюмку, выпивает и резко оборачивается.
— Хочу. Надо. Просто необходимо,— в сердцах произносит она.— Пусть будет что будет. И с ним, и со мной. Я хочу простой, нормальной жизни. Правда, это нелегко — взять и вдруг поломать все...
— Я этого не требую,— смущенно говорит Паулюс.
— Знаю, ты терпеливый,— равнодушно отзывается Юле и, накручивая волосы на палец, пытается уяснить для себя, в каких же ее словах заключена ложь.
Надо. Необходимо. Да. Рядом сидит Паулюс, взволнованный, чуть ли не фанатично ожидающий чуда. Похрустывает пальцами. Что за отвратительная привычка! Надо будет сказать. Вот, сразу отвратительная, а дальше?.. Ведь он же крепко-накрепко свяжет меня этим своим роковым, будто свыше ниспосланным терпением... И стану я злой, пошлой бабой. А может, Паулюс сознательно стремится к страданию, неожиданно приходит в голову Юле; его душе, таящейся в прочно сбитом теле, требуется, наверно, постоянная боль, тогда он, видимо, ощущает свое превосходство над теми, кто рядом.
— Может, ты в бога веришь? — с опаской спрашивает она.
Паулюс смеется и обнимает ее за плечи.
— Я верю, что мы будем счастливы.
— Да, в это надо верить,— с горькой решимостью говорит Юле, ей жаль его, он так слепо убежден в своей выносливости, воле и терпении и не предчувствует опасности, грозно нависшей над ними обоими. Ему бы лучше бежать отсюда, оставить ее, и как можно скорее, потому что... потому что она все еще любит Таураса. Чьи это слова: сильнее всего мы любим тех, из-за кого больше всего страдаем?
Не следовало пить той рюмки. Уже хорошо знакомая тошнота перехватывает дыхание, невыносимо щемит сердце, а до завтрашнего утра еще так далеко, она отдала бы любые сокровища мира, лишь бы все уже кончилось, осталось в прошлом. Все-все-все.
— Будь добр, Паулюс, пересядь на стул... Я малость прилягу. Сердце что-то покалывает...— побелевшими вдруг губами шепчет Юле.
Сует под щеку думку, постанывая укладывается. Господи, какое смешное, испуганное у Паулюса лицо, он что-то лепечет и дрожащими пальцами расстегивает ремешки ее босоножек.
Юле закрывает глаза и видит зеркальную поверхность озера, которую хладнокровно вспарывают выпрыгивающие из таинственных глубин рыбы, похожие на серебряные кинжалы.
Гудинис высматривает свободную скамейку на элегически пожелтевшем скверике. Он больше не в силах видеть человеческие лица, они мелькают перед глазами, приобретая какие-то чудовищные формы, необходимо успокоиться, чтобы потом тихонько дойти до дома. Устал, и такая ломота во всем теле, что даже страшно: неужели придется обращаться к кому-нибудь за помощью?
Человек верит, пока живет. В растение, женщину, в комок земли. Даже в слова. Верит, что перед смертью обретает душу. Ну, пусть не обретает, просто собирает себя воедино, в одно целое, которому достаточно единственного определения — душа. И ему нет нужды в нескольких, необходимо лишь одно, строгое, бескомпромиссное. Как на суде — виновен или невиновен, да или нет.
Ох эта его вечная привычка формулировать, всегда дающая о себе знать в критический момент! С зеленевшего все лето куста облетают листья, потому что прошло время... А может, в его ветвях свила себе весной гнездо какая-то птаха?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Наверное, это неизбежно, судьба, думает Юле, наблюдая, как Паулюс наполняет рюмки. Теперь уже все равно.
— Странно иногда складывается жизнь,— философски замечает он,— но я уверен, что тебе, Юле, в будущем не придется ни о чем жалеть.
— Я никогда не пожалею и о том, что было,— возражает Юле и вдруг холодеет от мысли: завтра около девяти — к Аде!
— Разве не жалко тебе трех бессмысленно потерянных лет? — Взгляд у Паулюса пронзительный, тон недовольный: по его мнению, Юле недостаточно серьезна.
— Почему бессмысленно потерянных? — пожимает она плечами.— Я так не считаю.
— Крепко же о н тебя передела л,— упрекает Паулюс.
— Не переделал, а, если хочешь, вылепил заново.— Юле отхлебывает кофе — господи, как зверски клонит ко сну. Лучше бы уж шутил он, что ли, бахвалился, даже лез целоваться, а то тюкает словами, будто коваными сапогами по льду.— Без Таураса я была бы никем — глупой эгоистичной девчонкой.
— Самоуничижение! — Паулюс выпивает свою рюмку, берет печенье.— Не верю я, что он мог тебе что- то дать. Такие люди умеют думать только о себе. В конце концов поэтому ты и осталась одна.
— А ты явился, чтобы подобрать,— усмехается Юле.— Что ж, я честно предупредила тебя.
— Пришел за окончательным ответом. Пусть долго
ждал. Но, если надо, ждал бы еще. Хоть до самой смерти. Зря ты пугаешь меня какими-то переменами в себе, ведь я знаю тебя с детства.
— Вот и скверно! Мы уже зрелые люди, а постоянно видеть рядом свидетеля своих детских шалостей — не самое приятное.
— Понимаю, что ты имеешь в виду, но ведь мы же с тобой дружили?— Паулюс ловит ее ледяные пальцы, прижимает к своей щеке.— У меня это на всю жизнь.
Юле склоняется к нему, неловко выгнувшись; она вынуждена переменить позу — весь день ломило поясницу, а теперь боль стала просто невыносимой. Паулюс, поняв по-своему, целует ее в губы. За его спиной Юле видит полки книжного шкафа. Таурас оставил почти все свои книги; глядит и вспоминает, как любовно поглядывал он на корешки книг, расхаживая взад-вперед по комнате и еле заметно шевеля губами; внезапно Юле понимает, что его призрак еще долго будет бродить здесь, мучить чем-то недосказанным, не выясненным до конца.
Она с досадой освобождается от рук Паулюса и говорит, поправляя волосы:
— Сегодня я виделась с Таурасом.
— Да?.. И что же?..— На лице Паулюса вспыхивают яркие пятна.
— К сожалению, нам нечего было сказать друг другу.
— Мне кажется, что вам давно...— Паулюс неуклюже ерзает, тянется к рюмке, но не берет ее, потому что Юле вдруг единым духом громко и отчетливо выпаливает:
— Если бы он захотел вернуться, я бы ни минуты не раздумывала!
— Значит, в сущности, ты ничего не хочешь менять?— с нескрываемой горечью спрашивает Паулюс.
Юле берет свою рюмку, выпивает и резко оборачивается.
— Хочу. Надо. Просто необходимо,— в сердцах произносит она.— Пусть будет что будет. И с ним, и со мной. Я хочу простой, нормальной жизни. Правда, это нелегко — взять и вдруг поломать все...
— Я этого не требую,— смущенно говорит Паулюс.
— Знаю, ты терпеливый,— равнодушно отзывается Юле и, накручивая волосы на палец, пытается уяснить для себя, в каких же ее словах заключена ложь.
Надо. Необходимо. Да. Рядом сидит Паулюс, взволнованный, чуть ли не фанатично ожидающий чуда. Похрустывает пальцами. Что за отвратительная привычка! Надо будет сказать. Вот, сразу отвратительная, а дальше?.. Ведь он же крепко-накрепко свяжет меня этим своим роковым, будто свыше ниспосланным терпением... И стану я злой, пошлой бабой. А может, Паулюс сознательно стремится к страданию, неожиданно приходит в голову Юле; его душе, таящейся в прочно сбитом теле, требуется, наверно, постоянная боль, тогда он, видимо, ощущает свое превосходство над теми, кто рядом.
— Может, ты в бога веришь? — с опаской спрашивает она.
Паулюс смеется и обнимает ее за плечи.
— Я верю, что мы будем счастливы.
— Да, в это надо верить,— с горькой решимостью говорит Юле, ей жаль его, он так слепо убежден в своей выносливости, воле и терпении и не предчувствует опасности, грозно нависшей над ними обоими. Ему бы лучше бежать отсюда, оставить ее, и как можно скорее, потому что... потому что она все еще любит Таураса. Чьи это слова: сильнее всего мы любим тех, из-за кого больше всего страдаем?
Не следовало пить той рюмки. Уже хорошо знакомая тошнота перехватывает дыхание, невыносимо щемит сердце, а до завтрашнего утра еще так далеко, она отдала бы любые сокровища мира, лишь бы все уже кончилось, осталось в прошлом. Все-все-все.
— Будь добр, Паулюс, пересядь на стул... Я малость прилягу. Сердце что-то покалывает...— побелевшими вдруг губами шепчет Юле.
Сует под щеку думку, постанывая укладывается. Господи, какое смешное, испуганное у Паулюса лицо, он что-то лепечет и дрожащими пальцами расстегивает ремешки ее босоножек.
Юле закрывает глаза и видит зеркальную поверхность озера, которую хладнокровно вспарывают выпрыгивающие из таинственных глубин рыбы, похожие на серебряные кинжалы.
Гудинис высматривает свободную скамейку на элегически пожелтевшем скверике. Он больше не в силах видеть человеческие лица, они мелькают перед глазами, приобретая какие-то чудовищные формы, необходимо успокоиться, чтобы потом тихонько дойти до дома. Устал, и такая ломота во всем теле, что даже страшно: неужели придется обращаться к кому-нибудь за помощью?
Человек верит, пока живет. В растение, женщину, в комок земли. Даже в слова. Верит, что перед смертью обретает душу. Ну, пусть не обретает, просто собирает себя воедино, в одно целое, которому достаточно единственного определения — душа. И ему нет нужды в нескольких, необходимо лишь одно, строгое, бескомпромиссное. Как на суде — виновен или невиновен, да или нет.
Ох эта его вечная привычка формулировать, всегда дающая о себе знать в критический момент! С зеленевшего все лето куста облетают листья, потому что прошло время... А может, в его ветвях свила себе весной гнездо какая-то птаха?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46