— и теперь уже знает, куда ему надо пойти.
К Робертасу. Ему он сможет показать сигнальный экземпляр «Августа».
— Я знала, что ты придешь. Уже тогда, зимой, поняла.
— Почувствовала, что слабовольный? — равнодушно спросил Таурас.— Женщинам твоего типа такие мужчины не должны импонировать.
Даниэле со смехом взъерошила ему волосы.
— Нет. Я поняла, что обстановка, в которой ты жил, не для тебя. Тебе нужно широкое сценическое
пространство. Ты не можешь все время оставаться одним и тем же, играть одну и ту же роль. Каждый раз тебе надо быть другим, чтобы дивились, ценили и — не дай бог — ни в коем случае не могли расшифровать до конца.
Пусть будет так, как она говорит. Каждый существующий рядом человек — это лишь своеобразное зеркало, в котором ты отражаешься. Только почему эти живые зеркала столь твердо уверены в объективности своего отражения?
— Я чертовски хочу спать, и мне совершенно неважно, каким я кажусь другим.
— Тебе необходимо поесть.— Даниэле твердо взяла его за руку.— Пойдем в кухню. Сейчас что-нибудь наспех соображу.
В кухню так в кухню. Могу и в сарай. Могу и на улицу, на скамейку.
Даниэле открыла финский холодильник, присела перед ним на корточки, обернулась и спросила:
— Что будешь есть? Легко закусишь или покрепче?
— Овсянку с молоком. Мне надо побаловать желудок. Такое чувство, будто гадюк наелся. Ясное дело, у тебя нет ни молока, ни геркулеса.
Даниэле усмехнулась:
— Ошибаешься, мой папаша чуть не ежедневно ест эту дрянь.
— Первое счастливое совпадение,— пробормотал Таурас.— Дай бог, чтобы больше их не было.
— Поживем — увидим.
С чего это она резвится, как девчонка? «Поживем»! Он пока еще и не думал об этом. Но разве трудно понять по всему его виду, по голосу, лицу?.. Таурас знал, что нравится женщинам. Они всегда проявляли инициативу. Чувствуя их любопытные взгляды, он с досадой морщился, плотно сжимал губы и спешил удрать подальше. А сам тайком завидовал тем парням, которым ничего не стоило заговорить с девушкой в кафе, в троллейбусе, на улице.
Он снова закурил, но после нескольких затяжек подступила тошнота. Постанывая, подскочил к сверкающей, из нержавейки раковине. От потуг закололо сердце, на глазах выступили слезы. Выругался сквозь зубы.
Стоя у плиты, Даниэле молча наблюдала за ним и,
лишь когда Таурас прополоскал рот, несмело предложила:
— Алкоголь почти выветрился. Рюмка бы не помешала.
Таурас шагнул к ней, грозно нахмурив брови, ухватил за маленькое и холодное, как ледышка, ухо:
— У, змея! Погибели моей добиваешься?
— Не хочу, чтобы ты мучился.
— Начну записывать, сколько в твоей речи «хочу» и «не хочу».
— Пусти, Таурас, больно!
— Ладно. Вари кашу. Все равно лопать ее придется мне одному.
— Вместе слопаем, милый.
— Потому что вам скучно, фрейлейн? Ждете не дождетесь развлечения?
— Завтра будешь думать по-другому.
— Ах так? Завтра? Как это я не догадался. А может, никакого завтра не будет? Может, меня этой ночью от сильного волнения кондрашка хватит? Алкогольная интоксикация плюс зверское волнение. Красивая смерть рядом с красивым телом.
— Этой ночью нам придется спать врозь,— спокойно заявила Даниэле.
— Этой ночью. А сколько, ты думаешь, времени намерен я тут паразитировать?
— Решишь сам.
Просторная, сверкающая безупречной чистотой кухня была меблирована под сельскую горницу — шкафы, полки, стулья изготовлены, видимо, по специальному заказу, на стенах, словно рыцарские щиты, застыли разрисованные тарелки, попавшие сюда невесть из какой страны, под потолком висела золотая луковая плеть — конечно, тоже декоративный элемент. На краю широкой столешницы скромно примостилась керамическая вазочка с земляными орехами. Таурас взял орешек, вылущил пару розовых ядрышек и стал жевать, не чувствуя вкуса.
— В качестве кого представишь меня своим предкам?
— Они все твое читали.
Черт побери! Легче от этого не будет.
— Зачем надо было обременять стариков?
— Они будут смотреть на тебя как на божество.
— Как на чокнутого! И что же я должен буду тут делать?
Во время этого разговора Даниэле стояла к нему спиной, помешивая кашу в эмалированной кастрюльке с оранжевыми цветочками; услышав вопрос, обернулась к Таурасу, старательно облизала деревянную поварешку, вздохнула:
— Творить.
Таурас уже абсолютно протрезвел, ее высокопарное словечко открыло перед ним возможное будущее: ложь, притворство и бездонную пропасть отчаяния. Даниэле внимательно смотрела ему в глаза, поэтому он, дурацки оттопырив нижнюю губу, спросил:
— Кого творить? Детей?
Даниэле стерпела. Хладнокровно покачала головой:
— Будешь писать.
Сказала, будто заклинала его.
— Что писать? Диктанты? — упорствовал Таурас, не меняя выражения лица, хотя чувствовал — сопротивляться бессмысленно.
Даниэле снова принялась мешать овсянку.
— Готово.— И выключила конфорку.
— А если я не хочу? — тоном балованного ребенка спросил Таурас, не в силах оторвать взгляд от матовой поверхности стола.
Даниэле молча усмехнулась. Вроде даже с презрением.
— Да, глупо, конечно... Не то слово. Может, я не могу. Теперь. Пока. Мне необходимо понять, нужно ли вообще кому-нибудь это недоразумение, именуемое Таурасом Гудинисом. С его структурой мозга, с его генами, эмоциями, с проклятым филологическим образованием. И с его писаниями. В нынешние-то времена. Когда лопату ценят куда больше, чем перо.
— Глупости,— прыснула Даниэле, вытаскивая бутылку молока из холодильника.— Люди тебя читают и любят.
— Мало ли теперь разного дерьма читают? Просто глотают. И радуются, если находят в нем что-нибудь «совсем как в жизни». Усредненный уровень мышления. Унифицированный быт. Эмоциональная ограниченность. Усеченные интересы. Камерные драмы. Отмежевание от общественных проблем и дел. Чернышевский, Лермонтов, Тургенев создавали нового человека.
Достоевский искал в человеке божественное начало, Чехов мечтал о его нравственном совершенстве, а нашим, теперешним, все это до лампочки. Мы и так уже совершенны. Йонас купил гараж. Пятрас завел любовницу, соблазнив жену приятеля, а потом полдня корил себя за это и кушал без аппетита.
— Видишь. У тебя же есть о чем писать.— Даниэле сидела рядом, локтями и грудью навалившись на стол, спина выгнута, как у кошки, одну ногу подвернула под себя.— Ешь, остынет.
Таурас склонился над тарелкой, но глаза все время косили на Даниэле: от ее фигурки и позы веяло то ли материнским состраданием, то ли тоской по ласке и нежности, задумываться об этом не хотелось. На кончике ступни покачивался расшитый серебром турецкий шлепанец, словно поддакивал мыслям Даниэле, может:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
К Робертасу. Ему он сможет показать сигнальный экземпляр «Августа».
— Я знала, что ты придешь. Уже тогда, зимой, поняла.
— Почувствовала, что слабовольный? — равнодушно спросил Таурас.— Женщинам твоего типа такие мужчины не должны импонировать.
Даниэле со смехом взъерошила ему волосы.
— Нет. Я поняла, что обстановка, в которой ты жил, не для тебя. Тебе нужно широкое сценическое
пространство. Ты не можешь все время оставаться одним и тем же, играть одну и ту же роль. Каждый раз тебе надо быть другим, чтобы дивились, ценили и — не дай бог — ни в коем случае не могли расшифровать до конца.
Пусть будет так, как она говорит. Каждый существующий рядом человек — это лишь своеобразное зеркало, в котором ты отражаешься. Только почему эти живые зеркала столь твердо уверены в объективности своего отражения?
— Я чертовски хочу спать, и мне совершенно неважно, каким я кажусь другим.
— Тебе необходимо поесть.— Даниэле твердо взяла его за руку.— Пойдем в кухню. Сейчас что-нибудь наспех соображу.
В кухню так в кухню. Могу и в сарай. Могу и на улицу, на скамейку.
Даниэле открыла финский холодильник, присела перед ним на корточки, обернулась и спросила:
— Что будешь есть? Легко закусишь или покрепче?
— Овсянку с молоком. Мне надо побаловать желудок. Такое чувство, будто гадюк наелся. Ясное дело, у тебя нет ни молока, ни геркулеса.
Даниэле усмехнулась:
— Ошибаешься, мой папаша чуть не ежедневно ест эту дрянь.
— Первое счастливое совпадение,— пробормотал Таурас.— Дай бог, чтобы больше их не было.
— Поживем — увидим.
С чего это она резвится, как девчонка? «Поживем»! Он пока еще и не думал об этом. Но разве трудно понять по всему его виду, по голосу, лицу?.. Таурас знал, что нравится женщинам. Они всегда проявляли инициативу. Чувствуя их любопытные взгляды, он с досадой морщился, плотно сжимал губы и спешил удрать подальше. А сам тайком завидовал тем парням, которым ничего не стоило заговорить с девушкой в кафе, в троллейбусе, на улице.
Он снова закурил, но после нескольких затяжек подступила тошнота. Постанывая, подскочил к сверкающей, из нержавейки раковине. От потуг закололо сердце, на глазах выступили слезы. Выругался сквозь зубы.
Стоя у плиты, Даниэле молча наблюдала за ним и,
лишь когда Таурас прополоскал рот, несмело предложила:
— Алкоголь почти выветрился. Рюмка бы не помешала.
Таурас шагнул к ней, грозно нахмурив брови, ухватил за маленькое и холодное, как ледышка, ухо:
— У, змея! Погибели моей добиваешься?
— Не хочу, чтобы ты мучился.
— Начну записывать, сколько в твоей речи «хочу» и «не хочу».
— Пусти, Таурас, больно!
— Ладно. Вари кашу. Все равно лопать ее придется мне одному.
— Вместе слопаем, милый.
— Потому что вам скучно, фрейлейн? Ждете не дождетесь развлечения?
— Завтра будешь думать по-другому.
— Ах так? Завтра? Как это я не догадался. А может, никакого завтра не будет? Может, меня этой ночью от сильного волнения кондрашка хватит? Алкогольная интоксикация плюс зверское волнение. Красивая смерть рядом с красивым телом.
— Этой ночью нам придется спать врозь,— спокойно заявила Даниэле.
— Этой ночью. А сколько, ты думаешь, времени намерен я тут паразитировать?
— Решишь сам.
Просторная, сверкающая безупречной чистотой кухня была меблирована под сельскую горницу — шкафы, полки, стулья изготовлены, видимо, по специальному заказу, на стенах, словно рыцарские щиты, застыли разрисованные тарелки, попавшие сюда невесть из какой страны, под потолком висела золотая луковая плеть — конечно, тоже декоративный элемент. На краю широкой столешницы скромно примостилась керамическая вазочка с земляными орехами. Таурас взял орешек, вылущил пару розовых ядрышек и стал жевать, не чувствуя вкуса.
— В качестве кого представишь меня своим предкам?
— Они все твое читали.
Черт побери! Легче от этого не будет.
— Зачем надо было обременять стариков?
— Они будут смотреть на тебя как на божество.
— Как на чокнутого! И что же я должен буду тут делать?
Во время этого разговора Даниэле стояла к нему спиной, помешивая кашу в эмалированной кастрюльке с оранжевыми цветочками; услышав вопрос, обернулась к Таурасу, старательно облизала деревянную поварешку, вздохнула:
— Творить.
Таурас уже абсолютно протрезвел, ее высокопарное словечко открыло перед ним возможное будущее: ложь, притворство и бездонную пропасть отчаяния. Даниэле внимательно смотрела ему в глаза, поэтому он, дурацки оттопырив нижнюю губу, спросил:
— Кого творить? Детей?
Даниэле стерпела. Хладнокровно покачала головой:
— Будешь писать.
Сказала, будто заклинала его.
— Что писать? Диктанты? — упорствовал Таурас, не меняя выражения лица, хотя чувствовал — сопротивляться бессмысленно.
Даниэле снова принялась мешать овсянку.
— Готово.— И выключила конфорку.
— А если я не хочу? — тоном балованного ребенка спросил Таурас, не в силах оторвать взгляд от матовой поверхности стола.
Даниэле молча усмехнулась. Вроде даже с презрением.
— Да, глупо, конечно... Не то слово. Может, я не могу. Теперь. Пока. Мне необходимо понять, нужно ли вообще кому-нибудь это недоразумение, именуемое Таурасом Гудинисом. С его структурой мозга, с его генами, эмоциями, с проклятым филологическим образованием. И с его писаниями. В нынешние-то времена. Когда лопату ценят куда больше, чем перо.
— Глупости,— прыснула Даниэле, вытаскивая бутылку молока из холодильника.— Люди тебя читают и любят.
— Мало ли теперь разного дерьма читают? Просто глотают. И радуются, если находят в нем что-нибудь «совсем как в жизни». Усредненный уровень мышления. Унифицированный быт. Эмоциональная ограниченность. Усеченные интересы. Камерные драмы. Отмежевание от общественных проблем и дел. Чернышевский, Лермонтов, Тургенев создавали нового человека.
Достоевский искал в человеке божественное начало, Чехов мечтал о его нравственном совершенстве, а нашим, теперешним, все это до лампочки. Мы и так уже совершенны. Йонас купил гараж. Пятрас завел любовницу, соблазнив жену приятеля, а потом полдня корил себя за это и кушал без аппетита.
— Видишь. У тебя же есть о чем писать.— Даниэле сидела рядом, локтями и грудью навалившись на стол, спина выгнута, как у кошки, одну ногу подвернула под себя.— Ешь, остынет.
Таурас склонился над тарелкой, но глаза все время косили на Даниэле: от ее фигурки и позы веяло то ли материнским состраданием, то ли тоской по ласке и нежности, задумываться об этом не хотелось. На кончике ступни покачивался расшитый серебром турецкий шлепанец, словно поддакивал мыслям Даниэле, может:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46